Нежелание мира, достижимого единственно на тех ус­ловиях, которые мы себе представляем, когда говорим о Триедином Боге. 5 страница

падением Константинополя, связь незримая, чисто ду^ ховная, налагающая на Россию обязанность восстано­вить свой приходский центр, свою, если можно так выразиться, приходскую церковь; е) климат, которым природа как бы закаляет человека, подвергая его то тропическому жару, то полярному холоду; и этим она приготовляет его к выполнению какой-то цели. Тот же климат и простор сделали эту патриархальную страну, лежащую под полюсом, по суждению Наполеона, до­ступною только три или четыре месяца в году, и не доступной ни с тыла ни с флангов. «La cause du siècle était gagnée, la révolution accomplie» ⁶⁴, если бы послед­ний поход Наполеона (1812 г.) был удачен, т. е. дело отеческое погибло бы, и сама земная планета, создав­шая в русской котловине для своего самосохранения кре­пость против промышленной эксплуатации, утратила бы надежду па восстановление. 9. Собирание земель, в котором прошла вся жизнь России, и стало ее функ­цией), таким отправлением, без которого она перестала бы существовать. Это собирание хотя и было вынима­нием душ из уделов, но сами уделы ознаменовали себя усобицами и гибелью отеческого дела, а потому и души их не были чистыми; самое сознание первого собира­ния, как обездушения, указывает на другое собирание, хотя и не сознанное. 10. Наконец, отсутствие всяких сделок, конкордатов между духовным и светским. Ду­ховное, подавленное, как сословное, должно проявиться во всем и во всех, сделаться всеобщим.

Все вышеисчисленные задатки указывают, что в пашей жизни не может быть противоположения чело­веческого божественному, что в ней есть возможность и способность сделаться орудием божественного плана; и при этом мы должны сказать, что все эти задатки пе составляют наших каких-либо преимуществ; пост наш занят не по свободному выбору, и потому мы не можем гордиться ни нашим великодушием, ни уступчивостью, ни нашим самоотвержением; мы заняли этот аскети­ческий пост, эту уединенную глушь, не разделяемую никакими горами, ни интересами, свойственными бой­ким местам, этот необозримый простор, исключавший вражду за обладание землями, эту беззащитную котло­вину, или крепость, со всех сторон замкнутую, как с суши, так и с моря, и ворота которой не в наших ру­ках, что делало необходимым внутреннее сплочение, объединение против внешних опасностей, этот пост мы заняли, потому что были сюда вытеснены враждебны­ми между собою и согласными только во вражде к нам островитянами и полуостровитянами. Таким образом, благодаря только насилию и нашему вследствие того уединенному положению мы сохранили и общину, и отчасти родовой быт; благодаря лишь тысячелетнему застою, в котором мы принуждены были оставаться, свойства первобытных диких обществ, чрез которые проходили все народы, сделались нашим характером; благодаря этому же застою для нас стали чужды и свойства высоко (?) развитых юридико-экономических порядков, которые всю природу, эту отчину человече­ства, обратили в доходную статью (утилитаризм), а братство заменили юридическою сделкою, за которой и сами пе могут признать правды. Так создался наш характер, отличающий нас от других народов, дающий нам как свою физиономию, так и тяжелую миссию в общем деле, отличную от задач других народов⁶⁴*.

Особенности нашего характера доказывают лишь то, что и славянское племя не составляет исключении в среде народов, что и оно так же не похоже на другие народы, как евреи не были похожи на греков, а греки па римлян. Как романское племя резко отличается от немецкого, так и славянское племя решительно не имеет права претендовать на исключительное положе­ние — оставаться всегда бесцветным, ничего не внести во всемирную историю, хотя такое положение было бы гораздо легче, несравненно покойнее. И в самом деле, чего бы легче, чего бы покойнее принять уже су­ществующее, уже выработанное: немецкий ли то ха­рактер или французский, романское воззрение или гер­манское? Допуская различия между народностями, мы вовсе не хотим сказать, что между нами существуют такие различия, как между «видами животных», как это думают те, которые, подобно Дарвину, берут об­разцы для человека в животном царстве, хотя и счи­тают себя противниками Дарвина⁶⁵. Для таких учений дороги лишь различия, лишь свойства, ведущие ко вражде; им чужды и даже противны чаяния народов такого состояния, когда волк будет пастись с ягненком, когда славянин станет немцу братом.

Различие французов, как представителей романско­го племени, от немцев, как представителей германского,

можно видеть из их воззрений на капитальнейшие вопросы о происхождении языка, общества, религии и проч. Так, по понятиям французов, условились на­зывать вещи теми или другими именами и язык был создан; религию выдумали жрецы; государство было основапо на договоре. Немцы отнеслись критически к французским объяснениям: что по французским воз­зрениям делалось, то по немецким теориям рождалось. У кабинетных ученых Германии даже все деятели об­ратились в мифы; Ликурги, Нумы, Гомеры, законода­тели, поэты, проповедники религий исчезли, дав место классам, сословиям, поколениям, народам; деятель­ность, приписывавшаяся одному лицу, возложена на целый народ, который, однако, также состоит из лиц. Идеал рационального объяснения заключался в устра­нении разума; объяснение состояло в том, чтобы пред­ставить явление само собою рождающимся, а не со­здаваемым разумною волею. Для касты, занятой исклю­чительно мышлением, создание, участие в действии разума не могло быть понятно, оно и было изгнано отовсюду, начиная с природы и кончая человеческою деятельностью. Ясно, что вопрос остается открытым: ни французское fiunt, ни немецкое nascuntur⁶⁶ничего не объяснили; не будет объяснения и в том случае, если французский договор будет перенесен в будущее (станет идеалом), как это делают новейшие французы, сбитые с позиции немецкою критикою. Так как договор со всеми его исправлениями («Justice reparative» — Revue des deux mondes, 1880, 2-me livraison) ⁶⁷по от­ношению к прошедшим поколениям не будет выраже­нием даже полной правды, то и осуществление обще­ства по такому контракту не будет объяснением прошедшего, не будет полным его знанием. Justice reparative, очевидно, силится достигнуть христианского искупления, но сама себя ограничивает пределами произвольно на себя наложенной возможности (в объ­яснение которой даже и не входит, считая ее доказан­ною), а в конце концов устраивает последний суд, хо­тя и не страшный; это будет суд взаимный, потому что каждый, как потерпел от несправедливости других и может потребовать с них за это вознаграждение, так и причинил несправедливость другим, которых должен вознаградить. Нельзя не заметить, что правда, ограни­

чиваемая возможностью, есть отрицание всякой прав­ды, всякой нравственности.

Итак, если верно, что и славянское племя не состав­ляет исключения в среде народов, то и оно не может быть изъято от обязанности потрудиться для решения вековечного вопроса; вкладом в разрешение его со стороны славянского племени будет, впрочем, лишь от­рицание как своего права, так и права какого бы то ни было народа или даже целого поколения, хотя бы и всех народов вместе, останавливаться на одном толь­ко мысленном разрешении этого вопроса. Одно мышле­ние может произвести только мысль, догадку, предпо­ложение; искусственный же кабинетный опыт может показать происхождение лишь того, что он производит; происхождение же всего может быть доказано лишь полным воспроизведением, восстановлением всего ис­чезнувшего, погибшего, т. е. когда fiunt расширится до iiascuntur, и это восстановление, будучи доказатель­ством долга, вместе с тем будет полным выражением его без всяких сделок с возможностью.

Выражение надежд на собственное наше оживле­ние и на соединение в общем деле, т. е. в общем тяг­ле, с романским и германским племенем, как начало объединения всего мира. Область естествознания, по­нимаемого не в смысле случайных приложений к ма­нуфактурной промышленности, но прилагаемого во всей совокупности к разрешению вопроса о хлебе и вине, есть область, в которой должно произойти соеди­нение всех народов в общем деле.

Если подумаем о всех этих задатках, которые таятся в русском народе, задатках, еще несознанных, спящих так сказать, а с другой стороны, если представим себе размножение повсюду ученых обществ, библиотек, му­зеев, школ, учебных заведений,— словом, органов со­знания, то нельзя не признать, что все это не дает ни­какого результата благодаря лишь полному разъеди­нению, полнейшему отсутствию цели. Вопрос «к чему?» ослабляет, парализует всякое действие. Хотелось бы верить, что немногое нужно для того, чтобы эти спя­щие задатки были сознаны, пробудились, чтобы про­снулся народ русский и двинулся к великой цели. Самый Запад, отрекшийся от веры, от воскрешения

(впрочем, лишь трансцендентного, как об этом и было сказано), по самой крайности, односторонности своего

развития чувствует потребность обновления. Крайнее развитие личности, разделение занятий, приведшее лю­дей к совершенной внутренней разобщенности, застав­ляет и Запад обращаться с надеждою к тем странам, где сохранилась еще община, общинный быт. Нечто подобное замечается и в религиозной жизни; католи­цизм и протестантизм одинаково чувствуют свои не­достатки, и некоторые из католиков и протестантов с надеждою обращаются к Востоку, ожидая света от­туда. (По мнению Запада, христианство возвысило только личность; очевидно, в этом случае Запад смот­рел односторонне, потому что в самом главном догмате христианства, в догмате о Триедином Боге, не только придается высокое значение личности, но вместе с тем установляется и глубочайшее единство между лично­стями.) Кризисы всякого рода, философский, религиоз­ный, социальный, приводят Запад к предчувствию, если не к сознанию, что выработанная им цивилизация не заключает в себе спасения. Итак, даже здесь, по-ви­димому, вопрос о восстановлении после революционно­критических разрушений становится на очередь. Край­ности, к которым пришел Запад вследствие односто­ронности своего развития, могут вызвать этот вопрос как реакцию и могут произвести соединение Запада с нами. Оно может произойти в той области знания, в которой нельзя не видеть перехода к воскресению как действию (как знание оно было не далеко от мысли о воскресении). Вопрос о положении земли в небесном пространстве, о незначительности величины ее, о звез­дах (планетах), как о подобных земле телах, исследо­вание междупланетных и междузвездных пространств и т. п., если все это и не привело человека к сознанию его истинной цели, к сознанию, что не земля только, но и весь мир требует внесения в него целесообразности, что весь он должен стать поприщем деятельности чело­века — если все это еще не сознано и не совершилось, то благодаря лишь тому, что и мысль, и деятельность отделились одна от другой и воплотились, так сказать, в особые сословия. Вследствие этого даже та система, которая отвергла центральное положение земли и вме­сте с тем признала в земле такое же небесное тело, как и другие, могла быть идеализирована и превраще­на в целесообразное здание, мистическою силою тяго­тения управляемое, т, е. в храм; человеку же остается

только удивляться, поклоняться и воспевать оды этому космосу. Бэкон идеализировал даже само это отделение мысли от деятельности; в его «Атлантиде»⁶⁸наука есть достояние только общества мудрых, т. е. экспери­ментаторов, наблюдателей, производящих свои опыты в подземельях, в воздушных пространствах и проч., делающих разные открытия, но не в видах обеспечения бытия сосущественно, консубстанциально природе, я в видах избавления лишь от страданий и увеличения наслаждений. Поставив такие цели науке, Бэкон пер­вый положил начало порабощению ее торгово-промыш­ленному классу. Вследствие этого и химия, стремясь к открытию превращения (т. е. пресуществления) не­органического в органическое, растительного в живот­ные вещества, ограничивала свои изыскания, исследо­вания, открытия тем, что возможно было достигнуть путем лабораторным; даже такие важные исследова­ния, как исследования над действием органической пыли, зародышей, процессов окисления, брожения, гниения, не могли поднять человека до мысли о кон­субстанциальном природе обеспечении бытия всем. Хотя физиологические и всякого рода исследования и ставили вопросы о жизни и смерти, и Западу иногда даже казалось, что ключ от жизни уже в его руках

(как это было, например, при открытии гальванизма), тем не менее даже сама мысль о таком обладании но производила в людях стремления к тому, чтобы знапие было приложено к обеспечению бытия всем. Не свиде­тельствует ли это о том, что поставившие на своем зна­мени «братство» утратили в действительности братские чувства и оказались в необходимости во всем вращать­ся в удивительных противоречиях.

Ни одно, быть может, открытие не вызвало таких надежд, как франклиново, и вместе с тем никогда ие наносилось такого удара язычеству, как в то время, когда Запад сам начал поклоняться языческим богам, т. е. силам природы, в которых стали видеть все. Франклин если и не занял Зевсов трон, то указал к нему путь⁶⁹. Если желают доказать отсутствие разум­ных сил природы, то могут достигнуть этого одним пу­тем — поставив собственный разум, разумную волю на место слепой силы. Если бы Франклин хотел доказать, что пет громовержца, распоряжающегося громами, то должен был бы найти способ самому управлять ими; что он и сделал отчасти, но только отчасти, и не нашел подражателей, разве только в проектах, о которых и будет сказано. Пока этого не сделано вполне, нет до­казательств, что природа — слепая сила, а не разум­ная; когда же это будет сделано, то уже не будет сле­пой силы. Шарль⁷⁰открыл дорогу в надальпийские пространства, но Гермес, покровитель торговли и про­мышленности, Афродита, покровительница мод, успели спасти Зевса, указав западному человеку иное назна­чение. Впрочем, занятие такими предметами, как, напр., регулирование метеорическими явлениями, а не предсказание лишь их, как это делается в настоящее время, могло бы быть полезно только мужикам-паха­рям, а не мастеровому Западу.

Дальний Запад — Америка, в которой недостатки ближнего Запада, Европы (каковы, напр., отрицание пятой заповеди, конкуренция, спекуляция), доведены до высшей степени, уже по этому самому может пре­дупредить соединение наших соседей с теми, кои со­хранили еще традиции христианства и завет отцов в своем родовом и общинном быту. Дальний Восток (Ки­тай, у коего пятая заповедь лежит в основе всего строя жизни, где важные заслуги кого-либо вознаграждают­ся возведением в его достоинство не потомков, а пред­ков, и Индия, страждущая от голода вследствие разру­шения у нее общины) не составляет что-либо чуждое нам; ибо для тех, кои не до конца еще развращены юридико-экономическими началами, по коим все люди друг другу чужие и братства нет, для тех, напротив, все родные и нет между племенами чуждых, а потому и пет нужды в каких-либо контрактах, так как брат­ство, вооруженное знанием, исключает необходимость в сделках, которые могут быть сильны лишь под угро­зою внешнего принуждения. Многострадальный край, эксплуатируемый Западом, когда почувствует облегче­ние, не будет считать уничтожение, небытие благом и изменит нирвану на воскрешение.

Дата добавления: 2015-07-02