Джеймс Хэрриот О всех созданиях – больших и малых 8 страница

А миссис Памфри пребывала в состоянии неуемной тревоги и по десять раз на дню звонила, чтобы получить последний бюллетень. Я ловко уклонялся от вопросов о том, достаточно ли часто проветриваются его подушки и достаточно ли теплая надета на нем курточка. Однако я с чистой совестью мог сообщить ей, что опасность песику больше не грозит и он быстро выздоравливает.

Слово «выздоравливает», по-видимому, вызвало у миссис Памфри определенные ассоциации. Она начала ежедневно присылать Трики по дюжине свежайших яиц для восстановления сил. Несколько дней мы наслаждались двумя яйцами за завтраком на каждого, однако истинные возможности ситуации мы осознали, только когда к яйцам добавились бутылки хереса хорошо мне знакомой восхитительной марки. Херес должен был предохранить Трики от малокровия. Обеды обрели атмосферу парадности: две рюмки перед началом еды, а потом еще несколько. Зигфрид и Тристан по очереди провозглашали тосты за здоровье Трики и с каждым разом становились все красноречивее. На меня, как на его представителя, возлагалась обязанность произносить ответные тосты.

А когда прибыл коньяк, мы глазам своим не поверили. Две бутылки лучшего французского коньяка, долженствовавшего окончательно укрепить организм Трики. Зигфрид извлек откуда-то старинные пузатые рюмки, собственность его матери. Я видел их впервые, но теперь за несколько вечеров свел с ними близкое знакомство, прокатывая по их краю, обоняя и благоговейно прихлебывая чудесный напиток.

Мысль оставить Трики навсегда в положении выздоравливающего больного была очень соблазнительна, но я знал, как страдает миссис Памфри, и через две недели, повинуясь велению долга, позвонил ей и сообщил, что Трики здоров и его можно забрать.

Несколько минут спустя у тротуара остановился сверкающий черный лимузин необъятной длины. Шофер распахнул дверцу, и я с трудом различил миссис Памфри, совсем затерявшуюся в этих обширных просторах. Она судорожно сжимала руки на коленях, губы у нее дрожали.

– Ах, мистер Хэрриот! Умоляю, скажите мне правду. Ему действительно лучше?

– Он совершенно здоров. Не трудитесь выходить из машины, я сейчас за ним схожу.

Я прошел по коридору в сад. Куча собак носилась по лужайке, и среди них мелькала золотистая фигурка Трики. Уши у него стлались по воздуху, хвост отчаянно вилял. За две недели он превратился в ловкого песика с литыми мышцами. Он мчался длинными скачками, почти задевая грудью траву, и держался вровень с остальными.

Я взял его на руки и прошел с ним назад по коридору. Шофер все еще придерживал открытую дверцу, и, увидев свою хозяйку, Трики вырвался от меня и одним прыжком очутился у нее на коленях. Миссис Памфри ахнула от неожиданности, а затем была вынуждена отбиваться от него – с таким энтузиазмом он принялся лизать ей лицо и лаять.

Пока они обменивались приветствиями, я помог шоферу снести в машину постельки, игрушки, подушки, курточки и мисочки, так и пролежавшие в шкафу все это время. Когда машина тронулась, миссис Памфри со слезами на глазах высунулась в окно. Губы ее дрожали.

– Ах, мистер Хэрриот! – воскликнула она. – Как мне вас благодарить? Это истинное торжество хирургии!

Меня подбросило, и я проснулся. Сердце стучало в одном ритме с настойчивым трезвоном. Телефонный аппарат на тумбочке у кровати – безусловно заметный прогресс по сравнению со старой системой, когда катишься кубарем с лестницы, а потом дрожишь от холода в коридоре, приплясывая босыми ногами на плитках пола. Тем не менее этот пронзительный звук, который в глухую ночь вдруг раздается у самого вашего уха, производит сокрушающее действие. Я не сомневался, что ничего хорошего он мне не сулит.

Голос в трубке был оскорбительно бодрым:

– Кобыла у меня жеребится. Только что-то дело у нее не идет. Думаю, жеребенок лежит неправильно. Может, приедете пособить?

У меня защемило в животе. Это уж слишком! Когда тебя поднимают с постели посреди ночи, радость невелика, но дважды подряд? Это несправедливо, это, попросту говоря, чистейший садизм. У меня был тяжелый день, и я с большим облегчением улегся спать около полуночи. В час меня подняли из-за тяжелого отела, и я вернулся домой почти в три. А сейчас сколько? Три пятнадцать. Господи, да я и десяти минут не проспал! И к тому же кобыла. Как правило, с ними вдвое больше хлопот, чем с коровами. Ну и жизнь! Чертова жизнь! Я буркнул в трубку.

– Хорошо, хорошо, мистер Диксон, сейчас еду.

Позевывая, я заковылял по комнате. Плечи и руки тупо ныли. На стуле лежала моя одежда. Я уже один раз ее сегодня снял, потом опять надел, опять снял. Что-то во мне взбунтовалось при мысли, что придется снова в нее облачаться. Уныло хмыкнув, я сдернул с крючка на двери плащ, надел его поверх пижамы, спустился в коридор, где у двери аптеки стояли мои резиновые сапоги, и сунул в них ноги. Ночь теплая, какой смысл одеваться? Все равно же на ферме я опять разденусь.

Открыв дверь, я побрел через бесконечный сад, сонно не замечая, как свеж и душист ночной воздух. Я вышел во двор, отпер ворота в проулок и вывел машину из гаража. Городок спал, и лучи фар выхватывали из темноты закрытые ставни витрин, плотно задернутые занавески. Все спят. Только я, Джеймс Хэрриот, еду куда-то, хотя устал до невозможности и все тело болит – еду, чтобы снова надрываться. Ну какого черта я пошел в деревенские ветеринары? Наверное, у меня в голове помутилось, а то с чего бы я выбрал занятие, подразумевающее, что ты будешь работать все семь дней в неделю, а кроме того, и по ночам? Порой у меня возникало ощущение, что моя профессия – злобная живая тварь, которая проверяет меня, испытывает на прочность и все время увеличивает нагрузки, чтобы посмотреть, когда же я протяну ноги.

Но какой-то подсознательный протест извлек меня из этой ванны жалости к себе, и, стряхивая брызги у ее края, я взвесил ближайшее будущее уже с моим природным оптимизмом. Во-первых, дом Диксонов стоит у самого начала холмов, почти рядом с шоссе, а потому они позволили себе редкую в этих местах роскошь – провести электричество в хозяйственные постройки. Да и не настолько я устал! Мне ведь всего двадцать четыре года, я здоров и силен. Нет, так просто меня не убить!

И я с улыбкой погрузился в сонное оцепенение, обычное для меня в таких ситуациях: полное отключение всех чувств и мыслей, кроме тех, которые были нужны для того, чем я был занят в данный момент. Сколько раз за последние месяцы я вставал с постели, ехал на дальнюю ферму, добросовестно выполнял то, что от меня требовалось, возвращался домой, ложился спать, так толком и не проснувшись.

Диксоны не обманули моих ожиданий. Грациозная клайдсдейлская кобыла стояла в отлично освещенном деннике, и я разложил свои веревки и инструменты с огромным облегчением. Подливая дезинфицирующую жидкость в дымящееся ведро, я смотрел, как кобыла напрягается и пригибает круп. Это усилие не дало никаких результатов, ножки не показывались. Сомневаться не приходилось – неправильное положение плода.

Погрузившись в размышления, я снял макинтош, но тут громкий хохот фермера заставил меня очнуться.

– Господи помилуй, это что ж за тру-ля-ля такая?

Я поглядел на мою нежно-голубую пижаму в широкую малиновую полоску.

– Это, мистер Диксон, – сказал я с достоинством, – мой ночной костюм. Я не нашел нужным его сменить.

– Вон оно что! – В глазах фермера плясали насмешливые огоньки. – Вы меня извините, только мне было почудилось, что я не тому позвонил. В прошлом году в Блэкпуле я видел очень похожего человека – и костюмчик точно такой же, только у него еще был полосатый цилиндр и тросточка. А уж чечетку отбивал – любо-дорого!

– Боюсь, что этого удовольствия я вам доставить не смогу, – ответил я с томной улыбкой. – Что-то я сейчас не в настроении.

Я разделся и с интересом поглядел на глубокие красные царапины, оставленные зубами теленка два часа назад. Эти зубы были как бритва, и всякий раз, когда я протискивал мимо них руку, они аккуратно снимали тонкие полоски кожи.

Я начал исследование, и по телу кобылы пробежала дрожь. Ничего-ничего… вот наконец хвост жеребенка… и тазовые кости, а туловище и задние ноги еще дальше, куда мне не достать. Поперечное положение со спинным предлежанием. При отеле для человека, знающего свое дело, – это пустяки, но у кобылы ситуация осложняется слишком большой длиной жеребячьих ног.

Полчаса, потея и пыхтя от напряжения, я возился с веревками и с тупым крючком на конце длинной гибкой трости, пока наконец не сумел расправить одну ногу. Вторая доставила куда меньше хлопот. Словно поняв, что препятствие устранено, кобыла поднатужилась, и жеребенок вылетел на солому, а я, обхватив его туловище обеими руками, повалился на него. К большой моей радости, он судорожно дернулся. Выправляя его положение, я не почувствовал ни единого движения и уже решил, что он погиб. Однако он был жив и весьма энергично мотал головой и отфыркивался, потому что за время затянувшихся родов вдохнул немного околоплодной жидкости.

Когда я кончил вытираться и обернулся, то увидел, что фермер, точно камердинер, с абсолютно серьезным лицом держит передо мной полосатую куртку пижамы. Он произнес торжественно:

– Разрешите помочь вам, сэр.

– Ну ладно, ладно, – засмеялся я. – В следующий раз приеду в парадном костюме.

Пока я укладывал инструменты в багажник, фермер небрежно бросил на заднее сиденье объемистый пакет.

– Немножко маслица, – буркнул он и добавил, когда я завел мотор: – Кобыла-то очень хороша, и я давно хотел получить от нее жеребенка. Спасибо, большое спасибо!

Он помахал мне, когда я отъехал, и крикнул вслед:

– Для чечеточника вы с этим на славу справились!

Я откинулся и, с трудом разлепляя тяжелые веки, смотрел на дорогу, развертывавшуюся впереди в бледном утреннем свете. Багровый шар солнца поднимался над туманными полями. Я испытывал тихое удовлетворение, вспоминая, как жеребенок привставал на колени, а длинные тонкие ноги никак его не слушались. Хорошо, что малыш родился живым! Как-то тоскливо становится на душе, когда после всех твоих стараний у тебя в руках оказывается мертвое тело.

Диксоновская ферма находилась как раз там, где холмы сменяются широкой йоркширской долиной. Мой путь пересекал магистральное шоссе. Из трубы круглосуточного придорожного кафе поднималась тоненькая струйка дыма, и, когда я сбросил скорость на повороте, на меня повеяло вкусными запахами – еле заметными, но достаточными, чтобы воображение нарисовало жареную колбасу с фасолью, помидорами и картофельной соломкой.

У меня засосало под ложечкой. Я взглянул на часы – четверть шестого. До завтрака еще долго. Я свернул на широкую площадку и поставил машину между тяжелыми грузовиками. Торопливо шагая к кафе, в котором еще горели лампы, я решил, что не стану обжираться и обойдусь скромным бутербродом. Я уже бывал тут, и фирменные бутерброды мне понравились, а после такой тяжелой ночи не мешало подкрепиться.

Я вошел в теплый зал, где за столиками над полными тарелками сидели шоферы. При моем появлении стук ножей и вилок замер и наступила напряженная тишина. Толстяк в кожаной куртке не донес ложку до рта, а его сосед, державший в замасленных пальцах большую кружку с чаем, выпученными глазами уставился на мой костюм.

Тут я сообразил, что пижама в малиновую полоску и резиновые сапоги выглядят в подобной обстановке несколько странно, и поспешно застегнул плащ, эффектно развевавшийся на моих плечах. Впрочем, он был коротковат и над сапогами отлично были видны полосатые брюки.

Я решительно направился к стойке. Плосколицая блондинка в грязноватом белом халате, который был ей тесен, посмотрела на меня ничего не выражающим взглядом. На верхнем левом кармашке халата было вышито «Дора».

– Бутерброд с ветчиной и чашку бульона, пожалуйста, – сказал я хрипло.

Блондинка бросила бульонный кубик в чашку и пустила в нее струю кипятка. Меня начинала угнетать тишина в зале и взгляды, устремленные на мои ноги. Скашивая глаза направо, я видел толстяка в кожаной куртке. Он задумчиво жевал, а потом сказал назидательно:

– Люди-то, они разные бывают, а, Эрнст?

– Верно, Кеннет, верно, – ответил его товарищ.

– Как, по – твоему, Эрнст, нынешней весной у йоркширских джентльменов такая мода?

– Может, и такая, Кеннет. Может, и такая.

Позади раздались смешки, и мне стало ясно, что судьба свела меня с признанными местными остряками. Быстрее поесть и уйти! Дора толкнула через стойку толстый кусок ветчины между двумя ломтиками хлеба и сказала с одушевлением сомнамбулы:

– С вас шиллинг.

Я сунул руку за борт плаща, и мои пальцы наткнулись на фланель. О господи! Деньги остались в кармане брюк в Дарроуби. Обливаясь холодным потом, я принялся бесцельно шарить по карманам плаща. В ужасе поглядев на блондинку, я обнаружил, что она убирает бутерброд в ящик.

– Видите ли, я забыл деньги дома. Но я бывал тут. Вы ведь меня знаете?

Дора вяло мотнула головой.

– Ну да неважно, – беспомощно бормотал я. – Деньги я завезу, когда в следующий раз буду проезжать мимо.

Лицо Доры по-прежнему ничего не выражало, только одна бровь чуть дернулась вверх. Бутерброд остался покоиться в своем тайничке.

Теперь я думал только о том, как спастись, и обжег рот, торопясь поскорее выпить бульон.

Кеннет отодвинул тарелку и начал ковырять спичкой в зубах.

– Эрнст! – сказал он, словно делясь плодами долгих размышлений. – Я так думаю, что этот джентльмен любит чудачить.

– Чудачить? – Эрнст ухмыльнулся в кружку. – Мозги у него набекрень, вот что.

– Не скажи, Эрнст, не скажи! Как дело доходит до того, чтобы пожрать на дармовщинку, так они у него очень даже прямые.

– А ведь верно, Кеннет, верно.

– Еще бы не верно! Вон, попивает бесплатно бульончик, а погоди он по карманам шарить, так, гляди, и бутерброд умял бы. Если б Дора не держала ухо востро, прощай ветчинка.

– Правда, правда, – согласился Эрнст, по-видимому вполне удовлетворяясь ролью хора.

Кеннет бросил спичку, шумно всосал воздух между зубами и откинулся на спинку стула.

– Только мы еще об одном не подумали. Может, он беглый.

– Беглый каторжник, Кеннет?

– Вот-вот, Эрнст.

– Но у них же на штанах всегда стрелки.

– Оно, конечно, так. Только я слыхал, есть тюрьмы, где теперь перешли на полоски.

С меня было достаточно. Поперхнувшись на последних каплях бульона, я кинулся к двери. Меня озарили косые солнечные лучи, и я услышал последнее умозаключение Кеннета:

– Небось, смылся с дорожных работ. Ты только погляди на его сапоги…

Я видел, что мистер Хэндшо не верит ни единому моему слову. Он поглядел на корову и упрямо сжал губы.

– Перелом таза? По-вашему, она больше не встанет? Да вы поглядите, как она жвачку жует! Я вам вот что скажу, молодой человек: мой папаша, не скончайся он, живо бы поставил ее на ноги.

Я был ветеринаром уже год и успел кое-чему научиться. В частности тому, что фермеров – а особенно йоркширских – переубедить не просто. А ссылка на папашу? Мистеру Хэндшо давно перевалило за пятьдесят, и такая вера в познания и искусство покойного отца была даже трогательна. Но я предпочел бы иметь дело с менее почтительным сыном.

У меня с этой коровой и без того хватало хлопот. Ведь ничто так не выматывает ветеринара, как корова, которая не желает вставать. Люди, далекие от этих проблем, могут счесть странным, что, казалось бы, вылеченное животное не способно встать на ноги, но так бывает. И всякому понятно, что у молочной коровы, которая ведет лежачий образ жизни, нет никакого будущего.

Все началось с того, что Зигфрид отправил меня сюда лечить послеродовой парез, результат кальциевой недостаточности, которая возникает у высокоудойных коров сразу после отела и вызывает коллапс и все более глубокую кому. Корова мистера Хэндшо, когда я увидел ее впервые, неподвижно лежала на боку, и мне даже не сразу удалось установить, что она еще жива.

Но я с беспечной уверенностью достал бутылки с хлористым кальцием, ибо получил диплом именно тогда, когда ветеринарная наука нашла надежное оружие против этого рокового заболевания. Первой победой над ним была методика вдувания воздуха в вымя, и я все еще возил с собой специальный катетер (фермеры пользовались в таких случаях велосипедными насосами), но с появлением кальциевой терапии мы получили верную возможность пожинать дешевые лавры, одной инъекцией почти мгновенно возвращая к жизни животное, находившееся при последнем издыхании. Умения почти не требовалось, зато какой эффект!

К тому времени, когда я ввел две дозы – одну в вену, другую подкожно^[13] – и с помощью мистера Хэндшо перевернул корову на грудь, признаки стремительного улучшения были уже налицо: она оглядывалась по сторонам и встряхивала головой, словно удивляясь, что с ней такое произошло. Я не сомневался, что, будь у меня время, я вскоре увидел бы, как она встает, но надо было ехать по другим вызовам.

– Если она к обеду не встанет, позвоните мне, – сказал я, но только для порядка, нисколько не сомневаясь, что в ближайшее время больше ее не увижу.

Когда мистер Хэндшо позвонил днем и сказал, что она все еще лежит, я испытал только легкую досаду. В некоторых случаях требовалась дополнительная доза, а дальше все налаживалось. Поэтому я поехал на ферму и сделал еще инъекцию.

Не встревожился я по-настоящему и на следующий день, хотя она продолжала лежать, а мистер Хэндшо, который, сунув руки в карманы и сутулясь, стоял над своей коровой, был глубоко расстроен тем, что мое лечение не дало результатов.

– Пора бы старухе и встать. Чего ей так валяться? Вы бы сделали что-нибудь. Я вот нынче утром влил ей в ухо бутылку холодной воды, но ее и это не подняло.

– Что вы сделали?

– Влил ей в ухо бутылку холодной воды. Папаша всегда их так поднимал, а уж он-то скотину понимал – дай бог всякому.

– Не сомневаюсь, – сказал я сухо. – Но думаю, еще одна инъекция поможет ей больше.

Фермер хмуро смотрел, как я загнал под кожу корове бутылку кальция. Эта процедура его уже не завораживала.

Убирая инструменты, я попытался поддержать в нем бодрость.

– Не принимайте близко к сердцу. Они часто лежат вот так день-другой. Утром она наверняка встретит вас уже на ногах.

Телефон зазвонил перед самым завтраком, и у меня защемило под ложечкой – голос мистера Хэндшо был исполнен уныния.

– Все лежит. Ест за двоих, а встать даже и не пробует. Как вы теперь за нее приметесь?

Вот именно – как, думал я по дороге. Корова пролежала уже двое суток, и мне это очень не нравилось.

Фермер сразу же перешел в нападение.

– Мой папаша, когда они вот так валялись, всегда говорил, что причина тут – червяк в хвосте. Он говорил, хвост надо обрубить, и дело с концом.

Мне стало совсем скверно. Эта легенда уже доставила мне немало хлопот. Беда заключалась в том, что люди, все еще прибегавшие к этому варварскому средству, нередко получали основания считать его действенным: прикосновение раны на конце обрубленного хвоста к земле причиняло такую боль, что многие коровы с дурным норовом тотчас вскакивали на ноги.

– Червяков в хвосте вообще не бывает, мистер Хэндшо, – терпеливо сказал я. – И не кажется ли вам, что рубить корове хвост – значит истязать ее? Я слышал, что на прошлой неделе Общество защиты животных от жестокого обращения привлекло к суду одного человека, который это сделал.

Фермер прищурился. Он явно считал, что я зашел в тупик и уклоняюсь от прямого ответа.

– Раз так, чего ж вы тогда думаете сделать? Поднять-то корову надо или как?

Я глубоко вздохнул.

– Ну я не сомневаюсь, что от пареза она совершенно оправилась. Она хорошо ест и выглядит прекрасно. Вероятно, встать ей мешает легкий паралич задних конечностей. Кальций больше не требуется, а вот это стимулирующее средство, несомненно, поможет.

Шприц я наполнял с самыми мрачными предчувствиями. Толку от этого стимулирующего средства не могло быть никакого, но нельзя же просто стоять сложа руки. Утопающий хватается за соломинку. Я повернулся, чтобы уйти, но мистер Хэндшо меня остановил:

– Э-эй, мистер! Папаша, помнится, вот что еще делал: кричал им в ухо. Коровы у него так и вскакивали, так и вскакивали. Только вот голосу у меня нет. Может, вы попробуете?

Оберегать свое достоинство было поздновато. Я подошел к корове и ухватил ее за ухо, затем набрал полную грудь воздуха, нагнулся и что есть мочи завопил в его волосатые глубины. Корова перестала жевать жвачку, вопросительно поглядела на меня, потом опустила глаза и невозмутимо задвигала челюстями.

– Дадим ей еще день, – сказал я вяло. – Если она и завтра не встанет, попробуем ее поднять. Вы не могли бы позвать на помощь кого-нибудь из соседей?

Весь этот день, объезжая других пациентов, я боролся с ощущением мучительной беспомощности. Черт бы побрал эту корову! Ну почему она не встает? А что еще мог я сделать? Ведь шел 1938 год, и мои возможности были крайне ограниченны. И теперь, тридцать лет спустя, некоторые коровы с парезом не встают, но во всяком случае в распоряжении ветеринара помимо кальция есть еще много различных средств. Прекрасный подъемник Багшо, который захватывает таз и поднимает животное в естественной позе, инъекции фосфора и даже электростимулятор, который можно прижать к крупу и включить, после чего любая предающаяся нирване корова вскочит с оскорбленным мычанием.

Как я и ожидал, следующий день не принес никаких перемен, и во дворе мистера Хэндшо меня окружили его соседи. Они были в веселом настроении, ухмылялись и сыпали полезными советами, как все фермеры, когда речь идет о чужой скотине.

Мы протащили мешки под тело коровы. Все это сопровождалось смехом, шуточками и жуткими предположениями, которые я старательно пропускал мимо ушей. Когда мы наконец дружно взялись за мешки и одним рывком подняли корову, она, как и можно было предвидеть, спокойно повисла на них, а ее владелец, прислонясь к стенке, со все большим унынием взирал на ее болтающиеся в воздухе ноги.

Кряхтя и отдуваясь, мы опустили неподвижное тело, на землю, и все уставились на меня – а что теперь? Я отчаянно пытался хоть что-нибудь придумать, но тут раздался фальцет мистера Хэндшо:

– Мой папаша говорил, что чужая собака любую корову подымет.

Среди собравшихся фермеров послышался одобрительный гул, и все наперебой начали предлагать своих собак. Я пытался сказать, что одной хватит за глаза, но мой авторитет был сильно подорван, а каждому не терпелось продемонстрировать корово-подъемный потенциал своего пса. Двор мгновенно опустел, и даже мистер Смедли, деревенский лавочник, бешено помчался на велосипеде за своим бордер-терьером. Казалось, не прошло и минуты, как вокруг уже кишмя кишели рычащие и тявкающие собаки, но корова проявила к ним полнейшее равнодушие и только слегка наклоняла рога навстречу тем, кто рисковал подойти к ней поближе.

Кульминация наступила, когда собственный пес мистера Хэндшо вернулся с луга, где помогал собирать овец. Он был небольшим, тощим, крепким и отличался раздражительностью в сочетании с молниеносной реакцией. Вздыбив шерсть, он на напряженных ногах вошел в коровник, с изумлением поглядел на стаю вторгшихся в его владения чужаков и с безмолвной злобой ринулся в бой.

Несколько секунд спустя, закипела такая собачья драка, каких мне еще не доводилось видеть. Я попятился, глядя на происходящее с крепнущим убеждением, что я тут лишний. Окрики фермеров тонули в рычании, визге и лае. Какой-то неустрашимый смельчак ринулся в свалку, а когда он вновь возник, в его резиновый сапог мертвой хваткой вцепился маленький терьер. Мистер Рейнолдс из Кловер-Хилла растирал хвост коровы между двумя короткими палками и восклицал: «Теля! Теля!» И пока я беспомощно смотрел на него, совершенно незнакомый человек дернул меня за рукав и зашептал:

– А вы давали ей каждые два часа по чайной ложке мыльного порошка в кислом пиве?

У меня было такое ощущение, точно все силы черной магии вырвались на волю и моих скудных научных ресурсов слишком мало, чтобы преградить им путь. Не представляю, как удалось мне в этом бедламе услышать поскрипывание, – возможно, я почти вплотную наклонился к мистеру Рейнолдсу, убеждая его не тереть хвост. Но корова слегка повернулась, и я четко расслышал поскрипывание. Где-то в области таза.

Мне не сразу удалось привлечь к себе внимание – по-видимому, про меня попросту забыли; но в конце концов собак разняли, с помощью бесчисленных обрывков шпагата привязали на безопасном расстоянии друг от друга, все перестали кричать, мистера Рейнолдса оторвали от хвоста и трибуна оказалась в моем распоряжении.

Я обратился к мистеру Хэндшо:

– Будьте так добры, принесите мне ведро горячей воды, мыло и полотенце.

Он удалился, ворча себе под нос, словно ничего не ожидал от этой новой попытки. Мои акции явно упали до нуля.

Я снял пиджак, намылил руку и начал вводить кисть в прямую кишку коровы, пока не нащупал лонную кость. Ухватив ее сквозь стенку кишки, я оглянулся на зрителей:

– Двое возьмитесь, пожалуйста, каждый за верхнюю часть ноги и слегка покачивайте корову из стороны в сторону.

Вот-вот он! Опять и опять. Легкий скрип, почти скрежет, а кость под моими пальцами словно бы ни с чем не скреплена.

Я встал и вымыл руку.

– Теперь я знаю, почему ваша корова не встает: у нее перелом таза. Возможно, это произошло в первую ночь, когда у нее начинался парез и она плохо держалась на ногах. Вероятно, повреждены и нервы. Боюсь, положение безнадежно.

Я испытал большое облегчение, что могу наконец сказать что-то конкретное, пусть даже и самое плохое.

– Это как так безнадежно? – Мистер Хэндшо уставился на меня.

– Мне очень жаль, – ответил я, – но сделать ничего нельзя. Вам остается только отправить ее к мяснику. Задние ноги у нее отнялись. Она уже никогда не встанет.

Вот тут-то мистер Хэндшо окончательно вышел из себя и разразился длинной речью. Нет, он не осыпал меня ругательствами и даже не был груб, а только беспощадно указывал на мои недостатки, промахи и недосмотры, перемежая перечень сетованиями на то, что его папаши больше нет в живых – уж он-то быстро привел бы все в порядок. Фермеры, сомкнувшись кольцом вокруг нас, упивались каждым его словом.

В конце концов я уехал. Сделать я ничего не мог, а мистер Хэндшо вынужден будет согласиться со мной. Время покажет, что я прав!

Утром я вспомнил про эту корову, едва раскрыл глаза. Эпизод, бесспорно, был печальным, но меня успокаивало сознание, что всем сомнениям пришел конец. Я знаю, что произошло, я знаю, что случай безнадежный, а потому можно не терзаться.

Звонок мистера Хэндшо меня удивил: чтобы убедиться в своей неправоте, ему, я полагал, должно было понадобиться два-три дня.

– Это мистер Хэрриот? Доброе утро, доброе утро! Я только хотел вам сказать, что корова-то моя преотлично встала.

Я вцепился в трубку обеими руками.

– Что? Что вы сказали?

– Я сказал, что корова встала. Прихожу нынче в коровник, а она там разгуливает себе как ни в чем не бывало. – Он перевел дух, а потом произнес сурово и назидательно, как учитель, выговаривающий нерадивому ученику: – А вы стояли рядом с ней и прямо мне в глаза сказали, что она больше не встанет!

– Но… но ведь…

– А, вы спрашиваете, как я ее поднял? Да просто вспомнил еще один папашин способ. Сходил к мяснику, взял свежую шкуру овцы и накрыл ей спину. Вот она мигом и встала. Обязательно заезжайте поглядеть. Папаша мой, он скотину понимал – прямо чудо!

Я, пошатываясь, побрел в столовую. Это необходимо было обсудить с Зигфридом. Его в три часа ночи вызвали к телящейся корове, и сейчас он выглядел куда старше своих тридцати с небольшим лет. Он молча слушал меня, доедая завтрак, потом отодвинул тарелку и налил себе последнюю чашку кофе.

– Что же, Джеймс, не повезло. Свежая овечья шкура, а? Странно, вы тут уже больше года, а ни разу с этой панацеей не сталкивались. По-видимому, она начала выходить из моды. Хотя, знаете, и тут, как во многих народных средствах, есть свое рациональное зерно. Естественно, под свежей овечьей шкурой скоро становится очень тепло, то есть она действует как большая припарка и так допекает корову, что если она валялась просто по подлости характера, то скоро вскакивает почесать спину.

– Но как же сломанный таз, черт подери? Говорю вам, он скрипел и кость прямо-таки болталась!

– Ну, Джеймс, не вы первый, не вы последний. Иногда после отела тазовые связки несколько дней не уплотняются, вот и возникает такое впечатление.

– Господи! – простонал я, вперяя взгляд в скатерть. – И надо же было так опростоволоситься!

– Да вовсе нет! – Зигфрид закурил и откинулся на спинку стула. – Скорее всего эта подлая корова уже сама подумывала о том, чтобы встать и прогуляться, а тут старик Хэндшо и прилепил ей шкуру на спину. С тем же успехом она могла подняться после одной из ваших инъекций, и тогда вся честь досталась бы вам. Помните, что я вам сказал, когда вы только начинали? Самого лучшего ветеринара от круглого дурака отделяет только шаг. Такие вещи случаются с каждым из нас, Джеймс. Забудьте, и вся недолга.

Но забыть оказалось не так-то просто. Корова стала местной знаменитостью. Мистер Хэндшо с гордостью демонстрировал ее почтальону, полицейскому, скупщикам зерна, шоферам грузовиков, торговцам удобрениями, инспекторам министерства сельского хозяйства – и каждый с милой улыбкой рассказывал об этом мне. Судя по их словам, мистер Хэндшо всякий раз звонким торжествующим голосом произносил одну и ту же фразу: «Это та самая корова, про которую мистер Хэрриот сказал, что она больше никогда не встанет!»

Дата добавления: 2015-07-02