Чтобы выжить – надо философствовать – таков в некоторых случаях императив духовного (да и не только духовного)существования

Достоевский говорил, что утешить одну человеческую душу важнее, чем написать роман. Теперь, когда романов и прочих литературных продуктов так много, и они скорее разрушают, нежели укрепляют душу, а “обесчувствливание” межчеловеческих отношений прогрессирует, это высказывание перестает быть метафорическим преувеличением. Нужна экология духа, души, их терапия – и без философии здесь не обойтись. При условии, повторяем, изменения самого стиля, способа философствования. Огромное количество текстов о смысле жизни, написанных как трактаты по физике или социологии, не достигают человека, и хорошо, когда они бесполезны, а не прямо вредны. Если проблема человеческого существования не предлог для упражнений в теоретизировании, она должна обсуждаться так, чтобы приобщившийся к ней читатель, получил импульс к жизни. Герменевтика, феноменология, миро-и жизнепонимающая философия “по определению” предназначены служить конкретному человеку, подобно тому как логика и методология обслуживают нужды науки.

Софотерапия – духовно-практическая форма гуманистически ориентированной философии. Это особая ветвь прикладной философии, тесно переплетающаяся с педагогикой. Еще в начале XIX века С. И. Гессен писал, что “философия, подобно всем ветвям чистого знания, имеет также свое практическое приложение, свою “технику”, и что приложение философского знания к жизни есть не что иное, как педагогика”. (Гессен С. И., Основы педагогики. М., 1995г., с. 269) Полагаем, что в плане прикладной философии речь можно вести о воспитании не столько детей (педагогика), сколько взрослых (андрогогика) и воспитании не только индивида, но и человечества – вести речь о PAIDEIA. А такое воспитание взрослых и человечества в сущности совпадает с терапией жизненных проблем, диалогом и мудростью.

Исходя из заявленной установки, попробуем рассмотреть феномен “гиперрефлексии” в которую, как в ловушку, попадает немало людей. И прежде всего интеллигентов, интеллектуалов, тех, кто занят теоретической деятельностью, рассмотрением информации, когда ум поневоле оторван от поступков и чувств. Гиперрефлексию, зацикленность на самопознании и поиске смысла жизни можно считать профессиональной опасностью людей творческого труда. И как таковая она требует профилактики. Или, если стала помехой в жизни, лечения. Конечно, лучший способ решения этой проблемы – преодоление разорванности в человеке мыслящей и чувствующей ипостаси, умственного и физического начала, деятельности и рефлексии, то есть сохранение телесно-духовной целостности. Однако в большинстве случаев это теперь невозможно, отсюда и потребность в терапии, смягчающей самоотчуждение индивида, предотвращающей аномальные способы компенсации дисгармонии.

Первое, что важно сделать при гиперрефлексии по поводу смысла жизни – снять с нее ореол непременно “высокого” и абсолютно ценного занятия. Хотя в философии поиск смысла жизни обычно приветствуется как условие самосовершенствования, надо иметь в виду, что немало великих знатоков человеческой души относились к самопознанию скептически. “Мы видим, как это хваленое “самопознание” – предостерегал Гете, – уже в течение долгого времени сводится только к самоистязанию и самоуничижению, не давая в результате ни малейшей практической жизненной выгоды. Все эти люди чувствуют себя очень скверно. Третья часть прикованных к письменным столам ученых и чиновников, надломлены физически и пожираются демоном ипохондрии – От болезненного, самоистязающего, мрачного душевного состояния можно освободиться и спастись лишь посредством изучения природы и искреннего участия в делах внешнего мира” (Гете. Избранные философские произведения. М., 1964. С. 274). “Познавший самого себя – собственный палач” – вторил в своей обычной дерзкой манере Ф. Ницше, которого не зря называли “антисократом”.

Достаточно часто самодовлеющая рефлексия является превращенной формой тщеславия, когда человек, отвернувшись от несовершенной реальности, тешится превосходством своего внутреннего мира. Жизнь не удовлетворяет человека и он решает – уйти от нее, а подлинно уйти от жизни можно только в себя. Но презрение к жизни, реальности, какими бы они ни были, куда бы мир ни “катился”, или страх перед ними, выражающийся в форме аскетизма и неучастия, как бы они ни мотивировались – это лишь количественное уменьшение “присутствия в бытии”. В принципе же они ничего не решают. Сосредоточенность на смысле жизни не абсолютная ценность хотя бы потому, что, отвлекая индивида от забот о деле и других людях, она превращает его в “благородного тунеядца”. Тунеядца духа. Главным для оценки подлинности человека остается все-таки положение Библии: по делам их судите о них. Попробуй, исполни свой долг, развивал эту мысль Гегель, и ты узнаешь себе цену. Человек есть не что иное, как ряд его поступков. Или, как говорили в еще более древние времена: Primum vivere deinde philosophare – сначала надо жить, а потом философствовать. Это самое фундаментальное выражение человеческой мудрости, воспроизводящееся в той или иной форме у всех народов.

Но зачем жить, да еще “исполнять долг”? – спросит упорствующий в поиске смысла жизни.

Особенность рефлексирующего сознания как раз в том, что оно не может удовлетвориться верой в данность и практической мудростью. Оно требует “доказательства жизни”, ее выведения из каких-нибудь оснований. Рационализм, наукообразие – органические черты современного духа, и простое постулирование первичности внерационального начала его не убеждает. Надо логически обосновать наличие границ логики, а следовательно и субстанциальный характер жизни, вообще бытия, его невыводимость из мысли. Только тогда обнаружится бессмысленность поиска абсолютного ответа на вопрос о смысле жизни. Рефлексия должна остановиться не перед внешним препятствием, а изнутри, исчерпав себя и угаснув, как огонь, пожравший питающий его материал. Она сама должна прийти к выводу о необходимости собственного конца.

Доказательством ограниченности рационализма, всякого чистого мышления является возникновение противоречий в любой логически замкнутой системе, если она развивается. Общеизвестные парадоксы системности, формализации как бы требуют от теоретика выхода за пределы мысли, подтверждая положение, что “сущее не делится на разум без остатка” и что последние (или первые) основания мысли лежат вне ее. Если даже принять за реальность саму мысль, то она будет порождать мышление второго порядка (сознание о сознании), выступая по отношению к нему в качестве субстанции. Если основой всего сущего считать Бога, то чистый рационалист имеет право и даже обязан спросить откуда взялся Бог, зачем он существует и в чем его смысл. Короче говоря, здоровое, не покинувшее мир, не отвернувшееся от него, а действующее в нем сознание все равно так или иначе должно совершить salto vitale – спасительный прыжок жизни, чтобы опереться на нечто, существующее вне его. Только тогда реально и оно. Жизнь не обязана оправдываться перед мыслью, напротив, мысль должнасодействовать развитию жизни как собственнойпредпосылки. Чтобы было о чем мыслить. Рефлексия без объекта – противоречие в определении, в то время как существование или не существование объекта без рефлексии – вопрос открытый: для веры или неверия, для эмпирических доказательств и гипотетических предположений.

Вообще, вопрос о смысле жизни относится к разряду не только вечных, но и “предельных”, он аналогичен вопросу, что есть мир, откуда он появился, почему он именно такой, а не другой и т.п. Согласно позитивизму, подобные вопросы не имеют теоретического решения. Они могут обсуждаться, но ответы на них всегда будут метафизическими. Средствами науки они не доказуемы и не опровержимы. Хотя мода на позитивизм прошла, это не значит, что его вклад в философию утратил значение. Правда, он может оказаться не в том, в чем его принято видеть. Осуществленная позитивистами демаркация науки и философии, теперь, например, представляется весьма полезной. Отдавая Богу Богово, а кесарю кесарево, она освобождает философию от засилья сциентизма без того, чтобы бросить в объятия мистики и мифологии. Тем самым перед философией открывается возможность стать действительно гуманистической.

В свете сказанного, для лучшего понимания нашей проблемы интересно вспомнить публичный диспут (по радио), состоявшийся в 1948 г. между известным неотомистским философом и теологом Фредериком Коплстоном и знаменитым представителем аналитической философии атеистом Бертраном Расселом. Это был “диспут о существовании Бога”, но в нем затрагивались и другие “предельные” метафизические проблемы. Суть спора можно определить как отношение к возможности существования причины мира в целом.

Коплсто н. Почему нельзя поставить вопрос о причине существования всех отдельных объектов?

Рассе л. Потому что я не вижу оснований считать, что такая имеется. У каждого человека, который существует, есть мать, и, как мне кажется, ваш аргумент в том, что, следовательно, у всего человечества тоже должна быть мать. Очевидно, однако, что у человечества нет матери это логически несообразно.

Коплстон. Тогда вы согласны с Сартром, что Вселенная, как он это формулирует, беспричинна (“даровая”)?

Рассе л. Это слово предполагает, что Вселенная могла быть другой. Я бы сказал, что Вселенная просто есть, и все”. (Диспут между Бертраном Расселом и Фредериком Коплстоном.) (Вопросы философии. 1986. №6. С. 128).

Если признать доводы Рассела насчет отсутствия причины Вселенной убедительными, то их можно перенести и на вопрос о причине жизни в целом. Жизнь просто есть. Разумеется, не в плане невозможности объяснения ее происхождения из неорганических форм материи, а по отношению к сознанию. Понятие жизни как таковой база для определения смысла конкретных ее состояний. Под сомнение можно ставить все, кроме самой жизни (все-ленной, бытия, мира). Для них нет более широкого понятия. В двузначной человеческой логике, а именно в ней мы философствуем, целое не выводится из части, вторичное не порождает первичное.

Как известно, экзистенциалисты выдвинули тезис: “существование предшествует сущности”. Из него вытекает абсурдность, бессмысленность бытия. В советской философии это положение резко критиковалось. И как- то не замечали, что тезис об абсурдности бытия совпадает с признанием его первичности, что он противостоит дурной, бесконечной, а значит тоже абсурдной рефлексии. Или первично, бессмысленно бытие (даже независимо от того, что считать им в субстратном плане) и вторична рефлексия над ним – тогда мы сохраняем себя как телесно-духовные существа; или первичны рефлексия, смысл, из которого все выводится, и тогда мы превращаемся в инструмент сознания, растворяя бытие в мысли о нем. Иррациональность, абсурд неистребимы, вопрос в том, признать ли их в объекте созерцания и деятельности или их носителем станет субъект. Последнее – опаснее. Для самого субъекта.

Основой утверждения об абсурдности, беспричинности, а значит теоретической недоказуемости бытия являются признание его существования ipso facto (в силу факта), вера в него, к необходимости которой мы приходим путем доказательства, что принципиально важно для “зарефлексированного” человека. Лечение от гиперрефлексии осуществляется с помощью самой рефлексии через установление отрицательной обратной связи, так что следствие начинает подавлять свою причину и замкнутый круг беспредметного мышления разрывается. Можно также привести аргумент “от Спинозы”, рассматривавшего природу как causa sui – причину самое себя. В материалистической философии он никогда не опровергался и здесь вполне уместен.

В религиозно-идеалистической традиции философствования в отношении той же самой проблемы придется сказать, что ipso facto существует Бог. Вера. И тем более вера. Такая трактовка Бога не была чуждой христианским писателям. Иоанн Дамаскин, рассуждая о греческом аналоге понятия “Бог”, отмечал, что – “Первое из этих (Божеских имен) показывает, что Бог есть, а не то, что Он есть”. Обобщая это положение до некоторого логического закона, он признавал “доопределяемость” (омонимичность) всякого начала. “То, что синонимически сказывается о чем-либо как о подлежащем, будет синонимически сказываться и о подлежащем этого подлежащего; напротив, то, что сказывается омонимически, никогда” (Полное собрание сочинений св. Иоанна Дамаскина. Т.1. С-Петербург, 1913. С. 176).

Скептики часто иронизируют над тем, что утверждение “таковы свойства материи” не более убедительно, нежели утверждение “так сотворил Бог”. Действительно, эти тезисы стоят друг друга, поскольку оба берутся на веру, как аксиомы. Но привести доказательство бытия как такового не сможет ни один скептик. Не сможет никто. Бытие неоткуда вывести. Как выводят из Ничто – проблема только отодвигается. В любом рассуждении его надо брать как данность и различие будет в трактовке этой данности. Соглашаясь с недоказуемостью бытия Бога, будь то верующий или атеист (хотя прослыть им сейчас не модно), может сказать, что незачем “умножать сущности без нужды”. Если надо останавливаться на каком-то существовании, то предпочтительнее верить в ближайшее, в несотворимость и неуничтожимость Вселенной. Или отождествлять ее существование с Творчеством. Приоритет жизни перед мыслью, сознания перед самосознанием совпадает с приоритетом непосредственного перед опосредованным в целом.

Бытие первично, рефлексия вторична, существование предшествует сущности – эта установка материализма и экзистенциализма должна быть принята как фундамент гуманистического философствования. Некорректна, хотя ее поднимали многие философы, сама проблема “как возможно бытие”. Некорректна, ибо бытие обладает атрибутом действительности по своей сути. Различные возможности, вплоть до наиболее абстрактных, являются возможностями именно бытия. Ставящий такую проблему философ сам обладает модусом существования и допускает существование обсуждаемой им проблемы, подтверждая таким образом, что ее решение заключается в отказе от решения. Это случай, когда ответ состоит в раскрытии несостоятельности вопроса.

Мировоззренческий реализм, независимо от трактовки субстанции, противодействует засилью инструментализма и функционализма в нашем технизированном мире, отводящем людям роль элементов, существующих “ради организации” и потому теряющих психологическую базу для чувства самоценности, а следовательно и смысла существования. Он, кстати, хорошо коррелирует с восточной традицией. Философский Запад может вступить в контакт с философским Востоком, исходя из реалистического взгляда на мир, в котором, в отличие от инструменталистского, есть место созерцанию. Великий Будда, по преданию, на вопрос, что такое Мир, отвечал: Мир; кто такой Будда, отвечал: Будда. А на самые трудные вопросы отвечал “красноречивым молчанием”. Вначале было Молчание, Вакуум. Субстанция. Потом было Слово. Энергия. Рефлексия. Знаменитые коаны тоже должны отучить человека “выводить” все из мысли, прервать его непрерывную рефлексию, обратив тем самым непосредственно к бытию. Любое, взятое за сущее явление неопределяемо, “омонимично”. Оно есть, значит его надо принимать в качестве данности. И на вопрос, что такое, как сущее, жизнь, надо ответить: Жизнь. В чем ее смысл? Чтобы жить, ища смысл во всех проявлениях бытия, но не делая этот поиск средством истощения жизни, ухода от нее, не ставя телегу вперед лошади.

Чисто теоретическое обретение смысла жизниневозможно вообще. Его надо не столько “искать”, или “задавать”, или “проектировать”, о чем без конца спорят в литературе – сколько переживать, чувствовать. В диалоге Алеши и Ивана Карамазовых Достоевский, если считать правым Алешу, хорошо показал фундаментальный характер чувства жизни в сравнении с ее смыслом.

– “Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.

– Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?

– Непременно так, полюбить жизнь прежде логики, как ты говоришь, непременно, чтобы прежде логики, и только тогда я и смысл пойму”.

Сейчас, в условиях формирования техногенного, отчужденного от своей эмоциональной сферы человека, это “полюбить жизнь” становится проблемой. Складывается впечатление, что любовь, как и предметная деятельность, будет скоро уделом плебеев. У культурного человека чувства все больше вытесняются “пониманием”. Он не переживает реальность, а осознает ее, не действует, аговорит и пишет о действиях. Это отношение к миру приобретает ореол “высшего”, наиболее достойного для настоящего интеллектуала, который любит всех и потому никого, ищет смысл жизни и потому не живет. Он, например, медитирует. Его традиционный эрос, как влечение к живому, трансформируется в техноэро с, во влечение к искусственному и функциональному. Судя по тенденции, может наступить время, когда любовь, семья, рождение и воспитание детей, просто проявление чувств будут считаться варварством. Их готовы стесняться как слишком грубого, примитивного, вообще “несовременного” способа отношения к миру.

“Желание – отец мысли” – утверждала старая психология. В нынешней ситуации импульс к действию все больше задается мыслью, информацией. И все больше не своей. Бурные, врожденные порывы жизни истончаются до пунктирно прерывающихся тепличных импульсов и за жалобами на утрату смысла жизни (о любви, воле и вкусе к жизни речь уже не идет), скрывается обычно утрата чувства жизни, невозможность действия в качестве целостного существа (о гармонии этой целостности говорить тоже не приходится). Покоряя природу, создавая новые произведения искусства, изобретая изощренные развлечения и потребительские блага, мы как бы забываем, что для человека, который лишился чувства и вкуса к жизни, ничто не является интересным.

Если во времена Фрейда неврозы чаще всего вызывались сексуальными запретами, то в обществе вседозволенности страдания подавляемых страстей уступают место опустошенности и равнодушию. Кажется “все можно”, но деиндивидуализированная связь индивидов, не связанных общей судьбой или связанных так, что в любой момент каждый знает, что он свободен, не приводит к подлинной близости. Неподлинность бытия становится черной тенью его комфорта и благополучия. Внешняя демонстративная расположенность людей друг к другу маскирует их глубокую внутреннюю самодостаточность. Все добры и улыбчивы, пока не надо жертвовать своими интересами, в которые, кроме материальных благ, непременно входит “независимость”. А полная независимость, полная свобода – это свобода пустоты, которую не до конца функциональные элементы системы “человеческое общество” переносят также трудно как и несвободу. Многие стремятся как-то заполнить создающийся психологический вакуум. И тогда на сцене вновь появляются достижения науки, прежде всего химии, как старой – алкоголь, так и современной – наркотики.

Наркомания и алкоголизм по своей “духовной” сущности – это попытка компенсировать потерю чувства жизни, ее красоты, целостности и смысла искусственным путем. Они позволяют сбросить иго разума и переживать мир в его непосредственности. Но за “контрабанду”, за “химические удары по мозгам” надо страшно платить. Удовлетворяемая таким способом тяга к обновлению чувств, к более яркой реальности завершается потерей всякого интереса к ней – бесчувствием. Насильно вырванный у организма рай вскоре оборачивается адом. Наркомания, в широком смысле слова, перестала быть болезнью индивидов. Это одна из глобальных проблем современности, болезнь человека как родового существа. Она поражает людей, не выдержавших напряжения, требуемого для того, чтобы жить страстями и быть выше их, и не желающих отдаться другой крайности – стать “трудоголиками” в колесе потребления, функционируя как роботы. Обострение кризиса внутренней духовной природы человека связано с кризисом природы внешней, вернее наших отношений с ней и друг с другом, с трансформацией естественного существования в искусственное. Широко распространенный еще в XIX веке “вкус” к природе почти совершенно исчезает, вследствие чего начинает исчезать и вкус к жизни. А ведь именно эта область бытия несет в себе тайну самочувствия человека, признания или непризнания им осмысленности своего существования.

Обесценивая гиперрефлексию, подчеркивая приоритетность жизни перед ней и обсуждая условия сохранения телесно-духовного единства человека, гуманистическая философия в ее прикладном значении, то есть в качестве софотерапи и, купирует остроту смыслоутраты, помогая выбрать стратегию приспособления к этой новой ситуации. Она, однако, не отрицает важности для человека общих высоких целей. Знаменитое высказывание Фрейда, что тот, “кто думает о смысле жизни и своего существования – болен” скорее остроумное, нежели глубокое. Вся суть в мере этой озабоченности. Человек нуждается “в служении”, в выходе за пределы практического интереса. Как мыслящее существо он трансцендентен, а значит его стремление к некой утопии, к идеалу неистребимо. Эгоизм – удел очень ограниченных людей. Или людей-хищников. С творческой натурой он не совместим в принципе.

Встречаясь с патологическими формами озабоченности трансцендентным, софотерапия должна помочь правильно “поставить” эту озабоченность, воспрепятствовать превращению поиска смысла жизни в бессмысленное занятие. Она способна переформулировать направление поисков, введя их в более плодотворное русло. И тогда вопрос о смысле жизни станет, например, вопросом о смысле в жизни, забота о том, зачем жить отойдет на второй план, оттесненная проблемой как жить, на какие цели ориентироваться. Впрочем, все советы и рекомендации здесь сугубо индивидуальны, а решения конкретны и диалогичны. Терапия смыслоутраты требует своеобразного духовного творчества с обеих сторон. Кроме помощи конкретным людям, в рамках софотерапии как особого родадуховной активности можно было бы проводить “смысложизненную экспертизу” различных тенденций общественного развития, обсуждать проблематику “целей для человечества”.

В условиях, когда наше существование превращается в решение задачи на выживание, общей высокой целью человечества, целью, которая требует самоотверженного служения каждого, является сохранение природы и жизни на Земле. Современная техника, становящийся техническим человеческий разум, создаваемая им искусственная среда приобрели способность к саморазвитию, а природа нуждается в специальной заботе. Глобальная экология – сфера приложения сил, которая способна объединить все народы. Наряду с внешней природой, в специальной заботе нуждается природа внутренняя, проявляющаяся в человеке через его культуру и духовные чувства – как душ а. Сохранить душу, остаться человеком в этом техногенном коммерческом мире – задача не только экологическая, но и нравственная, экзистенциальная. Она почти невыполнима, утопична, в силу чего вполне может придать борьбе за ее решение самый высокий смысл.

Primum vivere deinde philosophare – сначала жизнь, а потом философия. Мы согласны с этой формулой мудрости. Но чтобы ею воспользоваться, надо опираться на философию Жизни.

Автор благодарит обстоятельства, особенно без-денежные, которые не позволили ему опубликовать торопливую и сырую книгу.

Кутырев Владимир Александрович

Дата добавления: 2015-07-02