Часть Вторая осень 18 страница

– Как прекрасны сегодня облака, любимый… белое на сером… ты видишь?

До чего просто. Ее дух, освобожденный от боли и скорби, немедленно обратился к созерцанию красоты. Уинтроу много раз видел подобное, но до сих пор изумлялся. Мирно и осознанно уходя в смерть, люди отбрасывали ненужную боль – и их души тянулись к чуду и к Са. Осознание смерти было необходимым моментом, – без этого человек мог воспротивиться прикосновению или не принять его. А кое-кто оказывался неспособен отринуть боль: такие люди цеплялись за нее как за последнее свидетельство жизни. Но Кала отпустила бренное очень легко. Так легко, что Уинтроу понял – она уже очень давно хотела уйти.

Он тихо стоял рядом с нею и не говорил ничего. Он даже не слушал, что именно она говорила любимому. По щекам Лема, разрисованным шрамами и глубоко вколотыми татуировками, текли слезы и капали с небритого, грубо вылепленного подбородка. Он молчал, а Уинтроу понимал только, что Кала продолжала говорить о любви, свете и красоте. Однако струйка крови все так же стекала по ее голой ноге. Вот силы совсем оставили ее, и голова на груди Лема беспомощно поникла… но улыбка на лице так и не погасла.

«Она была гораздо ближе к смерти, чем я полагал… Она так мужественно держалась, что я обманулся. Она в самом деле скоро ушла бы…

Оставалось порадоваться, что он сумел подарить им с Лемом это прощание, мирное и достойное…

– Эй, ты! – Короткая дубинка с силой ткнула Уинтроу в поясницу. – Ты что тут делаешь?

Задав вопрос, рабский надсмотрщик не дал Уинтроу ни времени, ни возможности ответить. Он просто отшвырнул его прочь, пребольно наподдав в ребра, и Уинтроу, задохнувшись, сложился пополам. А надсмотрщик уже стоял среди рабов, прожигая свирепым взглядом Лема и Калу.

– А ну, убери лапы! – рявкнул он на Лема. – Не иначе собрался опять ее обрюхатить, прямо тут, посреди улицы? Не успел я от предыдущего вашего ублюдка избавиться, а вы нового строгаете?

И сдуру (иначе не скажешь) схватил обмякшую Калу за плечо, чтобы оторвать от мужчины. Однако Лем не разжал рук. На месте надсмотрщика Уинтроу удрал бы без оглядки от одного его взгляда, но тот был не из робких. Он огрел Лема по лицу своей дубинкой – короткое, очень умелое движение, явно отточенное ежедневными повторениями. На скуле Лема лопнула кожа, хлынула кровь…

– Убери лапы! – снова взревел коротышка.

Неожиданный и жестокий удар наполовину оглушил великана-раба, и надсмотрщик сумел вырвать Калу из его рук, чтобы пренебрежительно швырнуть в кровавую грязь… она безвольно повалилась и осталась лежать. Голубые глаза, неподвижно устремленные в небо, хранили блаженное выражение. Уинтроу видел наметанным взглядом, что она действительно уходила. Мир страданий, тягот и унижений больше не существовал для нее. Вот ее дыхание стало слабеть… и прекратилось совсем.

– Во имя Са – ступай с миром… – кое-как сумел выговорить Уинтроу.

Надсмотрщик, свирепея, повернулся к нему:

– Ты убил ее, недоумок! Она вполне могла бы еще денек поработать! – Дубинка опять метнулась к Уинтроу и обожгла его плечо. Умелый удар рассек кожу, не поломав, однако, костей. По всей руке огнем пронеслась боль, и рука отнялась. «Вот это умелец», – некоей частью сознания отметил Уинтроу. Он вскрикнул и отскочил… Налетел на какого-то раба, и тот его оттолкнул, чтобы не путался под ногами. Невольники молча надвигались на коротышку, и вдруг оказалось, что его дубинка – на самом деле оружие не такое уж грозное. «Убьют, – в ужасе подумал Уинтроу, и его желудок поднялся к горлу. – Затопчут насмерть. Кости и те размочалят…»

Но с надсмотрщиком сладить оказалось не так-то легко. Он был верток и ловок, он любил свою работу и достиг в ней совершенства. Бац, бац, бац! – летала стремительная дубинка, и каждый удар попадал точно в цель, и с каждым ударом кто-нибудь из рабов да отшатывался. Вот что значит настоящий умелец причинять боль и принуждать к послушанию без истинных повреждений! С Лемом, впрочем, он не особенно осторожничал. Стоило тому сделать движение – и его настигал очередной удар. Лем поднимался – и дубинка снова сбивала его с ног…

А кругом них жизнь невольничьего рынка преспокойно шла своим чередом. Кое-кто чуть поднимал брови при виде расправы, но и только. Что, мол, взять с расписных и с человека, взявшегося с ними управляться?… Их просто обходили сторонкой, чтобы ненароком не попасть под горячую руку – и гуляючи шли себе дальше…

Уинтроу понял: на помощь звать некого. Никому здесь не докажешь, что он-то не раб. Никто и головы не повернет.

Лем уже корчился на земле, давясь желчью. Надсмотрщик нагнулся и привычным движением отомкнул на ногах Калы окровавленные кандалы. Сдернул их с ног мертвой женщины и повернулся к Уинтроу, чтобы прорычать:

– Да я ща на тебя их надену и прав буду! Из-за тебя я лишился и рабыни, и дневной платы! Видишь, наниматель прочь уходит? Еще бы ему не уйти, кому нужны бунтовщики! – И дубинка указала в ту сторону, куда отбыл его несостоявшийся заработок. – Ну что, свиньи? Работы не будет, а кто не работает, тот не ест…

– Женщина умерла по твоей вине! – сказал Уинтроу. – Ты ее отравил, чтобы избавиться от ребенка, но тем самым убил и ее. Тем самым ты дважды повинен в убийстве! – Он попытался подняться, но рука не повиновалась ему, да и мышцы живота от удара словно обратились в кисель. Он кое-как перекатился на колени, чтобы подняться, но коротышка небрежным пинком снова отправил его наземь.

– Какие речи, какие речи!… Какой дар убеждения. Я потрясен, я, право же, потрясен… Ну вот что, сосунок. Ща выложишь до гроша все, что у тебя есть, но заплатишь мне за убытки сполна. Выкладывай бабки сам, не заставляй меня вытряхивать из тебя. Ну?!

– Нет у меня денег! – гневно ответил Уинтроу. – А и были бы – ничего бы я тебе не дал!

Надсмотрщик склонился над ним и в очередной раз ткнул дубинкой:

– Тогда говори, где живешь и кто твой папаша. Не ты, так он пускай платит!

– Нет у меня никакого папаши, – отрезал Уинтроу. – И платить тебе никто не собирается. А я совершил святое служение Са! И правильно сделал!

Он улучил мгновение и посмотрел на вереницу рабов. Кто мог встать – медленно поднимался. Лем переполз поближе к телу Калы и склонился над нею, заглядывая в глаза. Как будто, заглядывая в них, он мог разглядеть то же, что видела теперь и она…

– Так, так, так. Правильно, говоришь? Для нее – может, и так, но не для тебя, – насмешливо проговорил коротышка. – Видишь ли, тут у нас, в Джамелии, рабам никакого утешения Са не положено. Так распорядился государь наш сатрап. Будь невольнику присуща настоящая человеческая душа, он бы не оказался в неволе! Са в Его величайшей премудрости просто не допустил бы такого… По крайней мере, мне именно так объясняли. Ну так вот. Значит, на сегодня я остался без рабыни и без работы. Нашему сатрапу такое не нравится. А ты – не просто убийца рабов, ты еще и бродяга. И если бы ты выглядел годным хоть к мало-мальской работе, я бы тут же надел на тебя цепи и клеймо в рожу вколол… Но ладно уж, будем считаться с законом. Эй! Стража!!! – И коротышка помахал дубинкой, подзывая городского стражника, проходившего мимо. – Вот, забирай! Мальчишка шляется без семьи и без денег… и только что задолжал мне за ущерб, причиненный рабыне сатрапа. Забери его в каталажку… Эй! Стой! Ты куда?!

Это последнее относилось уже к Уинтроу, который – опасность придала силы – умудрился вскочить на ноги и теперь во все лопатки бежал прочь. Он услышал за спиной предупреждающий крик Лема и оглянулся. Только лучше бы он этого не делал. Нет бы хоть в сторону броситься…

Дубинка, запущенная умелой рукой, угодила ему в голову и швырнула Уинтроу в уличную грязь рабского рынка.

ГЛАВА 24
ТОРГОВЦЫ ИЗ ДОЖДЕВЫХ ЧАЩОБ

– Просто, когда происходит что-нибудь из ряда вон выходящее, мне трудно сохранить душевное равновесие! – отрезала бабушка. – Вот и все!

– Прости, пожалуйста, – смиренно извинилась мать Малты. – Я всего лишь спросила.

Она стояла за спиной бабушки, сидевшей перед своим туалетным столиком, и закалывала ей волосы, сооружая прическу. И, судя по голосу, на самом-то деле ни в чем себя не винила, просто устала от бесконечной бабкиной раздражительности. Малта не винила ее. Малту просто тошнило от них обеих. Ну сколько можно сосредотачиваться на грустной стороне жизни, на том, что расстраивает и беспокоит? Тем более – сегодня было большое собрание старинных семейств, и бабка с матерью решили не только пойти сами, но и взять с собой Малту. И она уже с полудня только тем и занималась, что убирала волосы и примеряла новое платье. А они?… Начали одеваться в самый последний момент. Да еще и ведут себя так, словно на тяжелую работу отправляются, а не повеселиться и поболтать со знакомыми… Это Малта была бессильна понять.

– Ну? Вы еще не готовы? – то и дело спрашивала она. Ей совсем не хотелось, чтобы они прибыли самыми последними. Мама говорила, сегодня будут произноситься важные речи, что-то там такое насчет Дождевых Чащоб и торговцев Удачного. И стоит ли из-за этого волноваться?… Самое обычное сиди-смирно-и-не-засыпай. А значит, главное – это прибыть загодя, пока звучат приветствия и разносятся закуски. Может, ей удалось бы сесть и посекретничать с Дейлой в укромном уголке… Ой, ну что же они там так возятся?… Каждой из них давно следовало бы завести по служанке, чтобы укладывала им волосы, заранее готовила платья… и всякое такое прочее. Во всех приличных семьях были такие служанки. Но бабушка заявила, что они-де больше не могут себе позволить, – и мама согласилась. А когда Малта начала спорить – ее мигом засадили за большущую кучу счетных палочек и расписок и велели оприходовать всю эту чепуху в одном из гроссбухов. Она посадила кляксу, и бабушка велела ей все переписать… Да потом еще принялись ей объяснять, что означала выведенная ею цифирь и почему получалось, что они больше не могут держать слуг – только Нану и Рэйч…

Удивительно ли, что Малта ждала приезда отца, как избавления. Ждала и потому, что в доме явно что-то происходило. Она не могла взять в толк, с чего бы это они вдруг так обеднели. Ничего же вроде не переменилось! И тем не менее… Только посмотреть на них. Собрались ехать в свет, а сами рядятся в позапрошлогодние платья. Одевают и причесывают одна другую. Да еще и ругаются.

– Мы скоро поедем? – в который раз осведомилась Малта.

– Мы что тебе, в одну минуту собраться должны? – строго спросила мать. – Чем мне головной боли своим нытьем добавлять, лучше бы помогла. Сходи-ка взгляни, прибыла или нет карета торговца Рестара!

– Ой, только не Рестар!… – взмолилась Малта. – Мам, ну скажи, что мы не поедем с ним в этой вонючей старой карете! В ней даже дверцы как следует не открываются и не закрываются! Лично для меня это сущее унижение – ехать с…

– Малта! Сходи проверь, не прибыла ли карета! – перебила бабушка. Фи! Как будто она то же самое от матери только что не слышала!

Малта вздохнула и отправилась проверять. Дело ясное: когда они придут на собрание, напитки и закуски давно унесут, а все рассядутся по скамьям и заведут речь о делах. А она – уж коли ее собирались заставить высиживать все их собрание – так хотела бы для начала чуть-чуть повеселиться. Идя через гостиную, она задалась вопросом: а приедет ли туда вообще Дейла? Вот Сервин, тот явится точно. Его в семье давно уже взрослым считают… Но если и Дейла приедет, она, Малта, уж как-нибудь да выговорит себе позволение сесть рядом с подружкой. Ну а Дейлу совсем просто будет уговорить поменяться местами… Она не видела Сервина с того самого дня, когда мать ему показывала теплицы. Но это совсем не значило, будто Сервин перестал ею интересоваться!

Одна мысль породила другие, и Малта быстренько заскочила в уборную – там было маленькое зеркало на стене. В ней оказалось темновато, но Малта все равно осталась довольна увиденным. У нее были темные волосы, и она, зачесав их со лба назад, заплела косу и уложила ее короной на голове. Несколько волосков, выбившихся как бы случайно, ужас как завлекательно падали на щеки и лоб. Малте по-прежнему разрешалось использовать в качестве украшений только цветы, но она выбрала последние крохотные розы, чьи последние бутоны как раз распустились в теплице. Темно-красные, с пьяняще-сладостным ароматом… Платье для сегодняшнего выхода Малте досталось очень простое… но это было действительно ПЛАТЬЕ, а не детское платьице. Это был наряд из тех, в каких все торговцы всегда посещали подобные мероприятия. Платье глубокого красно-фиолетового тона, перекликавшееся цветом с розами в волосах. Всегдашний цвет Вестритов, оговоренный обычаем. Малта вообще-то предпочла бы синий, но ей очень шел и такой.

И, по крайней мере, платье было новехонькое!

Она никогда еще не появлялась на людях в традиционном наряде. Немного старомодного кроя, с круглым вырезом, длиной по щиколотку – и с поясом на талии наподобие монашеского. Малта любовалась хорошо выделанной черной кожей широкого пояса и стилизованным вензелем-пряжкой. Она затянула его как только могла, чтобы подчеркнуть округлость бедер и наметившейся груди. Папочка был прав! Ее тело все больше приобретало женственные формы; так почему же ей не требовать взрослых нарядов, а с ними и иных привилегий? Ну что ж, еще немножко подождать – и папочка возвратится. Вот тогда-то у них в доме все переменится. Его плавание будет непременно удачным, он приедет домой с полным кошелем денег… и услышит, как без него ее обижали, как обманули с обещанным платьем, как…

– Малта! – Мать рывком распахнула дверь. – Где ты застряла? Все тебя ждут. Скорее бери плащ – и бегом!

– А карета здесь? – спросила она, поспешая следом.

– Да, – резковато ответила мать. – Давно уже. И господин Рестар ждет нас, стоя возле нее!

– Но почему же он не постучал, или не позвонил в колокольчик, или…

– Он стучал, – отрезала мать. – И звонил. Пока ты тут мечтала.

– А плащ мне зачем? Мы же поедем в карете, а потом перейдем в зал. Мои старые плащи так глупо смотрятся с этим новым нарядом…

– На улице холодно, так что возьми и надень. И, очень тебя прошу, хоть сегодня не забывай о хороших манерах! Торговцы из Дождевых Чащоб не просят общего сбора без веских на то причин. Я нимало не сомневаюсь: сказанное сегодня прямо повлияет на судьбы всех нас. И помни: торговцы из Чащоб – наша родня. Не пялься, не шарахайся, не…

– Да, мамочка. – Ту же самую нотацию Малта успела за сегодняшний день выслушать самое меньшее дважды. Неужели ее считали беспамятной или глухой? И разве ей не прожужжали уши, с самого рождения твердя об этом самом родстве?… Тут Малта кое о чем вспомнила. И, когда они уже выходили из двери, у которой с суровым видом топталась Нана, Малта начала: – Я слышала, из Чащоб привезли новое диковинное украшение… Кристаллы огня. Говорят, это бусины, чистые и прозрачные, как росинки, но в каждой пляшет крохотный язычок пламени…

Мать не ответила ей, а обратилась к толстяку:

– Спасибо тебе огромное, что заехал за нами, Давад. Такой крюк сделал.

Тот так и сиял – оттого, что сумел угодить, а еще больше от кожного сала. И подсадил мать в карету. Малта не сказала противному старикашке ни слова и умудрилась запрыгнуть внутрь сама прежде, чем он успел коснуться ее руки. Она еще не забыла своей последней поездки в этой самой карете, не забыла и не простила!

Мать уже сидела рядом с бабушкой. О нет, только не рядом с Рестаром!… Да она на полдороге от отвращения помрет!…

– Можно, я в серединке? – И Малта втиснулась между ними. – Мама, так вот, эти кристаллы огня…

– Все устроились? – Рестар заговорил так, словно ее здесь не было вовсе. – Тогда поехали. Придется мне сесть здесь, возле дверцы и держать ее рукой, иначе откроется на ходу. Говорил я слуге, чтобы починил… Но вот велел сегодня ее подавать, и дверца так и не исправлена. С ума сойти можно! Зачем держать слуг, если велишь им что-нибудь сделать, а они твои слова мимо ушей пропускают? Вот так люди и начинают подумывать о введении рабства в Удачном. Раб, тот знает: чтобы жить более-менее сносно, надо всемерно добиваться благорасположения господина. Он землю носом рыть будет, выполняя приказы!

И так далее, и тому подобная чепуха – пока не прибыли к залу Торговцев. Рестар тараторил без конца, а мать с бабушкой слушали. Иногда они вежливо возражали ему, и не более того, хотя Малта тысячу раз слышала, как дома бабушка повторяла, как рабство обязательно разрушит Удачный. Малта про себя с нею не соглашалась. Стал бы папочка участвовать в торговле рабами, если бы это не было ужас как прибыльно? А еще Малта полагала, что это была сущая бесхребетность – дома обличать рабство, а в разговоре с Рестаром даже не пробовать отстоять свои принципы. Самое сильное ее возражение было примерно таким: «Давад, мне достаточно представить себя рабыней, чтобы понять: это неправедно». Тоже, нашла последний и окончательный довод!…

Одним словом, к тому времени, когда карета остановилась, Малта от скуки была едва жива. И ей так и не удалось толком рассказать матери про кристаллы огня.

Прибыли не последними, и то счастье. Малте потребовалось все до капли ее самообладание, чтобы смирно сидеть на своем месте, пока Рестар возился с капризным замочком, а потом неуклюже выволакивал наружу свое жирное брюхо. Вот тут она сразу выскочила – и опять прежде, чем он успел взять ее руку в свою, влажную и мясистую. Малте от одного его вида хотелось уйти и вымыться…

– Малта! – резко окликнула мать, едва она припустила прочь от кареты. И добавила, не позаботившись даже понизить голос: – Вернись и обожди нас. Мы войдем все вместе.

Малта поджала губы и подавила возмущенное фырканье. Кажется, мать получала удовольствие, прилюдно разговаривая с ней как с маленькой. Что ж, она остановилась и подождала. А потом, когда они подошли, – намеренно отстала. Не настолько, чтобы мать обернулась и снова подозвала ее, просто – так, чтобы идти хоть до некоторой степени отдельно от них. И в особенности от Рестара.

Зал Торговцев оказался весьма скудно освещенным. Совсем не так, как в вечер праздника урожая!… Всего два жалких факела озаряли подъездную дорожку, да из окон зала в щели ставней пробивались лучики света. Наверное, это потому, что на общем собрании настояли торговцы из Дождевых Чащоб. Говорят, они избегают света, как только могут. Дейла говорила – у них вроде что-то с глазами, но Малта подозревала иное. Если они все были настолько же уродливы, как тот, когда-то виденный ею, – неудивительно, что они прятались от света, а с ним и от чужих глаз! Сплошь в бородавках – вот как их описывали. Сплошь в бородавках и кривые-косые… Малту передернуло, по спине пробежал холодок. Интересно, много их там будет сегодня?…

Кучер Давада только успел щелкнуть языком своим лошадям, когда за его каретой остановилась другая. Сработанная в старинном стиле, с плотными кружевными шторками на окнах. Малта еще чуть-чуть приотстала, высматривая, кто же это прибыл. В неверном факельном свете ей едва удалось разглядеть изображение на дверце. Герб был незнакомый, ни у кого в Удачном подобного не было. Значит, это приезжие из Чащоб. Больше просто некому, никто посторонний сюда сегодня не сунется. Малта пошла дальше, но не утерпела и оглянулась через плечо. Из кареты выбиралось целое семейство. Шестеро, все в длинных темных плащах с капюшонами. Но, стоило кому-либо из них появиться, и то на воротнике, то на манжете начинали вспыхивать крохотные огоньки – алые, оранжевые, янтарные! Малта сперва опешила, потом сообразила, что это было такое. Да не что иное, как те самые кристаллы огня! Малта приросла к месту. О-о, дошедшие до нее слухи, оказывается, нисколько не были преувеличенными!… Малта затаила дыхание… Чем ближе подходили темные плащи – тем ярче играли и переливались заветные искры…

– Малта! – в голосе матери слышалось предупреждение.

– Добрый вечер, – прозвучал хрипловатый женский голос из непроглядной глубины капюшона. Теперь Малта видела, что и капюшон был занавешен плотным кружевом. Уродство какое, в потемках вуали носить… Кристаллы огня, служившие кружеву грузиками, ало пылали. Малта едва расслышала торопливые шаги у себя за спиной. И даже вздрогнула, когда рядом раздался материн голос:

– Добрый вечер. Я Кефрия из семьи торговцев Вестритов.

– Янни из семьи Хупрусов, из Дождевых Чащоб, приветствует тебя.

– Могу ли я представить тебе свою дочь, Малту Хэвен из семейства Вестритов?

– Воистину можешь, – промурлыкала женщина. Малта запоздало вспомнила, что следовало поклониться. Женщина одобрительно усмехнулась за своей занавеской. И обратилась к Малтиной матери: – Кажется, прежде я ее на наших Сборах не встречала. Она уже введена в общество?

– Правду сказать, для нее этот Сбор – первый, и она еще не представлена. Дело в том, что мы с ее бабушкой полагаем – прежде чем быть представленной в качестве женщины из торговой семьи, ей следует в полной мере постичь соответствующие обязанности и ответственность…

В отличие от Янни, мать говорила официально и чуточку торопливо. Словно пыталась загладить неблагоприятное впечатление.

– Вот как? Что ж, узнаю Ронику Вестрит. И полностью одобряю такой подход к делу. Как редко теперь в Удачном встретишь подобное!

Теперь ее голос изливался, точно сливки.

– Твои кристаллы огня, – вырвалось у Малты. – Они великолепны! Можно ли узнать – они очень дорого стоят?

И даже сама успела понять, насколько по-детски это прозвучало.

– Малта! – в ужасе одернула ее мать. Но женщина из Дождевых Чащоб лишь негромко хрипловато рассмеялась.

– На самом деле, – сказала она, – ярко-алые – самые обычные среди всех и наиболее легко пробуждаются. Тем не менее мне они нравятся больше всего. Алый – такой богатый, насыщенный цвет… Зеленые и синие попадаются реже. Их труднее расшевелить, и потому мы берем за них намного дороже. И надо ли говорить, что кристаллами огня занимаются исключительно Хупрусы!

– Конечно, – подхватила мать. – Какое захватывающее добавление к изысканным драгоценностям, которые поставляют Хупрусы! Слухи не преувеличивают их достоинства, а скорее преуменьшают! – Тут мать оглянулась. – О, боюсь, мы тебя задерживаем! Пойдемте же скорее, пока все не началось без нас!

– Ну, меня-то они, я уверена, подождут, – помрачнела Янни Хупрус. – Мы ведь собрались здесь именно по моей просьбе. Но ты, конечно, права, не стоит заставлять ждать себя… Кефрия, юная Малта… Большим удовольствием было с вами переговорить.

– Взаимно, – вежливо ответила мать. И почтительно отступила в сторонку, пропуская вперед себя женщину в глухом капюшоне. Потом Кефрия взяла за руку дочь – и стиснула чуть сильнее, чем стоило. – Ох, Малта!… – вздохнула она с укоризной. И твердо повела ее вперед. Бабушка ждала их по ту сторону дверей зала. Ее губы были сурово поджаты. Она присела в глубоком реверансе перед госпожой Хупрус, когда та проплывала мимо нее. Потом обратила к дочери и внучке широко раскрытые вопрошающие глаза.

Мать чуть-чуть обождала, чтобы Янни Хупрус уже не смогла ее услышать, потом прошипела:

– Она представилась ей!…

– О-ох, Малта… – простонала бабушка.

За последнее время они с матерью превратили ее имя во что-то наподобие розог. Произнося его вслух, они редко вкладывали что-либо, кроме негодования, возмущения, раздражения… Малта повесила плащ на деревянный гвоздик и обернулась, передернув плечами:

– Я просто хотела взглянуть на ее кристаллы огня, – попробовала она объяснить. Но, как обычно, ни та, ни другая не пожелали ее слушать. Просто подхватили – и увлекли с собой в зал.

Там разливался приглушенный свет свечей, установленных в высокие канделябры. Третью часть пространства отвели под возвышенный помост, а пол, обыкновенно освобожденный ото всего, что могло помешать танцам, был теперь заставлен рядами стульев… То есть случилось именно то, чего Малта и опасалась: они опоздали! Опустевшие столы с угощениями уже унесли, а собравшиеся либо сидели по местам, либо рассаживались. Малта торопливо спросила:

– Можно, я пойду сяду с Дейлой?

– Дейлы Трелл здесь нет, – ядовито заметила бабушка. – У ее родителей хватило ума оставить ее дома. Жаль, что и мы так же не поступили…

– А я с вами и не просилась, – огрызнулась Малта.

– Мама! – почти одновременно одернула бабушку Кефрия.

Как бы то ни было, очень скоро Малта уже сидела между ними с краю одного из рядов покрытых подушечками стульев. На самом конце уселся Давад Рестар. Впереди устроилась пожилая пара, позади – какой-то рябой мужчина с беременной супругой, а по другую сторону мамы – двое братьев, оба одинаково толстомордые. В общем, решительно не на кого посмотреть.

Малта как могла вытянулась на сиденье и в конце концов обнаружила Сервина Трелла. Он сидел в шести рядах впереди и почти что на другой стороне зала. Позади Треллов Малта увидела пустые сиденья и пришла к выводу, что мать намеренно посадила ее как можно дальше от них.

– Сиди смирно, – опять зашипела бабушка. – И слушай внимательно!

Малта со вздохом ссутулилась на своем стуле… Впереди, на помосте, торговец Трентор возносил нескончаемую молитву Са. Молитва больше напоминала список всевозможных горестей и обид, когда-либо постигавших какое-либо из семейств. Причем вместо того чтобы возмутиться подобной несправедливостью Са, Трентор самым раболепным образом еще и хвалил Его за то, что в итоге Он непременно всех выручал… «Если бы молитву читал Крион, а не его дядя, – подумалось Малте, – наверняка было бы интересней!» Найдя взглядом сиденья, отведенные торговцам из Дождевых Чащоб, она увидела склоненные головы в капюшонах. «Они что там, дремлют уже?…»

После Трентора вышел с приветственной речью торговец Друр. И… разразился точно такой же тягомотиной. Всеобщее родство, единство торговцев, древние обеты и клятвы, верность и единение, кровь и родство. Жуть. Не было бы счастья, да несчастье помогло – Малта не умерла со скуки только потому, что обнаружила изъян в ткани своего платья, как раз на колене. Она хотела показать его матери, но та лишь раздраженно покосилась на нее и погрозила пальцем – молчи, дескать!

Но вот Друр уселся на место, а вперед вышла Янни Хупрус, и Малта, вытянувшись, так и подалась вперед.

Женщина из Дождевых Чащоб избавилась от тяжелого верхнего плаща с капюшоном, но ее черты оставались сокрытыми; теперь на госпоже Хупрус была легкая накидка, тоже с капюшоном, и кружевная вуаль, ранее приковавшая взгляд Малты, на самом деле была частью этого одеяния. И кристаллы огня сияли столь же ярко, как и в уличной темноте, и не потеряли ни йоты своего очарования и красоты. Держа свою речь, Янни поворачивалась то к одной, то к другой стороне зала, при этом вуаль двигалась, и всякий раз камни вспыхивали, словно заново раздутые угли. Всего их было пятнадцать, все – глубокого гранатового цвета, и каждый размером с миндальный орех в скорлупе…

Малта уже не чаяла дожить до новой встречи с Дейлой, чтобы со вкусом похвастаться подружке: «Я видела их вблизи! И даже с Янни Хупрус о них говорила!!!»

В это время женщина на помосте неожиданно воздела руки вверх и возвысила голос, и Малта поневоле сосредоточилась на том, что она говорила.

– Мы не можем больше ждать и надеяться. Никто из нас просто не может себе этого позволить. Если мы промедлим еще, наши тайны перестанут быть тайнами. Если бы нас не защитила река, уничтожившая во время бегства их судно, мы были бы вынуждены сами с ними расправиться! Скажите, торговцы Удачного, как могло до такого дойти? Что сталось с вашими клятвами и обетами?… Сегодня вы слушаете просто Янни Хупрус, но, уверяю вас, я говорю от имени всех торговцев из Дождевых Чащоб. То, с чем мы столкнулись, – это было нечто большее, чем угроза!

Она умолкла, и над залом повисла долгая тишина. Потом раздался приглушенный гомон голосов. Малта из этого заключила, что скучные разговоры закончились, и, перегнувшись к матери, прошептала:

– Пойду раздобуду чего-нибудь выпить…

– Тихо! Молчите! – зашикала на них обеих бабушка. У нее на лбу и кругом рта залегли глубокие морщины – знак внутреннего напряжения. Мать не издала ни звука. Малта отвернулась со вздохом.

Один из толстомясых братцев, сидевших по левую руку от них, неожиданно поднялся на ноги.

– Госпожа Хупрус! – Все головы повернулись к нему, и он просто спросил: – И что же, по-твоему, нам следует предпринять?

– Держать свое слово! – отрезала Янни Хупрус. И, чуть смягчив тон, как если бы собственная резкость удивила ее саму, добавила: – Мы должны сохранить наше единство. Нам следует отправить к сатрапу своих представителей… каковые, по общепонятным причинам, не могут быть выходцами из Чащоб. Но послание, которое они понесут, мы всячески поддержим.

– Что же за послание предполагается передать? – спросили из другой части зала.

– Я правда пить хочу, – прошептала Малта. Мать только сдвинула брови.

– Нужно потребовать, чтобы сатрап уважил наше изначальное уложение. Нужно потребовать, чтобы он отозвал этих… так называемых «новых купчиков». Чтобы возвратил нам земли, пожалованные в последнее время им.

– А если он откажет? – подала голос женщина из задней части зала.

Янни Хупрус переступила с ноги на ногу. Чувствовалось, как не хочется ей отвечать на этот вопрос.

– Давайте сперва попросим его сдержать слово, данное его предками. Мы ведь даже и этого еще не пытались. Мы жаловались и ворчали между собой, мы оспаривали то один отвод земель, то другой, но все порознь. Ни разу еще мы не поднимались как единое целое, как единый народ, чтобы сказать: «Держи свое слово, если хочешь, чтобы мы держали свое!»

– Но если он все-таки откажет? – настаивал все тот же голос.

Янни Хупрус приподняла обтянутые перчатками руки – и уронила их.

Дата добавления: 2015-07-02