Часть Вторая осень 24 страница

– Что ж… один так один, – буркнул Кеннит. А про себя подумал: «Что же за создание я привел на борт этого корабля?…» Однако не время было размышлять об этом. Непосредственно сейчас необходимо было вернуть себе всю полноту власти. – Позаботься о воде для мытья, – сказал он. – Когда я буду готов предстать перед ним, пусть пленника доставят сюда. Команде я показываться пока не очень хочу… Да, а как прошел захват корабля?

– Как по маслу, кэп, ну просто-таки как по маслу! И нам в этот раз досталось кое-что интересное, – На изборожденном заботами лице Соркора вопреки обстоятельствам возникла усмешка. – Кораблик-то не простой оказался. Ну, то есть там и обыкновенных рабов было полно, но помимо них – еще и партия невольников, отправленных в подарок лично от самого джамелийского сатрапа какому-то чиновному козлу в Калсиде. Целая труппа танцоров и музыкантов, все с инструментами, разными там финтифлюшками и при горшочках краски для лиц. И еще драгоценности! Цельные бочонки сверкальцев! Я их тебе под койку поставил, кэп. А еще мы взяли набор чудных шмоток, кружево, несколько серебряных статуй и дорогой бренди в бутылочках. Славненькая добыча! Не очень увесистая, но все как есть – высшего качества! – И Соркор искоса глянул на обрубок капитанской ноги: – Ты, может, хочешь того бренди отпробовать?…

– Погодя. Скажи-ка… эти танцоры с музыкантами – они как, послушные? Не очень переживают, что прервалась их поездка?

«Почему, интересно, их не побросали за борт вместе с командой?»

– Еще какие послушные, кэп! Они ж рабы! Труппа влезла в долги, ну и, когда владельцы разорились, сатрап велел до кучи замести еще и артистов. Ясное дело, не очень-то это по закону, но он же сатрап, ему-то что о законности беспокоиться? Ты б видел, как эти бедолаги обрадовались, что угодили к пиратам! Ихний старшой уже приставил всех к делу – знай сочиняют танцы и песни про то, как все получилось. И ты – главный герой пьесы, конечно!

– Да уж… конечно. – «Песни и танцы… только этого не хватало…» Кеннит ощутил, как необъяснимо наваливается усталость. Он спросил: – Мы стоим на якоре, так? Где? И почему?

– Тут такая бухточка, – ответил Соркор, – безымянная, насколько мне известно. Главное – мелкая. У «Сигерны», оказывается, в трюме течь, причем застарелая. Рабы в нижнем трюме в ней чуть не по шею сидели. Вот мы «Сигерну» сюда и поставили – чтобы вовсе не потонула, пока мы добавочные помпы на нее ставим. А потом я думал отправиться в Бычье устье. Народу у нас полно – будет кому качать помпы, покуда не доберемся…

Кеннит поинтересовался:

– В Бычье устье? Почему?

Соркор пожал плечами:

– Там подходящий берег для килевания* [Килевание – мы больше привыкли к тому, что этот термин обозначает жестокое наказание провинившегося матроса. Однако килеванием также называлось наклонение судна в поперечной плоскости до обнажения киля, что применялось для осмотра, покраски и ремонта подводной части судна на плаву.]. – И мотнул головой: – «Сигерну» след малость починить, прежде чем она снова будет на что-то годиться. А поселок тамошний за последний год дважды грабили работорговцы. Я и решил, что там нас рады будут принять.

– Вот видишь, – еле слышно пробормотал Кеннит. И про себя улыбнулся. Соркор рассуждал верно. Все же он многому научился у него, Кеннита. Кому-то подарить корабль… с кем-то поговорить по душам – глядишь, и еще один городок завоеван. Что тут еще можно сказать… – Если бы Пиратскими островами правил один человек… работорговцы боялись бы… приближаться… люди жили бы… спокойно…

Дрожь прошла по его телу. К нему тотчас ринулась Этта:

– Ляг, ляг! Ты же белый, как полотно! Соркор, пускай скорее все тащат, лохань для ванны и воду… Да! И принеси повязки и тазик, что я на палубе оставила!

Кенниту оставалось только беспомощно наблюдать, как его шлюха помыкала могучим старпомом, точно мальчиком на побегушках, – и чихать хотела на всякую субординацию.

– Соркор может меня перевязать… – заявил он, по-прежнему не испытывая доверия.

Она преспокойно отмахнулась:

– Я сделаю это лучше.

– Соркор… – начал было он снова, но наглый старпом отважился перебить:

– Не, кэп, точно тебе говорю, у нее не руки, а золото. Она после драки всех наших парней пользовала – и справилась молодцом. А я насчет водички распоряжусь…

И Соркор вышел вон, оставив Кеннита на растерзание кровожадной тигрице.

– Сиди смирно, – велела она ему, как будто он собирался вскочить и удрать. – Сейчас я приподниму твою ногу и подложу подушечку, иначе мы всю постель перемажем. А потом свежие простыни постелю. – Кеннит стиснул зубы и зажмурился, но все-таки не издал ни звука, пока она поднимала обрубок ноги и подкладывала комок свернутых тряпок. – А теперь я смочу старую повязку, прежде чем ее снимать. Тогда она легче сойдет.

– А ты, похоже, неплохо разбираешься… – проскрипел Кеннит.

– Шлюх нередко бьют смертным боем, – деловито пояснила она. – И кто нас будет лечить, если не мы сами друг дружку?

– А я, значит, должен поручить заботу о моей ноге той самой женщине, которая ее отрубила?

Этта замерла. А потом, как вянущий цветок, поникла на пол рядом с его постелью. Ее лицо залила страшная бледность. Она опустила голову и уперлась лбом в край койки.

– Это был единственный способ спасти тебя… Я бы вместо твоей ноги обе руки себе с радостью отрубила… если бы это могло сохранить тебе жизнь…

Подобного абсурда Кеннит давно уже не слыхал. На некоторое время он форменным образом утратил дар речи… За него высказался талисман.

– Капитан Кеннит, – сказал он, – временами бывает попросту бессердечной свиньей. Но, уверяю тебя, я понимаю: то, что ты сделала, ты сделала ради моего спасения. И я благодарю тебя за это деяние.

Тут Кеннит заново онемел – на сей раз от ярости и потрясения: да как осмелилась негодная деревяшка вот так выдать себя постороннему! Он поспешно накрыл талисман ладонью… маленькие острые зубки немедленно впились в его тело. Кеннит отдернул руку, ахнув от неожиданной боли, а Этта подняла голову, и он увидел, что ее глаза полны слез.

– Я понимаю, – выговорила она хрипло. – Каждому поневоле приходится играть то одну роль, то другую… Наверное, так нужно, чтобы временами капитан Кеннит оказывался бессердечной свиньей. – Она пожала плечами и попробовала улыбнуться: – Но к тому Кенниту, которого я знаю… к тому Кенниту, который мой… я этого не отношу.

Нос у нее покраснел, в мокрые глаза тошно было смотреть. Но что самое скверное – она, кажется, поверила, что он вправду благодарил ее за то, что она ему ногу оттяпала!… Мысленно он проклял и небеса, и поганый талисман. Оставалось только цепляться за соломинку надежды, что Этта вообразила, будто он сам произнес слова благодарности.

– Ладно, хватит об этом, – сказал он поспешно. – Давай, делай с моим обрубком что там положено…

Вода, которой она принялась размачивать повязку, была теплой, примерно как кровь. Кеннит почти ничего не чувствовал… пока Этта не начала аккуратно снимать с раны слои корпии и полотна. Тут он отвернулся – и так сосредоточил взгляд на стене, что по краям зрения все начало расплываться. Пот лил с него градом… Вошедшего Соркора он заметил, только когда тот протянул ему раскупоренную бутылку бренди.

– А стакан? – возмутился Кеннит.

Соркор трудно сглотнул:

– Твоя нога, кэп… Я уж подумал – скорей надо, что на стакан время тратить…

Не произнеси Соркор этих слов, Кенниту, может, и удалось бы избавиться от созерцания своей раны. Но, покуда моряк неуклюже возился в стенном шкафу, разыскивая подходящий стакан, Кеннит волей-неволей опустил глаза и посмотрел туда, где совсем недавно находилась его нога – здоровая, сильная, мускулистая…

Тут оказалось, что полного потрясения он еще не испытал. Одно дело – моток тряпок, перепачканных кровью. И совсем другое – жуткое месиво разодранной, разжеванной плоти… Ко всему прочему, рана выглядела еще и обваренной. Кеннита затошнило, он ощутил во рту вкус желчи и кое-как проглотил ее, уберегая себя хотя бы от этого унижения. Соркор протянул ему стакан с бренди… Рука старпома дрожала. Это трудно было понять: многоопытному пирату доводилось в боях наносить врагам гораздо худшие раны. Что же его так потрясло?… Кеннит взял стакан и залпом проглотил бренди. Потом перевел дух… И подумал, что его знаменитое везение, хоть и издевательским образом, но все-таки продолжалось. Его шлюха по крайней мере оказалась сведущей лекаркой…

Но и этого слабенького утешения его тут же лишили.

– Дело плохо, – тихо сказала Соркору Этта. – Надо его к целителю. И как можно быстрее.

Кеннит вдохнул и выдохнул три раза, считая движения. Потом ткнул стаканом в сторону Соркора, но, когда тот попытался налить, – взял у него всю бутылку. Глоток. Три вдоха-выдоха. Еще глоток. Три вдоха-выдоха… «Пора. Вот теперь – пора».

Он снова приподнялся и сел на постели. И посмотрел на жуткое нечто, когда-то называвшееся его ногой. И принялся распутывать на груди завязки рубашки:

– Где моя вода для мытья? – осведомился он спокойно – Надоело мне тут сидеть и дышать собственной вонью. Погоди с перевязкой, Этта, пока я не вымоюсь. Достань чистую одежду и приготовь свежие простыни для постели. Я желаю вымыться и одеться, а потом допросить пленника.

Соркор покосился на Этту и негромко ответил:

– Со всем уважением, кэп… но позволю себе заметить, что слепой все равно не заметит, одет ты или нет.

Кеннит смотрел ему прямо в глаза:

– Кто этот пленник?

– Капитан «Сигерны»… Рефтом зовут. Этта нас заставила выловить его из воды.

– Но он не был ослеплен, пока шел бой. И в воду упал, сколь мне помнится, целым!

– Так точно, кэп. – Соркор опять покосился на Этту и сглотнул. «Вот, значит, как. Вот, значит, откуда то почтение и опаска, которыми мой старпом проникся по отношению к моей шлюхе. Забавно… почти…» Соркор, значит, усматривал разницу между тем, чтобы увечить человека в бою – и чтобы потом шлюха пытала пленного. А Кеннит и не знал раньше, что его забубенный старпом такие тонкости различал.

– Слепец, может, и не заметит, но мне самому не все равно, – заметил капитан. – Короче, исполняйте! Живо!

Как бы в ответ на эти слова, в дверь постучали, и Соркор впустил юнгу Опала, принесшего два ведра горячей воды. От них шел пар. Юнга поставил их на пол. Он не посмел даже глянуть на Кеннита, не то что обратиться к нему.

– Господин Соркор, – шепнул он на ухо старпому, – эти, с музыкой… они типа хотят спеть и сыграть на палубе для нашего капитана… Они сказали, я должен… э-э-э… типа «испросить твоего милостивого соизволения». И еще… – юноша усердно морщил лоб, силясь правильно вспомнить мудреное выражение, – они хотят… э-э-э… типа «выразить почтительнейшую благодарность»… или что-то навроде…

Кеннит ощутил шевеление у запястья. Опустил глаза и посмотрел на талисман, благо это оказалось удобно – он сидел скрестив руки на груди, и никто не мог подсмотреть. Талисман изо всех сил корчил рожи, призывая Кеннита высказать то самое «милостивое соизволение». Похоже, маленький деревянный гаденыш вправду вообразил, будто Кенниту необходим был его совет! Он даже пытался губами изобразить какие-то слова…

– Кэп? – почтительно вставил Соркор.

Кеннит притворился, будто чешет в голове: так ему удалось поднести талисман к самому уху и услышать: «Король должен милостиво принимать изъявления благодарных подданных. Отвергнутые подарки ожесточают сердца…»

И Кеннит решил считать это хорошим советом. Невзирая на личность советчика.

– Скажи им, что это доставит мне величайшее удовольствие, – обратился Кеннит к Опалу. – Жизнь мне выпала суровая, но я отнюдь не чужд изящных искусств!

– Кэп!… – восхищенно задохнулся юнец. И кивнул, сияя от гордости за своего капитана. «Вот это да! Ему змей ногу оттяпал – а он об искусстве!» – Всенепременно скажу им, господин капитан! Суровая жизнь! Изящные искусства! Все так и скажу!

И ринулся вон, повторяя на бегу, чтобы не забыть: «Не чужд… суровая… изящных искусств…»

Когда он скрылся за дверью, Кеннит повернулся к старпому:

– Иди к пленному. Пусть ему дадут воды и питья, чтобы очухался. А ты, Этта, ванну мне готовь… пожалуйста.

Соркор ушел. Этта осторожно помогла Кенниту выбраться из рубашки. Она вымыла его губкой – по-калсидийски. До сих пор Кеннит считал такой способ не мытьем, а размазыванием грязи, но Этта отлично справилась с делом: он в самом деле почувствовал себя чистым. А некоторые отдельные моменты этого мытья даже заставили его впервые задуматься о том, что, возможно, полезность женщины для мужчины не ограничивалась привычными ему рамками… Но затем Этта стала промывать и заново перевязывать его рану – после чего ей пришлось еще раз смывать пот с его спины, груди и лица.

А с палубы уже зазвучала тихая музыка – нежное сочетание струн, колокольчиков и женских голосов. Слушать ее оказалось и вправду приятно.

Этта деловито вспорола боковой шов на приготовленных для него штанах, что позволило ей одеть его почти безболезненно. Потом она вновь подшила штанину. Застегнула на нем рубашку, расчесала волосы и бороду не хуже слуги, привыкшего ухаживать за господином. И храбро подставила плечо, помогая перебраться в кресло, пока она переменит постельное белье… В общем, он и не подозревал, что у нее обнаружится сразу столько талантов. Он явно недооценивал ее, не думал, что она окажется настолько полезна ему…

Когда он был должным образом вымыт, одет и устроен, Этта ненадолго выскочила наружу и почти сразу вернулась с подносом еды. Кеннит втянул носом запахи горячего супа и свежего хлеба и тут только осознал, насколько проголодался. Заморив червячка, Кеннит отложил ложку и негромко поинтересовался:

– А что, скажи на милость, подвигло тебя вот так вольничать с моим пленником?

Она чуть слышно вздохнула:

– Я была в такой ярости… – И покаянно опустила голову: – Так взбешена оттого, что они тебе причинили… что заставили меня тебе причинить… Я поклялась, что раздобуду тебе живой корабль, хотя бы ценой собственной жизни. И я подумала, что именно об этом ты собирался расспрашивать пленников. Ну… И когда я окончательно одурела от сидения подле твоей постели, но уснуть не могла – я пошла их навестить…

– Их?…

– Ну да, их было трое… поначалу. – Этта передернула плечами. – Похоже, я из них вытянула сведения, которые тебе нужны. Я все очень тщательно проверила… и перепроверила. Но все-таки позаботилась одного оставить в живых – чтобы ты мог во всем удостовериться сам.

«О да. Ну и талантов же в ней. Всяких разных… И умная. Возможно, скоро придется убить ее…» Вслух он спросил:

– И что же ты выяснила?

– Они рассказали мне только о двух живых кораблях, о которых знали доподлинно. Первый – ког, называется «Офелия». Она ушла из Джамелии как раз перед ними, но у нее еще оставались товары из Удачного на продажу, так что по пути на север она должна была делать остановки. – Этта пожала плечами. – Поэтому неизвестно, кто из них на сегодняшний день кого обогнал. А второй живой корабль, который они видели, как раз стоял в Джамелии. Он пришел в порт за день до того, как они отплыли, и капитан надолго задерживаться не собирался. Тот корабль разгружали, а трюмы готовили для перевозки рабов на север, в Калсиду.

– Дичь какая, использовать живой корабль подобным образом! – возмутился Кеннит. – Они солгали тебе.

Этта вновь пожала плечами – еле заметно.

– Возможно… всякое на свете бывает. Но, если они лгали, то все порознь и в разное время… – И она засунула перепачканные простыни в рубашку Кеннита, приготовленную для стирки. – Меня они убедили.

– Женщину легко убедить в чем угодно. А какой вывод из сказанного ими?

Она посмела одарить его вызывающе-спокойным взглядом:

– Вывод такой, что они солгали и во всем остальном.

– В любом случае, – сказал Кеннит, – я хочу выслушать.

Этта вздохнула.

– Им было известно немногое. В основном слухи и сплетни. Они рядом с тем другим кораблем неполный день простояли. «Проказница» принадлежит торговому семейству из Удачного – каким-то Хэвенам. Она пойдет Внутренним Проходом в Калсиду со всей возможной скоростью. Рабов они покупать собирались не всяких, а только ремесленников и умелых рабочих, но кто ж их знает – небось возьмут и других, хотя бы ради балласта. Всем заведовал малый по имени Торк, но вроде бы не он был капитаном. Да, эта «Проказница» только что пробудилась, и это ее первое плавание. Девственное.

Кеннит покачал головой:

– Хэвен? Нет такого купеческого семейства.

Этта развела руками:

– Ты прав. Они меня обвели вокруг пальца. – Она отвернулась и неподвижно уставилась в переборку: – Прости, что все испортила в смысле допросов…

Да, она определенно выходила из повиновения. Будь у него обе ноги, он взял бы сейчас ее за шкирку, швырнул на постель – да и напомнил, кто она такая вообще есть. Но теперь… теперь вместо этого ему приходилось ей льстить. Заигрывать… Кеннит попытался изобрести какие-то хорошие и приятные слова, которые бы утешили Этту и вернули ей разговорчивость… Но непрестанное биение крови в изуродованной ноге становилось все более мучительным. Ему хотелось просто лечь, вытянуться, заснуть – и уйти от всего. Но ему придется просить ее, чтобы помогла…

– Этта, я беспомощен, – проговорил он с горечью. – Я самостоятельно даже до постели не доберусь. – И добавил в редкостном для него приступе откровенности: – Никуда не годится, что ты видишь меня… таким!

В это время музыка на палубе переменилась. Сильный мужской голос повел песню, исполненную одновременно мощи и нежности. Кеннит склонил голову набок, прислушиваясь… Слова показались ему странно знакомыми.

– Ага, – проговорил он затем, – узнаю. «К возлюбленной Китриса». Славный стишок… – Он снова задумался, что бы такого сказать Этте доброго и хорошего, но так ничего и не родил. Только и сообразил предложить: – Сходи на палубу послушай, если охота. Знаешь, эти стихи очень старинные… – На краю зрения снова все начало расплываться, на сей раз потому, что боль выжимала из глаз слезы. – Ты их слышала раньше? – спросил он, пытаясь не выдать себя дрожанием голоса.

– О Кеннит… – У нее тоже заблестели в глазах слезы, но не от боли, как у него, а от раскаяния, неожиданного и необъяснимого. – Эти стихи для меня нигде не прозвучат сладостнее, чем здесь… Прости меня! Я иногда такой черствой бываю… Батюшки, да ты опять белый весь! Обопрись на меня, я тебя уложу…

И уложила – самым нежным и ласковым образом, как только могла. И влажной губкой промокнула ему лицо.

– Нет, – запротестовал он слабо. – И так холодно… Я замерз…

Она потеплее укрыла его, потом легла рядом со стороны здоровой ноги. От ее тела шло приятное тепло, но кружева у ворота ее рубашки царапали ему лицо.

– Разденься, – велел он. – Ты теплее раздетая. Она коротко рассмеялась – удивленная, но и довольная.

– Вот это мужик! – заметила она. Но все же повиновалась.

В дверь стукнули.

– Что еще? – отозвался Кеннит.

– Я пленника привел, кэп, – донесся голос Соркора. «Опять хлопоты… нет, только не это!»

– Отставить. Этта его уже допросила… Он больше не нужен.

Ее одежда упала на пол. Она осторожно забралась в постель и прижалась к нему, обдавая теплом. Кенниту, нечеловечески усталому, это тепло показалось сущим бальзамом для души и для тела.

– Кеннит! Капитан Кеннит! – В настойчивом голосе Соркора звучало беспокойство.

– Да, – откликнулся капитан.

Соркор отворил дверь. Двое матросов у него за спиной поддерживали в стоячем положении изможденную тень капитана «Сигерны». Оба моряка уставились на своего капитана, и челюсти у них разом отпали. Кеннит завертел головой, ища, что же их так изумило. Рядом с ним в постели сидела обнаженная Этта – и стыдливо прикрывала грудь одеялом. Музыка с палубы громче доносилась сквозь открытую дверь. Кеннит посмотрел на пленника. Этта не просто ослепила его… Было похоже, она разбирала его по частям – понемножечку, по кусочку за раз. Зрелище было отвратительное, и Кенниту окончательно расхотелось заниматься пленником прямо сейчас. Однако, чтобы отделаться, нужно было соблюсти проформу, и Кеннит прокашлялся:

– Правду ли ты сообщил моей женщине, пленник?

Несчастье, стоявшее между двумя матросами, повернуло в его сторону изувеченное лицо.

– Клянусь – да… снова и снова… Зачем бы мне лгать? – Бывший капитан всхлипнул и расплакался – шумно, некрасиво, пытаясь шмыгать остатками ноздрей: – Пожалуйста, добрый господин, не подпускай ее больше ко мне!… Я все сказал, всю правду! Все, что знал…

«Хлопоты… слишком много хлопот…» Этот человек явно обманул Этту, а теперь старался обмануть Кеннита. Пленник был бесполезен. Огненные стрелы боли летели из ноги и разбивались о внутреннюю сторону черепа.

– Я… занят, – выговорил он. Он ни за что не сознался бы, как вымотало его простое переодевание и мытье. – Разберись с ним, Соркор, как сочтешь нужным.

Приказ «разобраться» мог означать только одно, и пленник разразился горестным воем: оказывается, он еще хотел жить.

– Да. И, когда будешь уходить, закрой дверь, – сказал Кеннит.

Соркор так и поступил.

– Во дела, – донесся уже из-за двери благоговейный вздох одного из матросов, уводивших рыдающего пленника – Уже бабу свою тискает! Ну и капитан у нас, ребята, – все ему нипочем!…

Кеннит как мог придвинулся поближе к теплу, исходившему от женского тела… Его веки сомкнулись, и он заснул сразу и глубоко.

ГЛАВА 28
ПРЕВРАТНОСТИ

Ему все казалось, что это происходит не на самом деле… не с ним. От старого содержателя барака он бы, вероятно, отбился, причем без большого труда, – но за ним явились крепкие мужики средних лет, закаленные и опытные в своей работе.

– Пустите меня! – кричал Уинтроу. – За мной отец сейчас придет! Пустите меня!…

«Какая глупость, – вспоминал он позже. – Как будто по моему слову кто-то собирался меня действительно выпустить…» И это была еще одна мудрость, которую ему выпало постичь: слова, произносимые рабом, не значат ровным счетом ничего. Его отчаянные крики производили на них впечатление не большее, чем рев заупрямившегося осла.

Они попросту вывернули ему руки, так что ему ничего особо не оставалось, кроме как идти, запинаясь, туда, куда его вели. Он еще как следует не осознал такое насилие над своей волей – а его уже прижали к станку татуировщика.

– Не трепыхайся, – посоветовал один из надсмотрщиков, продевая ручные кандалы Уинтроу в скобу и затягивая натуго. Уинтроу не послушал совета и рванулся, надеясь высвободиться, пока не вставили защелку… но опоздал и только ободрал себе запястья: защелка оказалась уже вставлена. Еще несколько быстрых, очень сноровистых, отработанных движений – и Уинтроу оказался согнут в три погибели, с руками, притянутыми к самым лодыжкам. Легкий толчок – и Уинтроу как бы сам сунулся головой в кожаный ошейник, укрепленный на станке вертикально. Второй надсмотрщик живо затянул ошейник таким образом, чтобы он только-только не удушал новоиспеченного раба. Уинтроу мог дышать только в том случае, если не пытался высвободиться. Но даже и стоя спокойно, скованный и скрюченный, он не мог набрать полную грудь воздуха, – короткие всхлипы были усилием, требовавшим внимания. «Примерно так на фермах выкладывают* [Выкладывают, выкладывать – кастрировать, оскоплять.] бычков… – с дурнотной тоской подумал Уинтроу. – Та же деловитая черствость… То же точно рассчитанное применение силы…»

Вероятно, они справились с ним и даже не вспотели…

– Клеймо сатрапа, – бросил один из них татуировщику. Тот кивнул и передвинул за щекой катышек циндина.

– Не мною была сотворена моя плоть. Я не стану прокалывать ее ради ношения драгоценностей. Я не запятнаю кожу мою наколотыми рисунками. Я – создание Са, каким я рожден, таким мне и следует быть. Не мне принадлежит моя плоть, и не мне писать на ней…

Уинтроу не хватало воздуха, он едва смог шепотом произнести священные строки. Но, произнося их, он молился, чтобы татуировщик услышал.

И тот услышал. И сплюнул на сторону. Его слюна была окрашена кровью. «Завзятый любитель циндина, – понял Уинтроу. – Неисправимый. Не может отказаться от дурмана, хотя у него весь рот в язвах…»

– Верно, – буркнул мастер. И добавил с угрюмым юмором: – Не твоя шкура. И не моя, чтобы разрисовывать. Она принадлежит сатрапу. А уж его-то клеймо я и с завязанными глазами мог бы нанести… Стой смирно, парень. И мне быстрей, и тебе меньше терпеть.

– Мой отец… идет сюда… чтобы меня выкупить, – Уинтроу отчаянно глотал воздух, повторяя эти слова, казавшиеся ему очень важными, спасительными.

– Твой отец уже опоздал. Стой смирно, говорю!

Уинтроу некогда было гадать, можно ли считать неподвижность как бы добровольным участием в святотатстве. Первая игла прошла мимо намеченной точки и угодила ему не в щеку, а в ноздрю. Уинтроу вскрикнул и рванулся в ошейнике. Татуировщик без промедления влепил ему подзатыльник и рявкнул:

– А ну, не дергайся!

Уинтроу плотно зажмурился и сцепил зубы…

– Тьфу! Терпеть не могу, когда вот так морщатся, – недовольно пробурчал мастер наколок. Потом быстро принялся за дело. Дюжина ударов иглой, мазок тряпкой – отереть кровь – и краска защипала кожу Уинтроу. Зеленая краска… Еще дюжина уколов, мазок, щипание… Уинтроу начало казаться, будто с каждым вздохом в его легкие попадает все меньше воздуха. Ему было дурно, он боялся, что вот-вот хлопнется в обморок, заранее стыдился этого и сам сердился на себя за этот стыд. Ну что постыдного в том, чтобы сознание потерять?… Не он все это над собою творил – над ним совершали насилие. И где его отец? Как вышло, что он опоздал?… Он что, не знал, что произойдет с его сыном, если он опоздает?…

– Вот так. Не трогай руками, не расчесывай, иначе только больше будет болеть, – сквозь ревущий шум в ушах долетел до него далекий голос. – Эй! Этот готов! Забирайте его и тащите другого!

Уинтроу схватили за наручники и за шиворот – и опять силой потащили куда-то. Ноги подламывались, он спотыкался и жадно, часто дышал. Его привели в новый закуток в незнакомом ряду клетушек в каком-то другом сарае. «Этого не могло произойти, – твердил он себе. – Этого не могло случиться со мной. Отец никогда не позволил бы, чтобы меня заклеймили и продали…» Надсмотрщики остановились возле выгородки, предназначенной для новых рабов. Там сидело еще пятеро – каждый с такой же, как у него, зеленой, сочащейся татуировкой.

Его кандалы прицепили к кольцу, вделанному в пол, – и Уинтроу оставили в покое. Как только руки Уинтроу оказались свободны, он поднял их к лицу. Осторожно пощупал распухшую, мокрую кожу… Кровь пополам с сукровицей стекала по его лицу и капала с подбородка. И даже нечем было промокнуть ее.

Уинтроу обвел глазами своих товарищей по несчастью…

– Ну и теперь что?… – спросил он, обращаясь сразу ко всем.

Ему ответил тощий рослый юнец, ковырявший грязным пальцем в носу.

– Нас продадут, – не без насмешки сообщил он Уинтроу. – И теперь мы рабы – пока не сдохнем. Или надо убить кого-нибудь и удрать…

Выражение у него было довольно-таки вызывающее, но Уинтроу чувствовал, что весь его протест – только на словах. Только на словах он еще и мог хорохориться. У других и на это сил не осталось. Они сидели, стояли, лежали – и просто ждали, что будет с ними дальше. Уинтроу узнал это состояние духа… Так вели себя всерьез искалеченные. Если не трогать их – так и будут сидеть, глядя в никуда и временами вздрагивая от озноба…

– Не могу поверить… – услышал Уинтроу свой собственный шепот. – Не могу поверить, что Торк отцу не сказал…

Выговорив это вслух, он вдруг спросил себя, – а с какой стати, в общем, он взял, что Торк кому-то что-то расскажет?… Видимо, он окончательно поглупел. Доверил свою судьбу идиоту, садисту и подлецу. Почему он не послал отцу весть, почему в самый первый день все не рассказал содержателю?… И, если уж на то пошло, – зачем удрал с корабля?… Уж так ли там было плохо?… По крайней мере, виден был конец мучениям – дождаться пятнадцатилетия – и он вышел бы из власти отца. А теперь? Теперь никакой надежды впереди. И никакой «Проказницы», которая могла бы в трудный час его поддержать…

Стоило подумать о ней, и в груди поднялась страшная волна горестного одиночества. Он предал ее. И сам себя загнал в рабство. И это не сон, это реальность. «Теперь я – раб! Отныне и навсегда!…»

Уинтроу опустился в грязную солому, лег на бок и подтянул колени к груди, сворачиваясь, как зародыш в утробе. Ему показалось, он услышал рев ветра, доносившийся издалека…

Проказница безутешно покачивалась на легкой волне, катившейся через гавань… Между тем день был хорош. На лице так и играло на белоснежных куполах баснословной Джамелии. Ветер сегодня тянул с юга. Он смягчал холодок зимнего дня и относил прочь смрад, источаемый другими невольничьими кораблями, стоявшими поблизости на якорях. Весна была близко… Дальше на юге, куда, бывало, водил ее Ефрон, фруктовые деревья уже окутались облаками розового и белого цветения. Там, на юге, царила красота и было тепло. Но ей предстояло плавание на север, в Калсиду…

У нее внутри наконец-то умолкли пилы и молотки; все переделки были завершены – она окончательно превратилась в невольничье судно и готова была принять на борт первую партию товара. Сегодня погрузят остаток съестного припаса… а завтра начнут размещать в трюмах рабов. И она выйдет из джамелийской гавани… в одиночестве. Уинтроу с нею больше не будет. Зато, как только она поднимет якорь, в донном иле проснется морской змей – или даже не один – и последует за нею. Отныне змеи будут ее непременными спутниками в плавании. Вчера, когда порт затих на ночь, со дна поднялась маленькая тварь и осторожно закружилась между невольничьими кораблями. Подобравшись к Проказнице, она высунула из воды голову и с опаской посмотрела на изваяние. И было что-то такое во взгляде морского создания, отчего у Проказницы перехватило ужасом горло… Она даже вахтенного позвать не смогла. Будь на борту Уинтроу, он сразу почувствовал бы ее испуг и явился на помощь…

Дата добавления: 2015-07-02