В добуржуазной Японии 2 страница

Возрождение его значения связано с борьбой за объединение японского феодального государства во второй половине ХVI в., ведшейся под руководством сменявших друг друга военачальников Нобунага Ода (1534—1582), Тоётоми Хидэёси (1536—1598) и Иэясу Токугава (1542—1616).

Объединители страны были заинтересованы в восстановле­нии не реальной политической власти императора, а его функ­ций главы синтоистского культа, что должно было усилить собственное политическое влияние в стране. Вновь императоры стали узаконивать власть фактических правителей, как пишет советский японист-культуролог Л.Д. Гришелева, «фактически синтоизм был необъявленным религиозным знаменем объединения страны. Именно синтоизм сыграл в Японии роль той одной религии, которая является необ­ходимым признаком этнической общности народности и су­щественным фактором в процессе ее консолидации и со­здания централизованного государства» [15, с. 14].

И Нобунага Ода, и Тоётоми Хидэёси принимали действенные меры к возрождению религиозного престижа монархии. Сами выказывая поклонение перед сакральным значением двора, они требовали того же от своих подчиненных. Были выделены средства для нормального выполнения некоторых ритуальных функций императора, позволившие двору в какой-то мере возобновить жизнь, соответст­вовавшую их номинально верховному положению. Была так­же возрождена почетная система придворных титулов времен «системы рицурё». И Нобунага Ода, и Тоётоми Хидэёси удостоились высоких придворных титулов. Фамилия Тоёто­ми, принадлежавшая аристократическому роду, была по­жалована императором безродному Хидэёси в знак призна­ния его заслуг перед троном.

Таким образом, как отмечает японский религиовед С. Мураками, «эти средневековые объединители сделали основой военного правительства покровительство императорского двора, и поэтому система государства рицурё формально просуществовала до периода бакумацу (1853—1867) [99, с. 134].

Победителем в борьбе за власть, развернувшейся после смерти Хидэёси (1598), оказался Иэясу Токугава, который в 1603 г. провозгласил себя сегуном и добился подтвержде­ния титула у императора. После этого династия Токугава правила Японией в течение четверти тысячелетия.

Эпоха Токугава в истории института императорской вла­сти оказалась самой сложной для изучения, несмотря на бóльшую близость к нам во времени по сравнению, например, с древностью. В какой-то мере это обусловлено своеобразным положением двора, когда полная его отстраненность от реальной политической власти не означала потери обще­ственной значимости. Напротив, сохранявшееся долгое время особо почетное, номинально самое привилегированное поло­жение императорского двора повлекло за собой абсолютиза­цию его сакрально-символической роли. В период вызре­вания национального самосознания японцев концепция «бо­жественности и непрерывности императорской династии» (бансэй иккэй) в разных интерпретациях становится централь­ной объединительной идеей и перерастает в знамя борьбы всех сил, оппозиционных по отношению к феодальному сёгунату.

Согласно Я. Кинугаса, в японской науке утвердились три точки зрения на роль института императорской власти в период Токугава. Первая (наиболее распространенная до второй мировой войны) трактует эту проблему тенден­циозно, в духе концепции «кокутай»¹², отводившей императо­ру роль верховного правителя вне зависимости от истори­ческих обстоятельств. Вторая точка зрения — теория «рас­пределения (или разделения) политической власти между се­гуном и императором» (сэйкэн бунсё) — исходит из офи­циальной концепции дома Токугава о «препоручении импера­тором политической власти» сегуну (дайсэйинин). Существует и третья оценка, согласно которой император формально об­ладал лишь религиозной властью, а фактически был низведен до уровня обычного феодала, подчинявшегося власти реаль­ного правителя Японии — сегуна, поэтому не играл никакой роли в политике страны [76, с. 80].

В последнее время в Японии появились исследования, пре­одолевающие недостаточность любой из этих точек зрения и фиксирующие внимание на религиозной и культурной роли императора на основе исследования идеологии периода То­кугава, а также подчеркивающие ритуальное значение тэнно, опираясь на изучение системы родовитости и поряд­ков сельскохозяйственной общины [109].

Токугава, подобно Нобунага Ода и Тоётоми Хидэёси, под­держивали императорский двор, используя духовный автори­тет императора для легитимизации собственного правления. Иэясу распорядился о закреплении за императорским двором фиксированного рисового пайка, точный размер которого неизвестен (источники дают разные данные — от 10 тыс. до 150 тыс. коку¹³ в год). Некоторые исследователи пишут о наличии небольших земельных владений у императора [35, с. 18] или о поступлении средств для содержания двора с определенных земель во владениях Токугава [7, vol. 2, с. 204].

Однако все ученые сходятся на том, что размеры жало­ванья, получаемого двором, существенно уступали даже уровню доходов от владений средних феодальных князей-даймё, не говоря уже об их несопоставимости с богат­ством дома Токугава. Это ставило императорский двор в экономическую зависимость от сёгуната. К тому же была ограничена личная свобода императоров, в первые годы правления Токугава изредка совершавших отдельные выезды в Киото, а с 1632 г. и вовсе не покидавших пределов дворца. Сегун строго контролировал внешние сношения двора. Даймё не разрешалось под страхом смерти и истребления всего рода приближаться к императорскому дворцу, даже проез­жать через Киото без разрешения сегуна.

Несмотря на то что регламентации сегуна обеспечивали почти полную изоляцию императорского двора, саму по себе достаточную, чтобы предотвратить какое-либо влияние импе­ратора и придворных на ход событий за стенами дворца, сегун осуществлял строгий контроль над императорским двором через своего чиновника в Киото — «сёсидай» (пред­ставитель сегуна), обеспечивавшего связь между двумя прави­тельствами, и городского префекта (Кёто мати бугё) [7, vol. 2, с. 205].

Императорский двор продолжал жить по законам, установ­ленным еще кодексом «Тайхорё»: в пределах двора сохранялись и правительство (дадзёкан), и система придворных рангов и должностей, учрежденные еще в период существования ран­него государства. Но эти ранги и должности не означали приобщения к реальным государственным делам. Факти­ческую политическую власть давали посты в правительстве сегуна (бакуфу), распределявшиеся среди «букэ». Та­ким образом, император распоряжался лишь придворными аристократическими рангами и высшими должностями знати (кугэ), которая в отличие от военной аристократии (букэ) могла служить при дворе. Однако даже эти прерогативы императора, связанные с распределением почетных рангов и должностей, не всецело принадлежали ему: в случае, если придворный титул присваивался феодалу из «букэ», пожалование производилось по представлению сегуна.

Считалось, что император препоручил сегуну всю власть в областях административного управления, военного строи­тельства и внешних сношений, а сам был занят более возвы­шенными сакральными и духовными функциями [99, с. 141 — 142]. Объяснялось это следующим образом: «По той же причи­не, по которой солнце и луна совершают свой путь, импера­тор обязан сохранять свое сердце нетронутым. Поэтому он обитает во дворце, как на небе... Сегун указывает все государственные повинности и не нуждается при от­правлении правительственных дел в разрешении императора. Когда земля среди четырех морей неспокойна, то это вина сегуна» [17, с. 97]. Другими словами, удаленность импера­торского двора от реальной политической власти интерпре­тировалась как естественное следствие его особого сакраль­ного положения, требовавшего соответствующего почитания. Последнее выражалось в том, что каждый новый сегун из династии Токугава получал утверждение этого титула от императора, продолжая считаться вассалом императора, а даймё именовались по отношению к сегуну «байсин» — «вассалы вассала» [39, с. 255].

Кроме в значительной мере номинального права импера­тора жаловать титулы и должности при дворе за ним сохра­нялись также по традиции принадлежавшие ему права по составлению календаря и по обозначению девизов годов правления (гэнго, или нэнго). Только после утверждения императором календарь считался официально принятым. В течение длительного времени в Японии пользовались китайским календарем. Однако в конце XVII в. астро­номия и математика получили в Японии определенное раз­витие и был изобретен первый отечественный календарь. Воспользовавшись этим обстоятельством, бакуфу фактически захватило составление календаря в свои руки, а император стал лишь формально утверждать его [99, с. 138—139].

Система "гэнго" (летосчисление по девизам правления, уста­навливавшееся императорами) была заимствована из Китая: первое употребление «гэнго» относится к периоду социаль­ного переустройства общества по китайскому образцу, когда был взят девиз правления «Тайка» («великие перемены», 645—650). В Китае система летосчисления «гэнго» имела большое политическое значение, она отражала представление о том, что «сын Неба» царствует не только над территорией (простран­ством), но и над временем. В Японии сформировалась своя особая система «гэнго». Прерогатива перемены «гэнго» при­надлежала только императору, при этом считалось, что таким образом император магически воздействует на дела зем­ные. В случае неурожая, эпидемии, землетрясения и т.д. перемена «гэнго» должна была повлечь за собой прекра­щение несчастья, а при радостных событиях служила спосо­бом передачи благодарности Небу. Кроме того, новое лето­счисление вводилось с вступлением на престол очереднего императора. Эта прерогатива императора, тесно связанная с традиционными представлениями об особых сакральных связях «божественных» правителей с космическими силами, и при сёгунате Токугава сохранялась за императором. Однако отражением могущества сёгуната были довольно частые случаи смены «гэнго» в соответствии со сменой сегунов и, наоборот, сохранение в некоторых случаях прежнего девиза правления, несмотря на восшествие на престол нового импера­тора [99, с. 139—141].

Итак, даже те незначительные административные прерога­тивы, которыми располагал император в начале правления сёгуната Токугава, в дальнейшем были окончательно форма­лизованы, что исключало возможность для тэнно оказывать какое-либо влияние на принятие политических решений. Посмотрим теперь, что произошло с другими правами им­ператорского двора, традиционно обеспечивавшими его ду­ховный престиж.

Император имел глубокие и прочные связи с буддизмом и буддийскими храмами и монастырями. Однако после со­бытий, получивших в японской литературе название «ин­цидента с фиолетовыми рясами» (сии дзикэн), эти отношения были существенно подорваны. Дело в том, что символом духовной власти императора в буддийских кругах считалось право императора назначать настоятелями наиболее влия­тельных буддийских храмов священнослужителей высших рангов (носивших фиолетовые рясы). Однако Токугава, стре­мившиеся ослабить существовавшие с древности узы между императором и буддийским духовенством, вначале ограничи­ли, а затем и вовсе отменили это право императора. В «Пред­писаниях о санкции императора, распространяющейся на священнослужителей в фиолетовых рясах» («Тёккё сии хатто»), изданных в 1613 г., указывалось: перед принятием реше­ния о назначении настоятелей восьми храмов, руково­дить которыми могут только высшие священнослужители, нужно получить согласие сёгуната. А в ст. 16 «Предписаний для императорского двора и придворной аристократии» («Кинто нараби-ни кугэ сёхатто», 1615 г.) особо подчерки­валось, что в «последние годы» участились случаи беспоря­дочного назначения императором настоятелей тех храмов, где полагаются священнослужители фиолетовых ряс. В 1627г. был издан указ бакуфу, признававший недействительными императорские санкции, полученные ранее, и сегун захватил «право фиолетовых ряс». Таким образом, императорские указы прямо признавались ниже указов сегуна, и двору отныне запрещалось принимать какие бы то ни было решения от­носительно назначений буддийского духовенства. «Инцидент с фиолетовыми рясами» завершился после того, как были казнены настоятели храмов, не желавшие подчиниться указу сегуна [99, с. 86].

Политика Токугава, направленная на полное подчинение сёгунату всех буддийских храмов и создание иерархической религиозной структуры «сёгунат—буддийские храмы—мас­сы», полностью исключала из этой структуры императора и придворную аристократию. И хотя окончательно пресечь связи императора с буддийским духовенством не удалось, все же возможность поддерживать в массах духовный авто­ритет императора через буддийские храмы была существенно подорвана.

Совсем иную позицию заняли Токугава в отношении ре­лигиозного престижа императора как главы синтоистского культа. В синтоизме сегун не мог соперничать с положением императорского дома, прочно защищенным системой сак­ральных генеалогий, поэтому военные правители пошли по пути активного использования религиозного авторитета императора в синтоизме для укрепления собственного прести­жа. Кроме того, в начале правления сёгуната синтоистские святилища и духовенство не имели самостоятельного зна­чения и в политическом, и в идеологическом отношении из-за засилья буддизма. Все это обусловило сравнительно менее жесткий контроль сёгуната над синтоистским рели­гиозным комплексом. По иронии судьбы именно синтоизм, подкрепленный конфуцианством, в последний век господства Токугава явился идеологической опорой антисёгунского дви­жения за реставрацию императорской власти.

Еще Нобунага Ода возродил использование синтоизма для освящения политической власти: он объявил себя живым богом и требовал религиозного поклонения в масштабах всего государства [42, с. 90]. Тоётоми Хидэёси также после смерти был возведен императором в сан синтоистского бо­жества Тоёкуни даймёдзин.

Первый сёгун Токугава — Иэясу пожелал после смерти стать божеством—охранителем своего дома, однако, для того чтобы обожествление получило общественное признание, необходимо было получить благословение императора. В 1616 г. император санкционировал посмертное имя Иэясу — Тосёдайгонгэн («великое воплощение солнечного сияния Востока») и приобщил его к лику синтоистских богов [99, с. 136—137]. В дальнейшем третий сегун — Иэмицу пожелал еще более поднять сакральный престиж обожествлен­ного прародителя Иэясу, опять же прибегнув к помощи импе­ратора. Он добился от императора присвоения храму Тосёгу в г. Никко, посвященному Иэясу, высшего титула «мия», что до этого указывало на принадлежность святилища к высшему в синто императорскому культу. Со следующего, 1646 г. на ежегодные празднества в святилище Тосёгу стал направ­ляться особый посланец императора (рэйхэйси), что считалось в те времена свидетельством равного уровня храма Тосёгу с храмом Исэ, посвященным прародительнице император­ского дома.

Но, «освятив» дух своего прародителя, Токугава были вынуждены пойти на восстановление прерванной в годы меж­доусобных войн посылки такого же рода императорских пред­ставителей на ежегодные празднества в Исэ, на которые сё­гунат выделял специальные средства [99, с. 88—89]. Обраще­ние к императору как к высшему авторитету в синтоизме для укрепления собственного духовного престижа повлекло за собой усложнение взаимоотношений сёгуната и двора. Противоречивая политика сёгуната Токугава неминуемо вела к медленному, но верному укреплению авторитета импера­тора.

Токугава стремились превратить лрам Тосёгу в религиоз­ный центр страны. Во всех княжествах по указу сёгуната строились филиалы Тосёгу (к середине XIX в. их насчитыва­лось около 200) [42, с. 91—92]. Однако, хотя структура синтоизма, связанная с мифологией, легко поддавалась по­добным нововведениям, Токугава не могли возводить свою генеалогию к высшим божествам синтоистского пантеона, поэтому не удалось создать на основе новых культов новую государственную идеологию. Необходимость в строгом конт­роле и регламентации всей общественной жизни страны в условиях начавшегося разложения феодальных порядков, а также возрождение синтоизма как главной духовной опоры фор­мирующегося национального самосознания вынудили сёгунат восстановить многие главные ритуалы императорского двора. Невозможность обойтись без императора объяснялась тради­ционным положением тэнно как верховного священнослу­жителя синтоистского культа. Только император, согласно синтоистским верованиям, мог обращаться от имени всех японцев к верховным богам синтоистского пантеона, про­исхождение от которых позволяло императору, получившему «три божественные регалии», общаться (при отправлении ритуалов) с Аматэрасу и духами предшествовавших тэнно, делало его высшим и незаменимым духовным авторитетом страны, обладающим мистическим знанием «пути богов» и не дающим всей стране отклониться от этого пути. Кроме того, обрядность императорского двора органично венчала синтоистские сельскохозяйственные «мацури», продолжав­шие играть ведущую роль в японской деревне.

Обычно и в японской литературе, и в советской при опреде­лении функций института императорской власти в токугавской Японии прибегают к анализу положений «Предписаний для императорского двора и придворной аристократии» 1615 г. При этом главный упор делается на первую статью указанных предписаний, гласящую: «Для императора науки составляют главное. Не изучив наук, нельзя познать древ­ности; не зная древности, нельзя поддерживать в стране спокойствие. Но, познав науки, можно ясно понять, как правили „божественные" предки. В книге „Кинхисё"¹⁴ гово­рится, что в заветах годов царствования императора Ута (889—897) указано, что можно не изучать китайской истории и классических книг, но, для того чтобы понять, как править, надо постичь искусство письма и много читать. Говорится там также, что японские стихи слагали всегда, еще со времен императора Коко (885—888), и хотя стихосложение нельзя считать важным занятием, тем не менее оно вошло в обычай и отбросить (этот обычай) нельзя. Изучению наук нужно уделять особенно много внимания» [35, с. 171].

Статья 10, которую также обычно цитируют, касается круга занятий, признаваемых сёгунатом особо важными для придворных: «Повышение в чинах производится так, как то установлено обычаем для каждого дома. Повы­шаются в чинах вне очереди лица, выказавшие ученость, способности по службе и таланты в стихосложении» [35, с. 173].

На основании содержания этих двух статей кодекса во многих японских работах делается вывод о том, что сёгунат нуждался в императоре и придворной аристократии как «носителях традиционной культуры, центром которой был Киото». Причем часто понятие «традиционная культура» расшифровывается как поэзия, наука и искусство. Эта точка зрения в несколько иной форме получила распро­странение и в советской науке. Так, Л.Д. Гришелева пишет: «Кодекс отводил императору и придворной аристо­кратии роль символа единства народа и функцию носи­телей и хранителей культурных традиций, являющихся важной составной частью культурного наследия нации» [15, с. 23]. Правда, она отмечает, что «император про­должал выполнять религиозный обряд, связанный с покло­нением главному божеству синтоистского пантеона — богине солнца Аматэрасу, и обряды и церемонии, имевшие много­вековую традицию, например связанные с посадкой риса и уборкой урожая» [15, с. 97], но в ее оценке социальной значимости ритуала императорского двора в ряду других занятий акценты несколько смещены. Это и приводит исследователя к неточному, на наш взгляд, выводу: «При­дворная аристократия... как активная творческая сила в сфере духовной жизни нации на этом этапе не играла сколько-нибудь существенной роли» [15, с. 97].

Политическая пассивность двора не означала полную отстраненность от всех форм социальной деятельности. Император и придворная аристократия выполняли такую важную для тогдашнего японского общества функцию, как церемониал, имевший многовековую традицию, и прежде всего синтоистский ритуал императорского двора, без ко­торого распадался на неуправляемые и не связанные между собой части весь ритуальный, а следовательно, и мифологи­ческий комплекс синтоизма, зиждившийся на сакральных генеалогиях.

Нельзя не согласиться с Я. Кинугаса: заинтересованность Токугава в сохранении императорского двора определялась особой, неотъемлемой принадлежностью последнего — двор­цовым этикетом, основанным на традициях, восходящих к этапу древнего монархического государства. Именно цере­мониал составлял главное в бытовой культуре императора и придворных [76, с. 90].

Только признав этот факт, можно понять реальные функции киотоского императорского двора в жизни общества токугавской эпохи и объяснить, почему сегуны Токугава непременно прибегали к узаконению своей власти специаль­ным придворным ритуалом. Функции императорского двора как хранителя и носителя традиционной культуры можно осознать, только понимая «традиционную культуру» в ши­роком смысле, как включающую в качестве главной со­ставной части ритуальную почетную прерогативу, обеспечи­вавшую исключительное положение придворной аристокра­тии во главе с императором в иерархической структуре общества.

А как же быть с первой статьей «Предписаний для императорского двора», провозглашающей, что «для импе­ратора науки составляют главное»? Тут нет никакого про­тиворечия. В XVII в. под «ученостью» понимали овладение знаниями, передаваемыми в семье из поколения в поко­ление, поэтому «ученость» двора означала прежде всего «науку управлять», которая заключала в себе знания свя­щенных синтоистских книг, глубокие познания в конфу­цианстве, культивирование добродетелей путем совершен­ствования в искусствах, а главное — знание этикета придворных церемоний, так как именно правильное отправ­ление ритуала обеспечивало, согласно традиционным пред­ставлениям, следование пути, предначертанному богами Японии, гармоничное и спокойное развитие общества.

Неспособность вновь введенных празднеств сёгуната и ри­туалов самурайского сословия заменить собой государствен­ный церемониал двора свидетельствовала о сохранении в японском феодальном обществе представлений, основан­ных на синтоистской мифологии, когда социальный статус определялся степенью сакральности происхождения — са­мую высшую ступеньку занимал императорский род, ведший свою родословную от верховной богини синтоистского пантеона — Аматэрасу.

Другими словами, с появлением первых признаков ослаб­ления господства правительства-бакуфу строгая иерархи­ческая система сословного деления и регламентация во всех сферах жизни феодального общества все больше нуждались в подкреплении формальной обрядностью двора, связанной с мифологизированным прошлым страны. Убе­дившись в недостаточности относительно недавно разрабо­танной обрядности и церемониала военного дворянства (самураев) для поддержания незыблемости иерархической структуры общества в масштабах государства, с конца XVII в. сёгунат сознательно проводит политику на вос­становление таких важных для узаконения иерархии социаль­ных отношений ритуалов императорского двора, как це­ремония возведения в сан наследного принца (1683 г.), дайдзёсай (1687 г.), ниинамэсай (1688 г.) и т.д. [76, с. 90—91].

Как же объяснить тот факт, что в XVII в. для узако­нения отношений использовались в значительной мере формализованные обряды, в основе своей предназначенные для воспроизводства отношений господства императора и придворной аристократии времен древнего государства? Дело в том, что только эта обрядность могла приобщить сегунов Токугава к высшим сакральным генеалогиям император­ского дома и таким образом дать возможность косвенно получить «благословение на правление» от высших синтоист­ских богов. Обязательные придворные ритуалы, связанные с узаконением императором каждого нового сегуна, символи­зировали признание сегуна полномочным представителем императора перед лицом всех небесных и земных божеств, в том числе божественных духов предшествовавших импе­раторов. Формализованность же и оторванность ритуалов от реальных отношений господства лишь делали их более удобными для сёгуната, так как позволяли поставить религиозные функции двора под контроль бакуфу. Забегая вперед, отметим, что только тогда, когда феодальный режим Токугава стал терять свою силу и не мог осуществлять прежний контроль в обстановке широкого распространения идей «тобаку» («свержения сёгуната»), обрядность импе­раторского двора стала работать на подрыв сёгунского правления и утверждение реставрации монархической власти.

Обратимся теперь к сфере идей. Как же обосновывались в токугавской Японии столь сложные взаимоотношения между императором и сегуном? При анализе различных идеологических интерпретаций «двоевластия» обнаруживает­ся следующее. В тогдашней Японии циркулировал доста­точно широкий диапазон теорий, доказывавших законность власти сегуна и положения императора, при этом официаль­но признававшиеся, допустимые концепции о роли импе­ратора от теорий о приоритете императорской власти, рассматривавшихся в качестве крамолы, отделяла весьма тонкая грань. С развитием же феодализма и постепенным формированием национального самосознания все большую роль начинают играть теории реставрации императорской власти — от «национальной науки», представлявшей собой лояльную оппозицию официально признанному ортодоксаль­ному чжусианству¹⁵, до теории свержения сёгуната, изгнания иностранцев и почитания императора, послужившей идеоло­гическим обоснованием незавершенной буржуазной револю­ции Мэйдзи.

Хотя официальной государственной идеологией в период господства Токугава было объявлено конфуцианство чжусианского толка, в общественно-политической мысли Японии этой эпохи преобладал синто-конфуцианский синтез, сое­динявший в той или иной форме конфуцианские этико-политические принципы с интерпретацией мифологических символов местного синтоизма.

Одним из первых официальное отношение к императору при сёгунате Токугава выразил виднейший проповедник чжусиансхого неоконфуцианства Радзан Хаяси (1583—1657). Согласно его теории, призванной оправдать отстранение императора от реальной власти, сегун являлся главой единой семьи, даймё — ее членами, а император почи­тался всеми как икона, которой молятся (подробный разбор воззрений Хаяси см. [39, с. 287—296]). Радзан Хаяси был также одним из первых официальных идео­логов, состоявших на службе у сегуна, стремившихся «обновить» синтоизм конфуцианскими принципами, что призвано было сделать синтоизм способным выстоять и борьбе с буддизмом, против влияния которого выступал Радзан Хаяси.

Среди мыслителей XVII в. широко была распространена теория о том, что императоры «поручают» Токугава управ­ление страной (дайсэйинин рон), некоторые даже делали из этого вывод, что отправление сегуном своих обязан­ностей правителя — не более чем служение императору и двору [76, с. 82—83].

Во второй половине XVII в. появляются учения, ста­вящие в центр моральных принципов регулирования по­ведения всех сословий идею «почитания императора». Авторы такого рода теорий получили позднее наименование «кин-нока» («императорские лоялисты»), или «соннока» («покло­няющиеся императору»). Наиболее известными «киннока» считаются Ансай Ямадзаки (1618—1682), Бандзан Кумадзава (1619—1691) и Соко Ямага (1622—1685). Не следует, однако, полагать, будто «императорские лоялисты» призывали к реставрации политической власти трона. Напротив, в своих теориях они исходили из политической пассивности инсти­тута императорской власти, утверждали, что фундаменталь­ным принципом гармоничных отношений служит не страх перед власть имущими, а почитание священных идеалов.

Ямадзаки создал синкретическое синто-конфуцианское учение на ярко выраженной этноцентристской основе, по­лучившее название «суйка синто» («суйка» — сокращенное название главного тезиса этого религиозного направления). Учение Конфуция он сводил к проповеди внутренней почти­тельности, якобы свойственной от природы всем японцам, поскольку они порождены богами, которые продолжают жить в них и действовать через них. Эта внутренняя почтительность воплощается в верноподданности и сыновней почтительности, в принципах почитания верховного прави­теля государства-семьи (подробно об этом см. [39, с. 306— 313]). Считая японского императора тождественным Небу, в отличие от китайского, бывшего лишь «сыном Неба», Ансай Ямадзаки выдвигал идею о том, что из всех правителей лишь тэнно достойны абсолютного и безусловного почи­тания. Именно присущие трону «божественные» добро­детели, поскольку на нем восседают живые потомки богов, согласно учению Ямадзаки, составляли основы особого духа японцев — «духа Ямато». Почитание богов и импе­ратора способствовало, по словам Ямадзаки, самосовершен­ствованию, высшим идеалом которого было стать после смерти духом — защитником государства и императора.

Из «императорских лоялистов» наиболее стройную теорию, убедительно трактующую взаимоотношения импера­тора, сегуна и подданных, выдвинул Кумадзава. В «Книге о принципах гармонии» («Сюгивасё») он пишет, что в Японии, в отличие от других стран, тот, кто подчиняет своей власти страну, не становится монархом, не становится тэнси («сыном Неба»), поскольку тэнно, являющийся потом­ком богини Аматэрасу, наследует «небесное правление». Богиня Аматэрасу направляет рожденных на Земле людей, недалеко ушедших от птиц и зверей, по истинному пути. Эта кровная связь императоров с богиней Аматэрасу, «открывшей» Японию, не допускает посягательств на под­держиваемую магической силой небес власть со стороны простых смертных. Бандзан Кумадзава таким образом до­полнил этическими рассуждениями существовавшую с древ­ности концепцию «божественности и непрерывности импера­торской династии», опиравшуюся на синтоистские мифы. Переход же власти в руки военного дворянства Кумадзава объяснял потерей «скромности» монархами и считал не­возможным возврат к прямому правлению императоров. Вместе с тем Бандзан Кумадзава учил, что только благодаря существованию императора и киотоского двора Япония зовется страной «благородных людей» (по терми­нологии конфуцианства) и изящных искусств, где соблю­дается этикет. Если бы не было императора и придворной аристократии и страна оказалась под властью лишь воен­ного дворянства, не отличающегося от других японцев ничем, кроме военной силы, то через 200—300 лет, по глубокому убеждению Кумадзава, Япония пришла бы в упадок. Таким образом, именно император и придворная аристократия, обладавшие, по мнению Кумадзава, при­рожденным знанием церемониала и изящных искусств, привносили в общество культурное начало, делали его моральным и обеспечивали поддержание порядка. Кумадзава провозглашал императора также источником мира и гармо­нии в стране, исходя из конфуцианского принципа «тайги мэйбун». Двор с его разработанным этикетом — это на­глядный образец правильно понимаемого иерархического порядка. Сегун, оказывая должное почтение императору, собственным примером демонстрирует, что, как и следует из конфуцианских идеалов, отношения между сюзереном и вассалом должны строиться на основе обоюдного долга [76, с. 92—95]. Кумадзава считал этот момент очень важным для успешного распространения идеи «тайги мэйбун» среди всех слоев общества, начиная с феодальных князей. Импе­ратор, не обладавший реальной силой, но имевший качественно иную природу, нежели все остальные японцы, наиболее плодотворно выполнял роль символа власти бла­годаря добродетели, а не силе.

Дата добавления: 2015-07-02