Потерянный рай 8 страница

Он принес стул, сел между женой и матерью и взял за руку продолжавшую говорить Доун. Есть сто разных способов взять за руку. Одним берут за руку ребенка, другим — друга, третьим — престарелых родителей; по-разному берем руку того, с кем прощаемся, кто умирает, кто умер. Швед держал руку Доун так, как мужчина держит руку обожаемой женщины, вкладывая в пожатие пробегающее по телу волнение, чувствуя себя так, словно прикосновение ладоней дает обмен душами, а сплетение пальцев дает все оттенки интимной ласки. Он держал руку Доун так, словно понятия не имел о том, что случилось с их жизнью.

Правда, потом подумалось: она ведь тоже хочет вернуться ко мне. Но не может, так как все слишком чудовищно. Разве у нее есть выбор? Ведь, должно быть, она считает себя ядовитой — женщиной, давшей жизнь убийце. И ей нужно, необходимо увенчать себя новой короной.

Нужно было послушаться отца и отказаться от этого брака. А он восстал против него, восстал единственный раз в жизни, но больше и не требовалось — и так сработало. «Вокруг сотни, тысячи чудных еврейских девушек, — говорил отец — так нет, тебя угораздило отыскать ее. Прежде ты отыскал еще одну, в Данлеви, Южная Каролина, но тогда ты прозрел и избавился от нее. А дальше? Вернулся домой и нашел эту Дуайр. Почему это происходит, Сеймур?» Он не мог сказать «девушка из Южной Каролины была красива, но Доун вдвое красивее», не мог сказать «власть красоты иррациональна»; ему было двадцать три года, и единственное, что он в состоянии был сказать, — «я влюблен в нее». «Влюблен? А что это значит? Чем поможет тебе влюбленность, когда у вас появится ребенок? Как ты будешь его растить — католиком? Евреем? Нет, ты обречен будешь растить его и ни тем и ни другим. И все это потому, что ты, видите ли, влюблен».

Отец был прав. Именно это и случилось. Они вырастили дитя, не ставшее ни католиком, ни иудеем, а ставшее вместо этого сначала заикой, потом убийцей и, наконец, джайной. Всю свою жизнь он старался поступать правильно, и вот что он наделал. Все то зло, что он запер в себе на замок, закопал так, что глубже невозможно, вырвалось на свободу и одержало верх, оттого лишь, что девушка была красавицей. Главным, к чему он стремился чуть ли не от рождения, было оградить своих близких от страданий, быть добрым, добрым не только внешне, но и по существу. Вот почему он и привел Доун к отцу — встретиться за закрытыми дверями, у него в офисе, на фабрике, попытаться разрешить религиозные противоречия и защитить их обоих от горечи. Инициатором встречи был отец. Увидеться лицом к лицу должны были «эта девушка», как он милосердно именовал Доун в присутствии Шведа, и «страшилище», как называла его она. Доун не испугалась и, к удивлению Шведа, дала согласие. «Я ведь сумела пройти по подиуму в купальнике. А это, скажу тебе, было совсем не легко. Двадцать пять тысяч людей глазело. Но я приняла участие в этом параде купальников. В Кэмдене. Четвертого июля. Пришлось. Я думала об этом дне с отвращением. Мой отец чуть не умер. Но я справилась. Чтобы этот чертов купальник сидел на мне как влитой, я, Сеймур, прилепила его к спине клейкими лентами. И чувствовала себя выставленным напоказ уродцем. Но я взялась делать все, что должна делать „Мисс Нью-Джерси“, так что и с этой работой справилась. Чудовищно утомительная работа. В каждом городе штата. Пятьдесят долларов за выход. Но если много работаешь, сумма растет на глазах. Все это было мне чуждо и пугало до смерти, но я же справилась. А то Рождество, когда я рассказала родителям, что стала „Мисс округ“, — думаешь, это было приятно? Но я справилась. И если я справилась со всем этим, то справлюсь и с тем, что теперь предстоит; ведь это уже не выступления глупой девчонки на подиуме, теперь ставка — вся моя жизнь и все мое будущее. Я все сделаю, чтобы выиграть. Но ты будешь рядом, правда? Я не могу пойти туда одна. Прошу, ты должен быть рядом!»

Шквал слов сбил его с ног, и единственное, что он мог сказать в ответ, — «А где же мне еще быть?». По дороге на фабрику он попросил ее не упоминать слова «четки», «крест», «блаженные небеса» и, насколько возможно, не касаться Иисуса.

— Если он спросит, висят ли у вас на стенках распятия, отвечай «нет».

— Но это ложь. Я не могу ответить «нет».

— Тогда скажи: одно.

— Это неправда.

— Доуни, если ты скажешь: три, это все осложнит. Какая разница — одно или три? А тема будет закрыта. Скажи так. Ради меня. Скажи: одно.

— Ладно, посмотрим.

— И не упоминай обо всех других штуках.

— О каких штуках?

— О Деве Марии.

— Это не штуки.

— Хорошо, это статуэтки. Забудь о них. О'кей? Если он спросит тебя: «У вас есть статуэтки?», ответь «нет», просто ответь ему «нет», просто скажи: «У нас нет ни статуэток, ни картин, только одно распятие».

Любая религиозная атрибрика, объяснял он, скульптурные изображения святых, подобные тем, что стоят у них в столовой и в спальне ее матери, картины, похожие на те, что ее мать развешивает по стенам, всегда вызывают у ее отца болезненную реакцию. Сам он не разделяет отцовской позиции, а просто разъясняет, что отец воспитан в определенном духе, он такой, переделать его нельзя, и незачем наступать на больные мозоли.

Не подчиняться отцу, как и подчиняться ему, — удовольствие слабое. Вот что он начинал понимать в этот момент.

Еще одной опасной темой был антисемитизм.

— Говоря о евреях, будь осторожна. И не говори о священниках, ни в коем случае не говори о священниках. Не вздумай рассказывать ему эту историю о твоем отце и священниках, которая произошла, когда он был мальчиком, собирающим мячи в загородном клубе.

— С чего мне вдруг придет в голову это рассказывать?

— Не знаю, но не коснись этого даже словом.

— Почему?

— Не знаю. Просто прошу тебя: не делай этого.

Но он знал почему. Ведь если она расскажет, как ее отец, работая на уик-эндах мальчиком, подносящим мячи, впервые осознал, зайдя в туалетную комнату, что и у священников есть гениталии — прежде ему и в голову не приходило, что у них могут быть признаки половой принадлежности, — его отец не удержится и спросит, а знает ли она, на что используется после обрезания крайняя плоть еврейских младенцев мужеска пола? И когда ей придется сказать: «Не знаю, мистер Лейвоу, а на что она идет?», мистер Лейвоу ответит (потому что это одна из его любимейших шуток): «Ее посылают в Ирландию. Ждут, пока наберется достаточно, сваливают в мешок, отсылают в Ирландию и лепят там из нее священников».

Последовавшего разговора Швед не забыл до конца своих дней, и вовсе не из-за того, что говорил отец, — тут как раз все было ожидаемо. А вот поведение Доун сделало этот диалог незабываемым. Ее правдивость, то, как она избежала неловкостей во всем, что касалось ее родителей или предметов, по-настоящему — как он знал — для нее важных, мужество, которое она проявила, — все это было незабываемо.

Она была на полторы головы ниже своего жениха и, по словам одного из судей, разоткровенничавшихся с Дэнни Дуайром по поводу состязания в Атлантик-Сити, не попала в десятку только потому, что без каблуков в ней было всего пять футов два дюйма, а в тот год полдюжины не менее талантливых и хорошеньких девушек обладали прекрасным высоким ростом. Эта миниатюрность (которая, может быть, помешала ее участию в финальной борьбе — Швед считал это объяснение сомнительным, ведь ставшая победительницей «Мисс Аризона» была всего лишь пять футов и три дюйма) только усиливала привязанность Шведа к Доун. Для юноши с таким, как у него, глубинным чувством долга — к тому же красавцем, всегда прикладывающим особые усилия, чтобы не восприниматься в первую очередь обладателем сногсшибательной внешности, — этот росточек в пять футов два дюйма способствовал ускоренному созреванию естественного мужского желания защищать и оберегать. Вплоть до этого тяжкого, выматывающего объяснения с отцом он и не подозревал, как сильно любит эту девушку.

Соврала она только дважды: по поводу числа распятий в доме и по поводу крещения — пункта, по которому она внешне капитулировала, но только после добрых трех часов переговоров, во время которых Шведу показалось, что — как это ни удивительно — его отец, кажется, вот-вот проиграет вчистую. И только позже он осознал, что тот сознательно затягивал переговоры, дожидаясь, чтобы двадцатидвухлетняя девушка обессилела, и потом, разом повернув на сто восемьдесят градусов, прикрыл вопрос о крещении, разрешив ей только празднование Сочельника, Рождества и Пасхального Воскресенья.

Но сразу же после появления Мерри на свет она все равно окрестила девочку. Доун могла бы сделать это сама или поручить своей матери, однако ей хотелось, чтобы все было по-настоящему. Договорились со священником, пригласили крестных родителей, младенца носили в церковь, но пока Лу Лейвоу не наткнулся на свидетельство о крещении в комоде редко используемой спальни в глубине римрокского дома, об этом не знал никто — только Швед, которому Доун открылась вечером, после того как свежеокрещенный ребенок был уложен в кроватку — очищенный от скверны первородного греха и предназначенный вкусить небесной благодати. К моменту обнаружения свидетельства о крещении Мерри была всеобщей любимицей шести лет от роду, и взрыв негодования скоро утих. Что, разумеется, не отменило неколебимой уверенности отца Шведа в том, что тайное крещение — источник всех проблем, с которыми пришлось столкнуться девочке. Это крещение, да еще елка на Рождество, да еще Пасха — этого более чем достаточно, чтобы бедный ребенок так и не смог в себе разобраться. Мало того, была еще бабушка Дуайр — и это еще осложняло дело. Через семь лет после рождения Мерри с отцом Доун случился второй инфаркт, и, устанавливая водогрей, он упал замертво, а бабушка Дуайр буквально поселилась в церкви Святой Женевьевы. Каждый раз, когда ей удавалось залучить к себе Мерри, она тащила девочку в церковь, и один только Бог знает, чем ее там накачивали. Швед, теперь, когда он сам стал отцом, куда свободнее обсуждающий с отцом этот, да и не только этот вопрос, объяснял ему:

— Папа, Мерри воспринимает все это как неизбежную добавку. Для нее все это — бабушка, бабушкины дела. Походы в церковь за компанию с матерью Доун не имеют для нее решительно никакого значения.

Но отец не готов был проглотить это объяснение.

— Одна встает на колени. Так? Они делают все, что там у них положено, и она встает на колени, верно?

— Да, вероятно, думаю, так, встает. Но для нее это ничего не значит.

— В самом деле? А вот для меня это значит — и многое!

В разговорах с сыном Лу Лейвоу воздерживался от утверждения, что крещение — причина надрывного плача Мерри. Но в разговорах с женой он отбрасывал экивоки, а узнав про «какое-то католическое масло», которым эта старая Дуайр кропила его внучку, громко осведомился, не тайное ли крещение было причиной надрывного плача, так страшно пугавшего всех членов семьи в течение первого года жизни Мерри. Возможно, и все плохое, что с ней случилось, включая и самое худшее, происходило именно из-за этого.

Закричав по выходе из материнского лона, она кричала не переставая. Заходясь в плаче, она так широко раскрывала рот, что на щеках лопались тоненькие кровяные сосуды. Сначала врач приписал эти крики желудочным коликам, но когда так прошло три месяца, понадобилось найти другое объяснение, и Доун начала возить ее к всевозможным специалистам и на всевозможные обследования. Мерри была на высоте — она продолжала вопить и там. В какой-то момент Доун велено было даже выжать пеленку и привезти на анализ мочу. По хозяйству им помогала тогда благодушная Мира, толстая, жизнерадостная дочь бармена из морристаунской пивной «Маленький Дублин», и, хотя она сразу подхватывала Мерри, прижимала ее к своей мягкой, словно подушка, пышной груди и нежно ворковала над ней, как над собственной доченькой, если Мерри уже успевала зайтись, Мира справлялась с ней не лучше, чем Доун. Пытаясь перехитрить механизм, провоцирующий этот надрывный плач, Доун придумывала тысячи разных способов. Поездке с Мерри в магазин предшествовали сложные приготовления, целью которых было загипнотизировать ребенка и ввести в состояние покоя. Ради этого выезда за покупками ее купали, укладывали в кроватку поспать, одевали в чистенькое и мягкое, устраивали удобно в машине, потом осторожно везли к магазину в продуктовой тележке — и все шло отлично, пока кто-нибудь не наклонялся над ней со словами «какое очаровательное дитя», и она тут же откликалась воплем и надрывно кричала следующие двадцать четыре часа. За ужином Доун говорила Шведу: «Столько усилий — и все напрасно. У меня все сильнее едет крыша. Я на голову встать готова — только бы помогло, но ничто не поможет». Домашний фильм, снятый, когда ей исполнялся год, демонстрирует всех собравшихся, распевающих «С днем рождения!», и Мерри, вопящую в своем высоком стуле. Но через несколько недель без какой было явной причины крики стали слабеть, промежутки — увеличиваться, и к полутора годам все уже было прекрасно и оставалось прекрасным, пока она не начала заикаться.

Мешало Мерри то, что и должно было помешать; ее еврейский дедушка знал это уже в то утро знаменательной встречи на Централ-авеню. Швед сидел в кресле в углу кабинета, в стороне от линии огня. Когда Доун произнесла имя Иисуса, горестно посмотрел сквозь стекло на сто двадцать женщин, работающих в цехе на швейных машинках; все остальное время смотрел себе под ноги. Лу Лейвоу с каменным лицом восседал за столом — не за любимым своим столом, стоящим в гуще рабочего шума пошивочного цеха, а за почти не используемым столом, в тихом уголке, отгороженном стеклянными стенками.

А Доун не повышала голоса, не возмущалась, почти не лгала и твердо удерживала почву под ногами, мобилизуя для этого каждую клеточку своего стройного миниатюрного тела. Подготовленная к этому «поджариванию» одним только жестким отборочным собеседованием, которое ей, «Мисс Нью-Джерси», пришлось пройти перед национальным конкурсом, стоя перед пятью сидящими судьями и отвечая на вопросы о своей биографии, Доун была потрясающа.

Вот начало инквизиторского допроса, который Швед никогда не забудет:

— Ваше полное имя, мисс Дуайр?

— Мэри Доун Дуайр.

— Вы носите на шее крест, Мэри Доун?

— Носила. Недолго. Когда училась в старших классах.

— Значит, вы ощущаете себя религиозной?

— Нет. Я носила крест не поэтому. Меня отправили в летний лагерь, и, вернувшись домой, я стала его носить. Он не был для меня строго религиозным символом. Скорее знаком того, что я в самом деле провела уик-энд в этом лагере и подружилась там со многими ребятами. Крест был в гораздо большей степени связан с этим, чем с ощущением себя набожной католичкой.

— В вашем доме висят распятия?

— Одно.

— Ваша мать набожна?

— Да… она ходит в церковь.

— Как часто?

— Часто. По воскресеньям. Не пропуская ни одного. Во время поста ходит каждый день.

— И что она получает от этого?

— Получает от этого? Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Она получает там утешение. Церковь приносит утешение. Когда умерла моя бабушка, мама много ходила в церковь. Когда у вас кто-то умер или болеет, церковь вас утешает. Указывает, что делать. Вы начинаете перебирать четки и молиться, чтобы…

— Четки — это такие бусины?

— Да, сэр.

— И ваша мать перебирает их?

— Да, разумеется.

— И ваш отец тоже такой?

— Какой?

— Набожный.

— Да. Да, он набожен. Церковь дает ему ощущение собственного достоинства. Ощущение, что он выполняет свой долг. Мой отец очень строг в вопросах морали. Он получил очень строгое католическое воспитание, куда более строгое, чем мое. Он рабочий. Ремонтирует сантехнику. Устанавливает масляные обогреватели. В его понимании Церковь — мощная сила, заставляющая тебя поступать правильно. Для него очень значимы понятия добра и зла, необходимости наказания за зло и сексуальную распущенность.

— Что ж, против этого и я не возражу.

— Конечно. Если вдуматься, вы с отцом очень похожи.

— Вот только он католик, набожный католик, а я еврей. Различие немалое.

— Но может быть, и не такое уж большое.

— Нет, большое.

— Как скажете, сэр.

— А что вы скажете об Иисусе и Марии?

— О чем именно?

— Что вы о них думаете?

— Как о личностях? Я никогда не думаю о них как о личностях. Маленькой девочкой я говорила маме, что люблю ее больше всех на свете, а она отвечала, что это неправильно: больше всех любить надо Бога.

— Бога или Иисуса?

— Думаю, что она говорила о Боге. Может, об Иисусе. Мне это все равно не нравилось. Я хотела любить ее больше всех. Других случаев разговора об Иисусе как о человеке и личности я не помню. Все, связанное с ним, видится мне в человеческой оболочке, только когда я прохожу Крестным путем в Страстную пятницу, следуя за Иисусом на Голгофу. В этот момент он как бы воплощается. Ну и, конечно, в яслях.

— Иисус в яслях. Что вы думаете об Иисусе в яслях?

— Что я об этом думаю? Я люблю лежащего в яслях младенца Иисуса.

— Почему?

— Ну, потому что во всей этой сцене есть что-то милое и дарующее покой. И важное. Миг смирения. Все вокруг устлано сеном; маленькие четвероногие жмутся друг к другу. Теплая, греющая душу сцена. Не поверить, что где-то может быть холодно, ветрено. Свечи горят. Все смотрят на младенца с обожанием.

— И это все? Просто так смотрят с обожанием?

— Да. Я не вижу в этом ничего плохого.

— Так. Ну а что вы мне скажете о евреях? Давайте-ка доберемся до главного. Что ваши родители говорят о евреях?

Пауза.

— Знаете, у нас дома редко говорят о евреях.

— Что ваши родители говорят о евреях? Я хотел бы услышать прямой ответ.

— Думаю, есть вещь куда более существенная, чем та, до которой, как я понимаю, вы хотите добраться, и заключается она в том, что моя мать отдает себе отчет в некоторой неприязни, которую она испытывает к евреям, потому что они евреи, но не отдает себе отчет в том, что кто-то испытывает к ней неприязнь, потому что она католичка. А если говорить о том, что не нравится мне, то могу вспомнить вот что. Когда мы жили на Хилсайд-роуд, одна из моих подружек была еврейка и мне не нравилось, что я попаду на небо, а она — нет.

— А почему ей не попасть на небо?

— Если ты не христианка, путь на небо тебе заказан. Мне было очень грустно, что Шарлотта Ваксман не попадет вместе со мной на небо.

— Мэри Доун, что ваша мать имеет против евреев?

— Простите, вы не могли бы называть меня просто Доун?

— Доун, что ваша мать имеет против евреев?

— Пожалуй не то, что евреи — евреи, а то, что они не католики. В глазах моих родителей и вы, и протестанты — все едино.

— Что ваша мать имеет против евреев? Ответьте.

— Ну, только то, что говорят обычно.

— Мне ничего обычно не говорят. Так что ответьте, пожалуйста, сами.

— Ну, прежде всего, что они слишком напористы. (Пауза.) И всегда думают о выгоде. (Пауза.) Вспоминают еще о «еврейских зарницах».

— Еврейских цевницах?

— Еврейских зарницах.

— Что это значит?

— Вы не знаете, что такое «еврейские зарницы»?

— Пока не знаю.

— Поджоги с целью получить страховку. Это называется еврейскими зарницами. Вы это никогда не слышали?

— Нет. Это для меня новость.

— Я вас шокировала. Я этого не хотела.

— Да, я шокирован. Но лучше уж обсудить все в открытую, Доун. Для этого мы и встретились.

— Так говорят не обо всех евреях. О нью-йоркских.

— А что говорят о евреях Нью-Джерси?

Пауза.

— Думаю, их считают одной из веток нью-йоркских.

— Понятно. То есть к евреям штата Ута разговоры о зарницах не относятся. И к евреям Монтаны тоже. Так? К евреям штата Монтана это не относится.

— Я не знаю.

— А как относится к евреям ваш отец? Давайте обсудим это открыто и избавим нас всех от горя, которое может принести будущее.

— Мистер Лейвоу, хотя иногда все это и говорится, чаще всего не говорится ничего. Моя семья вообще не из разговорчивых. Два-три раза в год мы ходим вместе в ресторан: отец, мать, мой младший брат Дэнни и я. И меня всегда удивляет, что вокруг сидят люди, пришедшие семьями, и разговаривают друг с другом. Мы просто сидим и едим.

— Вы уклоняетесь от темы.

— Простите. Я вовсе не собираюсь защищать их, потому что мне самой это не нравится. Просто показываю, что с их стороны это отнюдь не глубокое чувство. За ним не стоит никакой серьезной озлобленности или ненависти. Иногда он употребляет слово «еврей» с оттенком осуждения. Это не связано с его убеждениями, но время от времени такие чувства проявляются. Да, это верно.

— И как же они отнесутся к тому, что ваш муж еврей?

— Примерно так же, как вы относитесь к тому, что ваш сын собирается жениться на католичке. Одна из моих кузин замужем за евреем. Все немножко прохаживались на этот счет, но скандала не было. Она, правда, была постарше меня, и все радовались, что она хоть как-то устроилась.

— Была таким перестарком, что и еврей сгодился. Сколько ж ей было, сто?

— Тридцать. И никто не рыдал. Вообще все это не имеет значения, если только кто-то не хочет сознательно оскорбить другого.

— А если хочет?

— Что ж, тогда может возникнуть желание как-то съязвить. Но мне не кажется, что брак с евреем должен восприниматься как проблема.

— Пока не возникнет вопрос о воспитании детей.

— Вы правы.

— И как же вы с родителями собираетесь разрешить этот вопрос?

— Этот вопрос я буду решать сама.

— И что это означает?

— Я хочу, чтобы мой ребенок был крещеным.

— Вы хотите этого.

— Варианты возможны во многих случаях, но только не когда речь идет о крещении, мистер Лейвоу.

— Что такое крещение? Почему это так важно?

— Это простая процедура смывания первородного греха. Но если ребенку суждено умереть, она открывает ему путь на небо. Если ребенок умер некрещеным, душа обречена на маяту во тьме.

— Что ж, нам, разумеется, не хотелось бы этого. Позвольте спросить о другом. Если, скажем, я соглашусь, чего еще вы хотите?

— Думаю, что, когда они подрастут, мне захочется, чтобы дети приняли первое причастие. Святые дары…

— Значит, главное, на чем вы настаиваете, — крещение, которое, как вам кажется, обеспечит умершему ребенку путь на небо, и первое причастие. Объясните мне, что это.

— Это тот первый раз, когда мы приобщаемся к евхаристии.

— А это что значит?

— Сказано: сие тело мое, сия кровь моя…

— Это связано с Иисусом?

— Да. Разве вы этого не знаете? Это момент, когда все преклоняют колени. «Это тело мое, ядите его. Это кровь моя, пейте ее». И тогда все прихожане произносят «Господь — Бог мой» и вкушают от тела Христова.

— Этого я не могу принять. Простите, но это уж слишком, и я отказываюсь.

— Если ребенок будет крещеным, можно пока не заботиться обо все остальном. Почему бы ему самому не решить, когда придет время?

— Нет, Доун, я предпочел бы, чтобы ребенок этого не решал. Я, безусловно, предпочитаю решить это сам. Не хочу оставлять ребенку возможность решать, будет он есть Христа или нет. Я готов с полным уважением отнестись к любым вашим действиям, но мой внук есть Христа не будет. Простите, но это не обсуждаемо. Теперь послушайте, на что я готов согласиться. Я дам вам право окрестить его. И это все.

— Как — все?

— Пусть еще будет Рождество.

— А Пасха?

— Пасха. Ей нужна Пасха, Сеймур. Знаете, дорогая Доун, чем была Пасха для меня? Пасха — это тот день, благодаря которому мы получаем массу заказов. Массовые заказы на перчатки, которые должны лежать в магазинах, ожидая покупателей, которые явятся за всеми этими пасхальными аксессуарами. Я сейчас расскажу вам одну историю. Каждый год тридцать первого декабря, днем, мы полностью рассчитывались со всеми делами и обязательствами минувшего года, отправляли рабочих по домам и садились с начальником цеха и начальницей цеха распить бутылку шампанского. И только мы успевали сделать первый глоток, как — всегда! — раздавался звонок из магазина в Уэлмингтоне, потом из магазина в Делавере. Звонили закупщики, которые хотели сделать заказ на сотню дюжин коротких белых лайковых перчаток. В течение двадцати с лишним лет мы знали, что, поднимая бокал за удачу в новом году, мы непременно услышим звонок с просьбой поставить сотню дюжин перчаток, и речь шла о пасхальных перчатках.

— Что ж, у вас была своя традиция.

— Да, юная леди, была. А теперь расскажите, что, собственно, означает Пасха?

— Его воскрешение.

— Чье?

— Иисуса. Воскрешение Иисуса.

— Мисс, вы утяжеляете мою участь. Я-то думал, что это день, когда вы устраиваете парадное шествие.

— Да, шествие происходит.

— Хорошо, я не отниму у вас шествие. Что еще?

— На Пасху мы едим ветчинный окорок.

— Хотите есть на Пасху ветчину — ешьте. Что еще?

— На Пасху мы ходим в церковь.

— В добротных белых перчатках, надеюсь?

— Да.

— Вы хотите посещать в Пасху церковь и брать с собой моего внука.

— Да, мы будем тем, что моя мама называет «католики раз в году».

— Действительно так? Раз в году? (Весело хлопает в ладоши.) Что ж, по рукам. Раз в году. Убедили.

— Вообще-то два раза в году. На Рождество и на Пасху.

— А что вы будете делать на Рождество?

— Пока ребенок мал, просто посещать службу и петь рождественские хоралы. Полагается оставаться в церкви, пока не пропоют все хоралы. Иначе все не в счет. Рождественские хоралы поют и по радио, но в церкви пение не начинается, пока младенец не родился.

— Это все мне не важно. Хоралы, как бы их ни пели, меня не интересуют. Сколько дней все это продолжается на Рождество?

— Во-первых, Сочельник. Потом ночная месса. Ночная месса — это высокая месса…

— Не знаю, что все это означает. И знать не хочу. Даю вам канун Рождества и день Рождества. Даю Пасху. Но не даю эту штуку, которая означает поедание тела.

— А катехизис? Как быть с катехизисом?

— Этого я не могу позволить.

— Вы знаете, что это?

— А мне и не нужно знать это. Думаю, я проявил достаточную щедрость. Сын объяснит вам — а он хорошо меня знает, — что я уступил вам больше чем наполовину. И что же такое катехизис?

— Возможность освоить учение Иисуса.

— Категорически возражаю. Понятно? Вы меня поняли? Ударим по рукам? Зафиксируем письменно? Можно мне верить вам на слово или все-таки зафиксируем письменно? Что скажете, Доун?

— Мне страшно.

— Вам страшно?

— Да. (Почти в слезах.) Боюсь, я не в силах дольше бороться.

— А меня восхищает, как вы боретесь.

— Мистер Лейвоу, давайте решим все это потом.

— От «потом» толку мало. Или сейчас, или никогда. Нам нужно еще обсудить вопрос подготовки к бар-мицве.

— Если родится мальчик и его будут готовить к бар-мицве, сначала он должен быть окрещен. А потом сам решит.

— Что решит?

— Став большим, он сумеет определить, что ему больше по душе.

— Он не будет определять ничего. Определяем вы и я. Здесь и сейчас.

— Но почему нельзя подождать и посмотреть, что будет?

— Мы ни на что не будем смотреть.

— Я (повернувшись к Шведу) не могу больше так разговаривать с твоим отцом. Он слишком давит. Я проиграю. Мы не можем обсуждать это, Сеймур. Я не хочу бар-мицвы.

— Вы не хотите бар-мицвы?

— С торой и всем остальным?

— Именно так.

— Не хочу.

— Не думаю, что мы сможем прийти к соглашению.

— Значит, придется отказаться от детей. Я люблю вашего сына. У нас будет бездетный брак.

— И я не стану дедом. Хотите порешить на этом?

— У вас есть еще один сын.

— Нет-нет, так дело не пойдет. У меня никаких к вам претензий, но может, лучше нам всем разойтись?

— Нельзя ли просто подождать и увидеть, как оно все пойдет, мистер Лейвоу? Ведь впереди еще столько лет. Почему нам не предоставить мальчику или девочке решить по-своему?

— Категорически не согласен. Ни в коем случае не разрешу ребенку самостоятельно принимать такое решение. Разве он, черт побери, способен решить? Что он понимает? Мы — взрослые. Ребенок — не взрослый. (Поднимается и продолжает, стоя за своим письменным столом) Мисс Дуайр, вы хороши, как картинка. Отдаю должное: вы многого добились. Не каждая девушка может подняться до такой планки. Вы, безусловно, гордость родителей. Благодарю вас за визит в мой офис. Спасибо и до свидания.

— Извините, но я остаюсь. Не собираюсь уходить и не уйду. Я не картинка, мистер Лейвоу. Я человек. Мэри Доун Дуайр из Элизабета, штат Нью-Джерси. Мне двадцать два года. Я люблю вашего сына. И поэтому пришла. Я люблю Сеймура. Люблю. Прошу вас, давайте продолжим.

Договоренность была достигнута, молодые поженились, Мерри появилась на свет и была тишком крещена, и, пока отец Доун не скончался в 1959 году от второго инфаркта, обе семьи ежегодно приезжали в Олд-Римрок на День благодарения, и, ко всеобщему — кроме Доун — удивлению, Лу Лейвоу и Джим Дуайр сделались вскоре не разлей вода и без конца обменивались историями о временах, когда оба были еще юнцами. Скрещивались два мощных потока воспоминаний, и сдержать их было немыслимо. Разговор шел о вещах, еще более значимых, чем католичество или иудаизм, разговор шел о Ньюарке и Элизабете — и никому не удавалось оторвать собеседников друг от друга. «Все иммигранты работали там, в порту, — Джим Дуайр всегда начинал любой рассказ с порта, — на фабрике Зингера. Там была крупная фабрика. Был и судостроительный завод, конечно. Но все, приехавшие в Элизабет, какое-то время работали у Зингера. Некоторые добирались до Ньюарк-авеню — до кондитерской фабрики компании „Барри бискит“. То есть производили или швейные машины, или печенье. Большая часть все же работала у Зингера — их фабрика была прямо в порту, у самой реки. Крупнейшие наниматели во всей округе». — «Точно, все иммигранты сразу же по прибытии могли рассчитывать на работу у Зингера. Крупнейшее предприятие. Зингер и „Стэндард ойл“. Предприятие „Стэндард ойл“ было в Линдене. Возле залива. На самом краю предместья, которое называли Большой Элизабет… Кто был мэром? Джо Брофи. Точно. Он был владельцем угольной компании, а заодно и мэром города. Потом его сменил Джим Керк… Ах да, мэр Хейг. Вот уж характерец был. Мой зять Нед много порассказал бы о Фрэнке Хейге. Он все знает о Джерси-Сити. Если ты в этом городе голосовал так, как надо, работа тебе была обеспечена. А я знаю только про тамошний стадион. В Джерси-Сити было отличное поле для всех игр с мячом. Стадион Рузвельта. Прекрасный. До Хейга, как вы знаете, они так и не добрались, так и не вывели его на чистую воду. Ушел на покой и живет в замечательном месте: на побережье недалеко от Эсбери-парка. Да, хорошо устроился… Видишь ли, дело в том, что Элизабет очень спортивный город, хотя условий для спорта почти и не было. Никаких зимних стадионов для бейсбола, куда ты мог бы прийти, заплатив, скажем, пятьдесят центов. У нас были только открытые площадки: поле Брофи, стадион Маттано, стадион Варананко — все в муниципальном пользовании. И все же у нас были знаменитые команды, отличные игроки. Микки Макдермот в команде прихода Сент-Патрик, Элизабет. Ньюком, цветной, тоже наш парень из Элизабета. Живет в Колонье, но он из города Элизабет, был питчером в команде „Джефферсон“… А купание в Артуровой протоке! Это, я вам доложу, было нечто. Точно. Для меня это были каникулы. Два раза в год ездил в Эсбери-парк. Да, это были каникулы. Купался в канале под мостом Гетал. Плавал на спине. Когда приходил домой со слипшимися от грязи волосами, мать спрашивала: „Что? Опять лазал в Артурову протоку?“, а я отвечал: „Что? Купаться в протоке Элизабет-ривер? Разве я чокнутый?“ А волосы-то от грязи слиплись и стоят торчком…»

Дата добавления: 2015-06-27