Здравствуйте мистер Бог, это Анна 7 страница

— Да не знаю я! Не понимаю я этого! Она снова стукнула пару раз по столу.

— Внизу. Она там, внизу.

— Ага, точно. Она там, внизу.

Тем не менее, где это «там, внизу», у меня не было ни малейшего понятия, о чем я ей честно и сообщил.

Одна отнимательная книга будет дырка размером с книгу, а две отнимательные книги будет дырка размером с две книги. Это же так легко, — сказала она.

Легче мне не стало, но я попытался взять вопрос приступом.

— Тогда восемь отнимательных книг будет дыр­ка размером с восемь книг.

Анна продолжала, хорошо войдя в образ учителя.

— Если у тебя будет десять отнимательных книг и пятнадцать прибавлятельных, сколько книг у тебя будет всего?

Я принялся спускать пятнадцать прибавлятель­ных книг в дырку одну за другой, внимательно на­блюдая, как они исчезают. Лишившись таким образом десяти, я остался с пятью.

— Пять, — объявил я, — но только как это свя­зано с отнимательными людьми?

Под ее сочувственным взглядом я съежился на пару футов и едва не свалился в отнимательную дыру.

— Если, — подчеркнула она, — кто-то отно­сится к зеркальным людям, то это отнимательный человек.

Ну разумеется, ежу понятно! Все так просто, что нужно быть законченным идиотом, чтобы этого не видеть! Всем известно, что мистер Бог создал чело­века по своему образу, а образы живут в зеркалах. В зеркалах реальность переворачивается, правое ста­новится левым. Образы — это отнимательные штуки. Если свести все воедино, то получится, что мис­тер Бог был и есть на одной стороне зеркала, на той которая прибавлятельная. Все мы были на другой его стороне — на отнимательной. Да, так оно и было. Когда мать опускает младенца на пол и отступает на несколько шагов, она делает это для того, чтобы ма­лыш сам дошел до нее, своими ножками. Мистер Бог поступает точно так же. Он отправляет вас на отнимательную сторону зеркала, чтобы вы нашли дорогу назад к нему, на прибавлятельную сторону. Он хо­чет, чтобы вы были таким же, как он.

— Отнимательные люди живут в дырках.

— Должно быть, так, — согласился я. — А что это за дырки?

— Ну, всякие-разные.

— Угу, это все объясняет. В чем же они разные?

— Одни большие, другие маленькие, — продол­жала она. — И все по-разному называются.

— По-разному называются — это как?

Она медленно обходила вокруг каждой дырки, читая написанное на ней название: «Жадные», «Злые», «Жестокие», «Вруны» и т. д. На нашей сто­роне зеркала вся земля была испещрена дырками раз­ной глубины, на дне которых жили люди. На сторо­не мистера Бога возвышались груды непонятно чего, с помощью которых можно было засыпать дыры, если бы у нас только достало ума попросить. Эти груды тоже имели названия — «Щедрость», «Доб­рота», «Правда». Чем больше ты засыпал свою дырку» тем ближе оказывался к той стороне зеркала, где помещался мистер Бог. Если ты умудрялся и дырку засыпать, и еще что-то оставалось сверх того, тогда, считай, ты был уже на прибавлятельной сто­роне. Само собой разумеется, что когда мистер Бог глядит в зеркало со своей стороны, то ему прекрасно нас всех видно, а когда мы смотрим в его сторону — нам не видно ничего. Это значит, что образ в зерка­ле не может видеть, кто на него смотрит. Как сказа­ла Анна: «Твое отражение тебя не видит, ведь прав­да?» Соответственно мистер Бог видит, что нужно человеку, чтобы засыпать его дырку, он, можно ска­зать, сам засыпает ее за него. Этот феномен мы на­звали «чудом в зеркале».

Мистер Бог никогда не уклонялся от общения и по мере знакомства оказывался все удивительнее и удивительнее. Уже тот факт, что он мог одновременно слушать, не говоря уже о том, чтобы понимать, все молитвы на всех языках мира, никак не укладывался в голове, но даже он бледнел и отступал в тень в срав­нении с целой кучей чудес, которые каждый божий день открывала Анна. Быть может, чудесней всех чудес было то, что он дал нам способность видеть и понимать эти чудеса. Анна считала, что мистер Бог пишет книгу про свое творение. Он детально разработал сюжет и совершенно точно знает, куда он дви­жется. В этом занятии мы ничем не в силах помочь мистеру Богу, кроме того, что можем перевора­чивать для него страницы. Именно этим и занима­лась Анна. Она переворачивала страницы для мис­тера Бога.

Как-то на улице меня поймала учительница вос­кресной школы. Она попросила, нет, потребовала, чтобы я научил Анну правильно вести себя на уро­ках. Я поинтересовался, что она сделала или, наобо­рот, чего не сделала, и услышал в ответ, что Анна: а) перебивает учительницу: б) противоречит ей и в) употребляет ругательства. Анна и правда могла ввернуть время от времени крепкое словно, и я по­пытался объяснить учительнице, что, хотя девочка может иногда неправильно использовать язык, она никогда не станет говорить на неправильном языке. Моя стрела просвистела совершенно мимо цели. Могу легко себе представить, что Анна прерывала ее и даже вступала в пререкания. В подробности происшествия меня посвятить отказались.

Вечером я решил поговорить с Анной на эту тему. Я сказал ей о встрече с учительницей воскресной школы и передал ее слова.

— Не пойду больше в воскресную школу.

— Почему это?

— Потому что она не учит нас ничему про мистера Бога.

— Может быть, ты неправильно слушаешь?

— Я слушаю, а она ничего не говорит.

— Ты хочешь сказать, что ничего нового от нее не узнаешь?

— Ну... иногда.

— Это уже хорошо. Что же ты узнала?

— Учительница боится.

— Как ты можешь такое говорить? Откуда ты знаешь, что она боится?

— Она не дает мистеру Богу стать больше.

— Как это она не дает мистеру Богу стать больше?

— Мистер Бог большой?

— Да, мистер Бог большой и хороший.

— А мы маленькие?

— Ну да, мы маленькие.

— И между нами большая разница?

— Да, между нами есть определенная разница.

— Если бы разницы не было, ничего бы не полу­чилось, правда?

Это меня несколько смутило. Думаю, я выглядел настолько озадаченным, что ей пришлось начать сна­чала, на этот раз зайдя с другой стороны.

— Если бы мистер Бог и я были одного размера, как бы ты нас различил, так?

— Ага, — сказал я, — понимаю, что ты имеешь в виду. Если разница столь велика, то тогда понят­но, что мистер Бог действительно очень большой.

— Иногда, — предупредила она.

Все было не так-то просто. Меня приучили ду­мать, что чем больше разница между нами и мистером Богом, тем более похожим на бога становится мистер Бог. С этих позиций если разница бесконеч­на, то мистер Бог — воистину абсолют.

— А какое это все имеет отношение к учительни­це в воскресной школе? Она-то про разницу знает.

— Угу, — кивнула Анна.

— Так в чем же проблема?

— Когда я что-то узнаю, разница становится больше, и мистер Бог тоже становится больше.

— Учительница делает разницу больше, но мис­тер Бог остается того же размера. Она боится.

— Эй, притормози-ка. Как это — она делает разницу больше, но мистер Бог остается того же размера?

Я едва не упустил ответ; это была очередная тай­на мироздания, которую мне преспокойно открыли.

— У нее люди становятся меньше. Помолчав, она продолжала:

— Зачем мы ходим в церковь. Финн?

— Чтобы лучше понять мистера Бога.

— Хуже.

— Чего хуже?

— Чтобы хуже понять мистера Бога.

— Подожди минуту. Ты окончательно рехнулась.

— Не-а.

— Да точно рехнулась!

— Нет. Ты идешь в церковь, чтобы сделать ми­стера Бога очень-очень большим. Когда ты делаешь мистера Бога очень-очень-очень-очень большим, ты его совсем-совсем не понимаешь, вот.

Ее слегка удивило и разочаровало то, что я все равно отказывался понимать, что она имеет в виду. Тем не менее она любезно согласилась все мне объяс­нить еще раз.

— Когда ты маленький, ты «понимаешь» мис­тера Бога. Он сидит на небе на своем троне — разумеется, на золотом; у него усы и борода, а на голове — корона, и все поют ему гимны, как сумас­шедшие. Бог полезен и практичен. Его можно про­сить о разных вещах; он способен укокошить всех твоих врагов эффективнее электрической пилы или наслать на них какие-нибудь бяки вроде бородавок. Мистер Бог такой «понятный», полезный и практичный, он вообще похож на какую-то, м-м-м... штуку, конечно, самую важную из всех штук на свете тем не менее все-таки штуку и абсолютно «понятную». Со временем ты «понимаешь», что он немного не такой, как ты думал, но все равно знаешь что он такое. И хотя ты его понимаешь, он, кажется, совсем не понимает тебя! Он совершенно не понимает, что тебе, например, просто необходим новый велосипед, и тогда твое «понимание» его еще немножко изменяется. Как бы ты ни «понимал» мистера Бога, это умаляет его истинные размеры. Он становится вполне понятным существом среди других вполне понятных существ. Так всю твою жизнь мистер Бог теряет кусочек за кусочком, и так продолжается до тех пор, пока ты добровольно и честно не признаешься себе, что совершенно его не понимаешь. В это мгновение ты позволяешь ми­стеру Богу принять свои истинные размеры, и — бабах! — вот он, стоит и смеется над тобой.

Глава седьмая

Анну интересовало все и вся. В любой предмет она погружалась настолько глу­боко, что ее почти ничто и никогда не пугало. С лю­бым явлением она была готова встретиться на пред­ложенных им условиях. На каком бы уровне оно ни существовало. Анна ничего не имела против прибыть туда с дружественным визитом. Иногда, правда, она попадала в ситуации, для которых у нее не находи­лось подходящих слов. Она создавала их себе сама — будь то нечто совершенно новое, или старая идея в Новой одежке — как например, той ночью, когда она сообщила миг. что «свет, он расплывается».

Разумеется, я обязан был знать, что свет расплывается, но до сих пор как-то не сложилось, поэтому мы отправились на темную улицу, вооружившись фонариком и рулеткой. С помощью ближайшего му­сорного ящика и железнодорожной стены мне было наглядно продемонстрировано, что свет действитель­но, расплывается. Диаметр стекла фонарика был че­тыре дюйма. Мы установили его на крышке мусор­ного контейнера и направили луч на стену. Измерив получившееся на ней пятно света, мы обнаружили, что его диаметр превышал три фута. Ящик вместе с фонариком отодвинули на несколько шагов назад, после чего снова измерили пятно света; теперь оно превышало четыре фута шесть дюймов. Да, свет как-то определенно расплывался.

— Почему, Финн? Почему он так делает? Мы пошли обратно в дом, достали карандаш и бумагу, и я все ей объяснил.

— Ты можешь сделать так, чтобы он не расплы­вался?

Пришлось перейти к линзам и рефлекторам. Все это было проглочено, переварено, уложено на нуж­ные полочки и взято на вооружение на случай новых непредвиденных событий.

Зеркальная книга дала Анне новый способ до­бывать всякие интересные факты, научив вывора­чивать вещи наизнанку, ставить их с ног на голову или просто переворачивать на другой бок. То, что кое-какие из ее фактов были вовсе даже и не фак­тами, а форменными фантазиями, ее ничуть не волновало, ибо к этому времени у Анны уже имелось свое совершенно определенное мнение о том, что есть факт.

Факт был жесткой наружной скорлупой смысла, а смысл был нежной живой субстанцией, скрытой внутри факта. Факт и смысл были главными движу­щими силами в механизме жизни. Когда шестеренка факта цеплялась за шестеренку смысла, они начина­ли вращаться в противоположных направлениях, но стоило вставить между ними шестеренку фантазии, и направление снова становилось единым. Фантазия была и остается очень важной частью машины. Она может завести бог весть куда, но за ней все же стоит последовать. Иногда оно того стоит. В зеркальной книге правое становилось левым, так почему бы не повернуть все в другую сторону и не посмотреть, что из этого получится? Ньютон открыл свой закон, и Анна от него не отставала. Ее закон выглядел так: для начала выверни это наизнанку, потом поставь с ног на голову, потом задом наперед, потом с боку на бок, рассмотри как следует, что по­лучилось, а потом можно кричать: «Финн, а ты зна­ешь, что если прочитать комнату наоборот, то полу­чится вересковая пустошь?» (Английское слово «room» (комната), прочитанное в обрат­ном порядке, дает слово «moor» (вересковая пустошь, тор­фяник)) Ну да, комната — это место, огороженное стенами, а пустошь — это мес­то, принципиально не огороженное никакими стенами. так что некий тайный смысл в этом явно есть, не так ли? То же на тему комнат: «Финн, если прочи­тать крышу наоборот, получится какая-то бяка. Можно, я вставлю туда букву “l”, и тогда получится пол?»(Если слово «roof» (крыша) прочитать наоборот, то получит­ся бессмысленное слово -foor-. а если в него добавить букву «l», то результатом будет (пол).) Почему бы и нет, собственно? Или: «Финн, а можно считать, что распятие — это окно, потом) что это дверь наоборот?»(Rood (распятие) есть обратный вариант (дверь).) «Финн, а ты знаешь, что "жил" — это дьявол задом наперед?» («Lived - (жил) есть обратный вариант devil» (дьявол).) «Финн, а ты в курсе, что Анна наоборот будет Анна?» Ладно-лад­но, это все просто совпадения, так что в расчет не идет. Но, как бы там ни было, получается смешно, а ре­зультат иногда превосходит все ожидания.

Слова были для Анны живыми существами. Она разводила их по разным углам и сводила вновь. Она выясняла, что ими движет. Она не сделала ни одно­го крупного этимологического открытия, но в совер­шенстве изучила, что такое слова и как их использо­вать. Кроме того, Анна писала красками. Картины получались не особенно красивыми, но дело было вовсе не во внешней привлекательности результата, а в том, что в процессе письма Анна сама себе наме­ренно мешала. Она работала, надев очки с цветны­ми стеклами, а потом хохотала над тем, что получи­лось. Потом следовало: «Финн, ты можешь сделать мои красные очки синими, а?» — И она кидалась в атаку на следующую картину. Ни одно из ее произ­ведений никогда не висело у нас на стене; они для этого не предназначались. Это были практические исследования природы зрения. Было бы опрометчиво утверждать, что розы не могут видеть. Весьма веро­ятно, что они умеют видеть своими красными лепест­ками... или зелеными листьями... Неужели вам не интересно узнать, на что мог бы походить их мир? Сам я тоже из тех, кого хлебом не корми — дай что-нибудь сложить или вычесть, и потому отноше­ние Анны к математике не оставило меня равнодуш­ным. Это была любовь с первого взгляда. Числа были прекрасны, забавны и, несомненно, принадлежали к числу «божьих вещей». Поэтому относиться к ним следовало с величайшим уважением. Божьи вещи говорили сами за себя. С другой стороны, понять их суть было не так-то просто. Казалось, мистер Бог очень точно объяснил числам, что они такое и как им следует себя вести. Они были совершенно уверены в том, какое место должны занимать в мировом по­рядке вещей. Иногда мистер Бог начинал прятать свои числа в суммах или в зеркальных книгах, а в зеркальных книгах, сами знаете, временами очень трудно разобраться, будь они неладны.

Однако и роман с математикой в какой-то момент выдохся, и я долгое время не мог понять почему. На объяснение меня навел Чарльз. Он преподавал в той же школе что и мисс Хейнс, а мисс Хейнс, надо сказать, преподавала сложение. В школе Анна появля­лась с неохотой и, как я узнал позднее, не так, чтобы очень часто. На одном из таких уроков сложения мисс Хейнс, на свою беду, обратила на нее внимание.

— Если, — спросила она у нее, — у тебя будет двенадцать грядок и в каждой из них по двенадцать цветов, то сколько цветов у тебя будет всего?

Бедняжка мисс Хейнс! Если бы ей пришло в го­лову спросить, сколько будет двенадцать умножить на двенадцать, она, несомненно, получила бы ответ, но нет, она опять принялась путаться с цветочками, грядками и прочей дребеденью. Ответ она все-таки получила, но только немножко не такой, на какой рассчитывала.

Анна шмыгнула носом. Данная разновидность шмыганья носом служила выражением крайней сте­пени разочарования.

— Если, — ответила она ей, — вы будете са­жать цветы таким образом, у вас вообще не будет никаких гребаных цветов.

Однако мисс Хейнс была сделана не из того тес­та, и залп не достиг цели. Она предприняла новую попытку.

— У тебя семь конфет в одной руке и девять в другой. Сколько у тебя будет конфет всего?

— Нисколько, — уверенно отвечала Анна. — У меня ничего нет в этой руке и ничего нет в этой, так что у меня вообще ничего нет, и нельзя говорить, что они у меня есть, если их нет.

Отважная мисс Хейнс и тут не отступила.

— Я имею в виду, вообрази, детка, вообрази, что они у тебя есть.

Получив такие инструкции, Анна вообразила и выдала торжествующий ответ:

— Четырнадцать!

— Ах нет, милочка, — возразила бравая мисс Хейнс, — у тебя будет шестнадцать. Понимаешь, семь и девять будет шестнадцать.

— Это я понимаю, — сказала Анна, — но вы же сказали вообразить, вот я и вообразила, что одну съела, а еще одну отдала, так что у меня осталось четырнадцать.

Я совершенно уверен, что причиной ее следую­щих слов было желание как-то утешить мисс Хейнс, на лице которой отразилась вся гамма страданий.

— Мне это не понравилось. Это было нехоро­шо. — резюмировала Анна в приступе доброволь­ного самоуничижения.

Такое отношение к любимой игрушке мистера Бога — числам — было совершенно непроститель­но и выводило Анну из себя только так. Апогея ситуация достигла тихим летним вечером. Динк сидел себе на пороге и пытался делать домашнее задание. Ему уже стукнуло четырнадцать, и он ходил в Цен­тральную школу. Динк умел забивать голы под совершенно немыслимыми углами и мог сбить бутылку с железнодорожной стены с одного раза, но с математикой отношения имел сугубо натянутые.

— Чертов урод! — сказал Динк.

— Что такое, Динк?

— Этот козел купается!

— Так пятница ж.

— При чем тут на фиг пятница?

— Банный день.

— Это тут совершенно ни при чем.

— А что делает этот козел, Динк?

— Он выкрутил оба крана, а пробкой дырку не заткнул.

— Вот, блин! Некоторые так делают, и ничего — живут!

— У нас в ванне вообще нету никакой затычки. Она у нас во дворе стоит, а воду в нее нужно таскать ведрами из колонки.

— Тебе чего сделать-то надо, Динк?

— Выяснить, сколько времени ванна будет на­полняться.

— Да никогда она не наполнится.

— Никогда?

— Он заманается стоять там на холоде и ждать.

— Да он тупой.

— Пусть сам купается. Давай лучше в футбол поиграем, Динк. Чур, я на воротах.

Кажется, наш с Динком обмен репликами под­твердил худшие опасения Анны. Сложение приду­мал враг рода человеческого; оно отвращало тебя от мистера Бога с его числами и заключало в мире, пол­ном идиотов.

Это случилось вечером после работы, когда мы успели по большей части отмыть руки от заводской грязи. Мы с Клиффом и Джорджем как раз шли через двор к воротам и увидели ее. Я бегом ки­нулся к ней, гадая, что же могло случиться. Она побежала мне навстречу.

— Что не так, Кроха? Что случилось? — вскри­чал я.

— Ох, Финн, — она обхватила меня руками за шею, — это так здорово, я не могла ждать.

— Что здорово? Что ты нашла? Анна достала что-то из своего мешочка и сунула мне в руку. Это оказался листок бумаги в клеточку, в каждой клеточке было по цифре. На первый взгляд все выглядело достаточно просто. В левом верхнем углу стояла цифра — 2. Дальше в той же строке шли — 1, 0. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7. Следующая строка начиналась с 8, дальше шли 9, 10, 11, 12 и т. д. Всего на странице имелось шесть рядов цифр, в правом нижнем углу стояло 57. Это была простая последовательность полых чисел. Анна с надеждой смотрела мне в лицо, ожидая, что оно вот-вот оза­рится светом понимания. Оно почему-то не озаря­лось. Единственное, что на нем отразилось, — это озадаченность.

— Я покажу тебе, — сказала она взволнованно, не дождавшись более внятной реакции.

Мы встали на четвереньки прямо на тротуаре, идущие домой рабочие уважительно огибали нас с улыбками умиления на лице. Анна начертила боль­шой квадрат, состоящий из четырех квадратов помень­ше. Два верхних квадрата были обозначены «22» и «23», а два нижних — «32» и «33» соответственно.

— Сложи вот эти два, — велела она, указывая на диагонально расположенные 22 и 33.

— Пятьдесят пять, — сообщил я.

— А теперь эти два, — она показала на вторую пару — 23 и 32.

— Пятьдесят пять, — усмехнулся я.

— То же самое, — она аж поежилась от удо­вольствия. — Разве это не здорово, Финн?

Потом она начертила еще один большой квадрат, на этот раз составленный из шестнадцати малень­ких. Двумя взмахами карандаша она разграфила шестнадцать на четыре квадрата, в каждом из кото­рых помещалось по четыре маленьких.

— Вот эта часть и эта часть, — сказала она, ука­зывая на левую верхнюю группу из четырех квадра­тов и на правую нижнюю.

— А теперь вот эти, — она отметила правую вер­хнюю и левую нижнюю. Результат был тот же.

Следующие полчаса мы жонглировали группами квадратов. Ответ всегда был одинаков. Сумма чи­сел по одной диагонали всегда равнялась сумме чи­сел по другой!

Добрый старый мистер Бог! Он опять сделал это!

Позже тем же вечером она рассказала мне, что экспериментировала с квадратами, подставляя «0» в разные места, и это ничего не меняло, а еще что нашла несколько очень сложных последовательнос­тей, но и в них метод тоже работал. Числа мистера Бога, подлинно божественная игра, представляли собой великое нескончаемое чудо. Что же до тех шуточек с наполнявшимися ванными, то это все были игры Старого Ника, не иначе!

Анна категорически отказывалась играть в них и открывать школьный учебник по арифметике. Ни на земле, ни, если уж на то пошло, в аду не было силы, способной заставить ее сделать это. Я попытался было объяснить ей, что вся эта «дьявольщина» в учебнике была всего-навсего способом продемонст­рировать детям, что можно, а чего нельзя делать с числами. Не стоило себя утруждать. Сам мистер Бог объяснил, что можно и чего нельзя делать с числа­ми. Ты хочешь сказать, что затеял всю эту мороку, заставив двух мужиков копать яму, — и что потом? Ты даже не задал единственно правильный вопрос: «Зачем они копали эту яму?» Нет, вместо этого ты приводишь еще пятерых и заставляешь их копать туже яму только ради того, чтобы выяснить, насколь­ко быстрее это у них получится. Козел в ванне? Да ты знаешь хоть одного человека, который выкрутил бы оба крана и намеренно не заткнул бы пробку в ванной? Что же касается грядок с цветами...

Анне не составляло ни малейшего труда отделить саму идею числа «шесть» как таковую от шести яблок и присобачить ее, скажем, к шести автобусам. Шесть было всего лишь «определенным количеством чего-нибудь», но этим смысл шести не исчерпывался. Однако события стали развиваться, только когда "Анна увлеклась тенями. Довольно странное увлече­ние, особенно если придерживаться той точки зре­ния, что тень есть просто отсутствие света. Тем не менее именно с теней началась цепная реакция, от­крывшая нам много нового.

Чтобы коротать долгие зимние вечера, у нас был волшебный фонарь и целая куча смешных слайдов, которые были совершенно не смешными, и почти такая же куча образовательных, из которых нельзя было почерпнуть никакой полезной информации, если только вас. конечно, не интересовало, сколько именно квадратных футов стекла пошло на соору­жение Хрустального дворца (Хрустальнын дворец — павильон, построенный в Гайд-пар­ке специально для Первой Всемирной промышленной выс­тавки в 1851 году. Состоял почта целиком из стекла и ажурных металлических конструкций. Представлял собой принципиально новое слово в викторианской архитектуре), или по какой-то при­чине не хотелось до зарезу узнать, из скольких ка­менных блоков состоит Большая пирамида. А вот что действительно было и смешно, и познавательно, хотя тогда я об этом и не догадывался, так это сам вол­шебный фонарь безо всяких слайдов. Смешно — потому что в луч можно было сунуть руку так, чтобы на экране, которым, как правило, служила просты­ня, получилась тень. Познавательный же аспект состоял в том, что эта нехитрая забава стала причиной сразу трех поразительных открытий. Анна часто про­сила: «Можно ты мне включишь фонарь?» На мой вопрос: «Что ты хочешь посмотреть?» — обычно следовал ответ: «Ничего. Я просто хочу, чтоб ты его включил». С первого же раза я был чрезвычайно за­интригован, потому что она села и уставилась на эк­ран. Довольно долго она просидела так, без движе­ния. Я разрывался между желанием нарушить этот гипнотический транс, в котором она, казалось, пребывала, и посмотреть, чем же это все закончится.

Это созерцание светлого прямоугольника на сте­не продолжалось с незначительными перерывами где-то с неделю. После этой агонии, которая пока­залась мне вечностью, она наконец попросила: — Финн, подержи в свете спичечный коробок! Я послушно взял коробок и сунул руку в луч. На экране появились черные тени руки и коробка.

После долгого и тщательного изучения она ско­мандовала:

— Теперь книгу!

Я проделал те же манипуляции с книгой. И снова тот же завороженный взгляд. Еще около дюжины разных предметов по очереди помещались в луч, прежде чем мне было разрешено выключить фонарь. В кухне горел газ. Я сидел на столе и молча ждал объяснений, но их не последовало. Мое терпение с треском лопнуло, и я спросил самым небрежным тоном, на какой только был способен:

— Ну что там у тебя, Кроха?

Она повернула ко мне лицо, но взгляд ее был об­ращен куда-то в совершенно иной мир.

— Забавно, — промурлыкала она, — забавно.

Я сидел и глядел на нее. Меня не покидало стран­ное чувство, что сейчас, в этот самый момент, ее внут­ренняя Земля медленно, очень медленно меняет ось наклона. Она смотрела прямо перед собой, ее лицо тихо-тихо поворачивалось налево. Неожиданно взгляд прояснился, и она хихикнула. Честно говоря, у меня осталось такое ощущение, будто я читал себе детектив, а в нем вдруг не оказалось последней страницы.

Этот эпизод повторился раз шесть-семь за неде­лю; во всех прочих отношениях она оставалась все тем же веселым, деятельным ребенком. Все это вре­мя я в тревоге обкусывал себе ногти. На пятый или шестой раз она попросила меня взять листок бумаги и прикрепить его к экрану. Я все сделал. В этот день мы с ней рассматривали тень кувшина в свете вол­шебного фонаря, и Анна объяснила, что хочет, что­бы я карандашом обвел ее на бумаге. Поэтому, взяв кувшин в одну руку и карандаш в другую, я попы­тался исполнить ее заказ, но у меня ничего не полу­чилось, потому до экрана была еще пара футов, и я никак не мог дотянуться. Я попробовал донести до нее этот факт, но Анна, сидевшая нога на ногу, буд­то какой-нибудь режиссер на съемочной площадке в ожидании, когда его миньоны сделают все, как ему надо, в ответ на мои жалобы просто сказала:

— А ты поставь его на что-нибудь.

Я сделал, как мне велели. Взгромоздив на неболь­шой стол кипу книг и установив кувшин на эту кон­струкцию, я наконец смог обвести его силуэт на бу­маге, пришпиленной к экрану.

— Теперь вырежь его, — скомандовала Анна. Решив, что мои предполагаемые таланты нечего разменивать по дешевке, я сказал, чтобы она сдела­ла это сама.

— Пожалуйста, — взмолилась она, — ну пожа­луйста. Финн!

Покобенившись немного для приличия, я вырезал его и протянул ей. Волшебный фонарь был вык­лючен, в кухне горел газ. Она уставилась на силуэт кувшина, снова медленно выворачивая голову на­бок — зачем? Как бы там ни было, результат ее, ви­димо, полностью удовлетворил, потому что она кив­нула, встала и засунула бумажный кувшин между страницами словаря.

Следующая ночь принесла нам еще три силуэта. При этом понимания, что, собственно говоря, про­исходит, у меня не прибавилось ни на йоту. В то вре­мя я еще не знал, что Анна уже разрешила свою про­блему, не выдав себя ни единым намеком. Она как раз сортировала факты, выстраивая идеи в должном порядке.

Прошло три дня, и вот на четвертый она снова попросила включить ей волшебный фонарь — три Дня хитроумных вопросов, три дня загадочных улыбок, будто у какой-то карликовой Моны Лизы. Наконец занавес был поднят.

— Сейчас! — воскликнула Анна, как никогда уверенная в себе. — Давай!

Четыре вырезанные из бумаги фигуры были из­влечены из книги и возложены на стол.

— Финн, подержи мне вот эту.

Я держал фигуру в луче света, гадая, для чего ей могла быть нужна тень от тени.

— Не так! Держи ее перпендикулярно бумаге.

— Оп-па! — сказал я и повернул ее перпендику­лярно.

— Что ты видишь. Финн?

Я повернулся к ней. Она крепко зажмурила гла­за и не смотрела на экран.

— Прямую линию.

— Теперь следующую.

— Я поднял следующую фигуру перпендикулярно к экрану.

— Что ты теперь видишь?

— Прямую линию.

Из третьей и четвертой тоже получились прямые линии. Естественно! Анна постулировала тот факт, что любой предмет, будь то мышь, гора, петуния или сам Его Величество король Георг, отбрасывает тень. А если поставить эту тень перпендикулярно к экрану, то окажется, что любые тени любых предметов образуют прямую линию. И это еще не все.

Анна открыла глаза и сурово посмотрела на меня

— Финн, можешь повернуть линию перпенди­кулярно к экрану? В голове, я имею в виду? Что ты видишь. Финн? Что, а?

— Точку. — ответил я.

— Ага, — ее улыбка сияла ярче луча света от волшебного фонаря.

— Я все равно не понимаю, о чем ты толкуешь.

— Вот про что все наши числа.

Полагаю, самым крутым комплиментом, которо­го я когда-либо удостаивался, было молчание, кото­рое за этим последовало. Оно говорило: «У тебя до­статочно мозгов закончить мысль самому, так что давай, думай. Я подумал. Все мои умственные уп­ражнения неизменно заканчивались: «Ты что, хо­чешь сказать...

Дата добавления: 2015-06-27