Необходимый экскурс в историю 9 страница

…В двадцать два часа тридцать минут Кульков взял в Сокольниках «ветку» — контейнер ЦРУ, спрятал его в портфель и отправился домой.

Через десять минут генерал срочно собрал у себя в кабинете контрразведчиков, проводивших операцию.

Закончив совещание, вернулся к изучению материалов по делу Пеньковского.

Вопрос: Вы сказали, что в Париже у вас была встреча с представителем разведки США?

Пеньковский: Да.

Вопрос: Чем интересовался этот человек?

Пеньковский: Он беседовал со мной минут тридцать. Фамилии его я не помню, так как в момент знакомства и во время представления разведчики быстро произносили фамилии и я их не улавливал. Беседа носила общий характер.

Вопрос: О возможности вашей поездки в Америку спрашивали или нет?

Пеньковский: В данном случае был разговор о предстоящей советской выставке в США, которая намечалась на апрель 1962 года. Они спрашивали, приеду ли я туда. Я сказал, что твердо еще не знаю, поеду я или нет, но не исключено, что такая возможность будет.

Вопрос: Вы все время говорите о ваших совместных встречах с представителями американской и английской разведок, а раздельные встречи с представителями одной из этих разведок были?

Пеньковский: Да, была одна такая встреча.

Вопрос: Расскажите о ней.

Пеньковский: Эта встреча была в гостинице, где жили американские разведчики. Предложение о встрече было высказано в то время, когда я ехал с конспиративной квартиры к себе в гостиницу. Ослаф и Александр пригласили меня на следующий день после этой встречи к себе вечером в номер гостиницы. Я это приглашение принял. Была создана свободная, непринужденная обстановка. Из беседы я понял, что американская сторона сожалеет о том, что ей приходится работать со мною вместе с английской.

Вопрос: Вы обещали что‑либо американской разведке? Высказали какие‑либо пожелания по этому вопросу?

Пеньковский: В отношении раздельной работы с английской и американской разведками мною пожеланий не было высказано.

Вопрос: Было ли сказано, что если бы сложилась такая необходимость, то американская разведка могла доставить вас в Америку?

Пеньковский: Разговор об этом был в связи с обсуждением вопроса о представлении меня президенту Кеннеди. Они говорили, что за короткое время самолетом меня можно доставить в Америку вернуть обратно. Это они сделали бы, если бы была острая необходимость.

Вопрос: Кроме поездок на встречи с разведчиками в Париже куда вы еще ездили с Гревиллом Винном?

Пеньковский: С Гревиллом Винном мы ездили в Версаль, Фонтенбло, были в ресторанах, ночных клубах «Мулен Руж» и «Лило», посещали кафе, гуляли в свободное время по улицам.

Вопрос: Кто оплачивал расходы, связанные с посещением кафе, ресторанов и других увеселительных мест?

Пеньковский: За все платил Гревилл Винн, я ему отвечал тем же в Москве.

Вопрос: По возвращении в Москву из Парижа вы приступили к выполнению заданий иностранных разведок?

Пеньковский: Да. По возвращении из Парижа в октябре шестьдесят первого года я продолжал выполнять задания иностранных разведчиков.

Вопрос: Кому вы сообщили о своем прибытии в Москву?

Пеньковский: Я позвонил на следующий день по телефону, номер которого мне был дан, и трехкратным сигналом дал знать, что прибыл благополучно в Москву.

Вопрос: Назовите телефон, по которому вы звонили.

Пеньковский: Г 3‑13‑58.

Вопрос: Вам известно, кому принадлежит этот телефон?

Пеньковский: Теперь известно. Телефон Г 3‑13‑58 установлен в квартире тринадцать дома номер восемнадцать по Кутузовскому проспекту, где проживал бывший атташе посольства Великобритании в Москве Филисита Стюарт.

Вопрос: Вы имели конспиративные встречи с представителем иностранной разведки в районе гостиницы «Балчуг»?

Пеньковский: После возвращения из Парижа в октябре шестьдесят первого года я имел с неизвестным мне лицом одну встречу конспиративного порядка в районе гостиницы «Балчуг» в двадцать один час.

…Генерал подчеркнул слова «с неизвестным мне лицом» и продолжил изучение материала.

Вопрос: Что вы передали этому лицу на встрече?

Пеньковский: Пакет, в котором находились два военных журнала.

Вопрос: Расскажите подробно, каковы были условия вызова иностранных разведчиков к тайнику «номер один»?

Пеньковский: Я мог вызвать иностранных разведчиков следующим образом: имелись два номера телефонов, по которым я Должен был звонить дважды по каждому, не разговаривать, а лишь *дать ответа абонента. Услышав фамилии «Монтгомери» и «Дэвисон», повесить трубку. Это означало, что я вызываю связника тайнику. Кроме того, я должен был поставить черную контрольную метку на столбе номер тридцать пять по Кутузовскому проспекту.

Вопрос: Ваше письмо дошло по назначению?

Пеньковский: Да.

Вопрос: По каким каналам вы получили подтверждение?

Пеньковский: По радио.

Вопрос: Когда последний раз вы имели шпионский контакт с Гревиллом Винном?

Пеньковский: В июле 1962 года, когда г‑н Гревилл Винн прибыл в Москву.

Вопрос: Передали вы ему что‑либо в этот раз?

Пеньковский: Да, я встретил его в аэропорту Шереметьево на автомашине Русакова и по дороге из аэропорта, в машине, передал экспонированную пленку и письмо.

Вопрос: Что вам сказал Винн, взяв от вас передачу?

Пеньковский: Винн взял от меня материал и сказал что в этот же день он доставит его по назначению; кроме того, мы с ним договорились о повторной встрече тогда же, второго июля, у него в номере гостиницы «Украина» в девять или десять часов вечера.

Вопрос: Эта встреча состоялась?

Пеньковский: Да.

Вопрос: Что вы получили от Винна?

Пеньковский: От Винна я получил коробку, завернутую в бумагу и перевязанную шпагатом. Коробка была из‑под набора спичек.

Вопрос: Что находилось в этой коробке?

Пеньковский: Инструктивное письмо, сигнальные открытки для сообщения разведчикам о моем положении и планах. В коробке также находилось три тысячи рублей. Я две тысячи после отправил через Винна назад.

Вопрос: Письменных материалов там никаких не было?

Пеньковский: Были. Проект моей статьи. Я просил разведчиков написать аннотацию на книгу, сейчас точно ее назвать не могу, не помню… Они мне написали аннотацию с использованием ряда своих источников. Я хотел эти тезисы здесь, в Москве, дополнить и сделать из них статью.

Вопрос: Какие указания содержались в инструктивном письме?

Пеньковский: Там были высказаны различные рекомендации в отношении конспирации и осторожности в работе.

Вопрос: Не содержались ли в этом письме указания о порядке перехода на нелегальное положение?

Пеньковский: В указанном письме не было. Это было предметом обсуждения в последующем.

Вопрос: Когда вы получили инструкцию по установлению связи с Карлсоном и Кауэлл?

Пеньковский: В этом же письме было сказано, что в Москву должен прибыть второй секретарь американского посольства Карлсон, с которым я смогу поддерживать контакты во время официальных приемов. Сообщалось о том, что в ближайшее время должна приехать Памела Кауэлл с мужем — вторым секретарем английского посольства, — и был указан порядок связи с Кауэлл через тайник, устроенный в банке из‑под порошка «Харпик». Фотографии Карлсона и супругов Кауэлл для ознакомления мне должен передать Винн.

Вопрос: Какие инструкции вы получили об использовании для связи банки из‑под порошка «Харпик»?

Пеньковский: В письме было сказано, что на одном из приемов в доме английского дипломата в туалетной комнате будет стоять банка из‑под порошка «Харпик». Со стороны днища банки вынимается полая часть, куда можно заложить материалы или же забрать материалы, если они там находятся, после чего следовало банку опять поставить на место, а в последующем она будет заменена настоящим «Харпиком».

Вопрос: Вы видели эту банку?

Пеньковский: Да.

Вопрос: Кто вам ее показывал?

Пеньковский: Винн. В номере гостиницы «Украина».

Вопрос: У вас был с Винном разговор о порядке использования этой банки?

Пеньковский: Да, мы вместе с ним открывали банку, вынимали днище и смотрели. Затем я сам несколько раз вынимал днище банки, после чего эту банку оставил у Винна.

Вопрос: Когда и где вы установили связь с американским разведчиком Карлсоном?

Пеньковский: Четвертого июля шестьдесят второго года на приеме в американском посольстве.

Вопрос: Сколько встреч вы имели с Карлсоном и где они происходили?

Пеньковский: С Карлсоном я имел две встречи. Вопрос: Какие указания иностранных разведок вы получили через Карлсона?

Пеньковский: Через Карлсона в августе я получил письмо в конверте и гражданский фальшивый паспорт. В этом письме давалась инструкция о порядке пользования этим паспортом; говорилось, что необходимо его подписать, что паспорт внутренний.

Вопрос: Кому подписать?

Пеньковский: Мне подписать… В паспорте не было подписи владельца.

Вопрос: Паспорт был изготовлен на имя другого человека?

Пеньковский: Да.

Вопрос: Но фотография в паспорте была ваша?

Пеньковский: Да.

Вопрос: Как вы передали разведке свою фотографию?

Пеньковский: Свою фотографию я не передавал, она, очевидно, попала через дипломатические каналы. Должен сказать: при оформлении выезда за границу фотокарточки посылались дюжинами и. очевидно, это фотокопия одной из них.

Вопрос: Что обещали вам иностранные разведки в качестве вознаграждения за вашу шпионскую деятельность?

Пеньковский: Мне предлагались деньги в рублях. Я говорил, что мне сейчас деньги не нужны, у меня есть достаточно своих накоплений в семье и я никакой нужды в деньгах, а также в валюте в настоящее время не испытываю. Деньги мне предлагались несколько раз, но я не брал ни копейки. И для меня явилось неожиданностью, когда мне прислали три тысячи рублей в коробке от набора спичек. Из них я купил рублей на пятьсот — шестьсот различные подарки — серебряные чернильницы и так далее — каждому из разведчиков… Часть из этой суммы я потратил на пребывание Гревилла Винна, а две тысячи рублей завернул и возвратил Винну для передачи разведчикам.

Вопрос: Какие еще блага вам обещали иностранные разведки кроме двух тысяч долларов в месяц?

Пеньковский: Из материальных ценностей больше никакие вопросы не обсуждались. Говорилось о характере и профиле моей работы на Западе.

Вопрос: Какой характер работы вам предлагали, вернее, обещали предложить?

Пеньковский: Работу, связанную с выполнением различных заданий разведывательного порядка. Конкретная должность и работа не назывались.

Вопрос: Ведомство называлось?

Пеньковский: Да, говорилось. Центральное ведомство, или в Пентагоне, или в имперском генеральном штабе, в зависимости от выбора, который я мог бы в будущем сделать, подданства Англии или гражданства США, если бы к этому подошел.

Вопрос: И даже воинское звание обещали?

Пеньковский: Поскольку они знали, что я полковник запаса, то было сказано, что мне будет сохранено звание полковника английской или американской армии.

Вопрос: Велись ли вами переговоры с иностранными разведками по поводу возможного бегства на Запад?

Пеньковский: Это было немножко не так. Американские и английские разведчики в Париже говорили, что в случае если мое положение будет очень опасное или тяжелое, то существует много вариантов для того, чтобы перейти на Запад. В качестве вариантов назывались и подводная лодка, и самолет, и переход сухопутной границы с помощью различных документов. На эту же тему у меня был разговор в июле, когда г‑н Гревилл Винн приехал в Москву. Винн говорил, что мои друзья обо мне беспокоятся, что мне не надо волноваться, что, когда будет нужно, мне всегда помогут. Этот разговор был у него в номере. Конкретно варианты перехода на Запад не обсуждались.

Вопрос: Пеньковский, когда вы планировали свой побег на Запад?

Пеньковский: Я не планировал побега. Я никогда не думал бросать своих детей и семью. Этот разговор был только в том плане, что обо мне беспокоятся, думают. И хотя Винн сказал, что этот разговор был по моей инициативе, но я со всей ответственностью заявляю, что этот разговор был не по моей инициативе. Гревилл Винн имел задание меня успокоить. Как раз это и была одна из его задач — подбодрить меня, показать, что обо мне заботятся и что в случае необходимости любой вариант побега будет претворен в жизнь.

Вопрос: Чем объяснить, что вы, не собираясь бежать, уже на первой встрече с иностранными разведчиками в Лондоне, в апреле — мае 1961 года, обратились с письменной просьбой к английскому и американскому правительствам о предоставлении вам гражданства этих стран?

Пеньковский: Я об этом писал и обращался с данной просьбой не по своей инициативе. Когда я написал бумажку о своем согласии работать с английской и американской разведками, мне разведчики посоветовали сделать такую приписку, заявив, что через несколько лет это пригодится, и я послушал их совета. Машинально написал.

Вопрос: Машинально?

Пеньковский: Они мне подсказали, и я сделал несознательно приписку о том, что прошу предоставить мне гражданство США или подданство Великобритании.

Вопрос: Какими конкретными мотивами вы объяснили свою просьбу?

Пеньковский: Ничего я не объяснял по этому вопросу. Это было сделано несознательно.

И генерал, не удержавшись, заключил чтение одним лишь словом, каллиграфически выведенным на маленьком листке: «враг».

«Мой любимый!

Вообще‑то слово «мой» к понятию «любимый», наверное, неприложимо, поскольку любовь добра и принадлежит всему человечеству, а «моей» может быть кукла, авторучка, шапочка. «Мой кот, шарф, шкаф, вклад в сберкассу». Умом я это понимаю, но дрянное чувство собственности, подчеркивание своего права владения, ничего не могу поделать с собой, все мы, бабы, одинаковые.

Ты себе не представляешь, как я обрадовалась твоей длиннющей телеграмме о проблемах восточной медицины, я отвечу, только чуть позже, ладно?

О чем тебе рассказать? Про то, о чем я мечтаю? Во‑первых, ты и сам об этом знаешь, а потом, верных слов не подберешь; хотя я к словам отношусь сдержанно — к этому приучила профессия; разговариваешь с пациентом, вертишь его перед рентгеном, видишь в легких сетчатые дыры, то есть рак в последней стадии, понимаешь, что бедняге осталось жить считанные недели, и ведь ничего — рождаются какие‑то слова, складываются во фразы, ничего не попишешь: врачебная этика, обязана хранить спокойствие, шутить и улыбаться, причем не натянутой, заданной улыбкой, какой обмениваются воспитанные супруги после очередной ссоры, чтобы дети, упаси бог, ничего не заметили, а настоящей, искренней даже. Знаешь, раковые больные обостренно чувствительны, постоянно ощущаешь внутреннюю напряженность, общаясь с ними: только б не открыть себя, только б оставить человеку два гроша надежды…

Здесь, кстати, в открытом кинотеатре показывали этот старый итальянский фильм; когда я была маленькой, училась, кажется в пятом классе, эта картина казалась поразительной, выворачивающей душу, а сейчас совсем другое ощущение; жаль, ничто так быстро не стареет, как женщина и кино. Я даже выдвинула рабочую версию: и фильм, и я, женщина, все‑таки поначалу живем чувством. Логика куда более долговечна, согласись. Она сильна до той поры, пока на смену существующей доктрине не приходит качественно новая; естественная замена старого новым; а с чувством все сложнее и непонятнее, потому что оно неподвластно логике и подчиняется своим законам, увы, часто физиологическим.

…Море шумит за окном, шуршит галька, луна как пятак, повсюду в барах слышна музыка, а я сижу в номере и сочиняю послание — только для того, чтобы родилось ощущение твоего соприсутствия. Мы ведь с тобою ни разу вместе не отдыхали, Виталик, ни разу за восемь лет. Я заранее соглашаюсь с твоим доводом, что и это очень хорошо: во время разлук аккумулируется нежность. Но ведь я понуждаю себя соглашаться с этим, причем не без труда, потому что чем дальше, тем отчетливее ощущаю в себе такую женщину, которая очень хочет иметь детей, похожих на тебя, ездить с тобою на море, видеть тебя чаще, и ничего я с этим не могу поделать, хотя знаю, что у тебя совсем особый взгляд на все эти дела, да и на наши отношения тоже.

По утрам я стала долго рассматривать свое лицо в зеркале: тридцать шесть лет, для женщины это немало. Помнишь, Пушкин писал о какой‑то из своих подруг: она старуха, ей уже двадцать шесть лет. Бррр, страшно!

Три дня назад на катере примчался Вова Гумба с друзьями и утащил меня на Золотой Берег; конечно же, в доме пахнет дымом, суетятся женщины в черном, жарится козлятина, на столе рыба пяти сортов, сыр с гор, тосты за тебя и Степанова особенно красивые, прекрасные грузинские песни, а после Вова читал на абхазском монолог короля Лира — озноб пробирает, как здорово.

Был еще какой‑то гость из Москвы; он подсел ко мне и начал говорить о сюрреализме, обсуждал вопрос, будут ли читать Шекспира в будущем веке, потом перешел на обсуждение новинок американского кино, пригласил на просмотры: оставьте телефон, я за вами заеду; Алябрик тут как тут, обнял его, сказал, что звонят из Сухуми; вернулись они через десять минут, гость больше ко мне не подсаживался и избегал смотреть в мою сторону — горцы умеют постоять за подругу того, кого они чтут.

Да, Виталик, пожалуйста, позвони санитарке Марии Ивановне, пусть она зайдет ко мне в квартиру и польет цветы, я совсем забыла ей написать в памятке. Пожалуйста, извини эту мою просьбу, но по телевидению говорят — в Москве стало жарко, больно представлять, как мои цветы медленно умирают на подоконниках и балконе от пыльного, бензинового солнцепека…

Скажи, когда я уезжаю на море, ты меня хоть немножко ревнуешь?

…Вчера приехали Коноваловы, всем семейством ходят на корты, играют замечательно, тебе с ними не равняться, ты стал играть без азарта. Почему?

В своей телеграмме ты спрашивал меня о докторше, которая делает чудеса с помощью таджикских трав. Видимо, она говорила тебе о персо‑таджикско‑индийской медицине? Пожалуйста, подожди у нее лечиться, пока я не вернусь в Москву. Дело в том, что медицина всего Востока основывалась на тайне тибетского врачевания, поскольку оно является началом всех начал восточной диагностики, терапии и фармакологии. Еще в одиннадцатом веке в Тибете была завершена «Большая энциклопедия» под названием «Данджур». Состояла она из двухсот двадцати пяти томов (мы тогда уже не были язычниками, кстати). Из всего этого многотомья шесть книг целиком посвящено медицине. И там — пожалуйста, не верь своей врачихе — никакого древнеафинского влияния не было. А главным сочинением по тибетской медицине является «Чжуд‑ши», которое написал врач Цо‑чжэд‑Шонну, или иначе Кумарадживака. И основан этот трактат на древней индийской книге медицины, а на тибетский язык переведен в конце семисотых годов прошлого тысячелетия. Наиболее известные медицинские школы в Тибете существовали при тамошних монастырях — дацанах. Ламы занимались тем, что, путешествуя в одиночестве, отыскивали самые пахучие, благословенные луга, которые становились их тайной, растворялись в блаженстве общения с природой, и только после того, как к ним приходило вдохновение от общения с прекрасным, они начинали сбор цветов, трав, кореньев, почек и побегов деревьев… Первая книга медицины, обосновавшая тибетскую терапию, диагностику, профилактику и фармакологию, называлась «Вайдурья‑онбо» и описывала фармакологическое действие не только трав, но и драгоценных металлов, камней, земли, а также лекарств, приготовленных из животных или образованных соками (мумиё). В ней, между прочим, говорилось, что растение бар‑ба‑да, которое можно найти на горных лугах Тибета и в Гималаях, лечит воспалительные процессы, интоксикацию и инфекции, сопровождающиеся жаром. Спустя три столетия в тибетской книге «Чжуд‑ши» это же растение рекомендовалось в том случае, если у человека повысилась температура от яда (то есть та же интоксикация). Наконец, через тысячу двести лет, наши врачи, после тридцати лет сражений, рекомендуют употреблять бар‑ба‑да при инфекционных заболеваниях с повышенной температурой (то есть воспалительные процессы), желудочно‑кишечных расстройствах (интоксикация) и хронических суставных ревматизмах… Вот так‑то! Кто был умнее: древние или мы? Кстати, «Вайдурья‑онбо» (перепроверь, может быть, мне изменяет память) состоит из четырех томов и ста пятидесяти шести глав. В первом томе всего шесть глав — это вроде аннотации всей доктрины тибетского врачевания, второй том — он очень красиво называется: «Вайдурья‑шачжуд», какая‑то магия тайны, вера в бессмертие, — включает в себя тридцать шесть глав. Том посвящен объяснению того, что есть нормальный образ жизни (семейной в том числе; не удержалась, прости). И что значит регулярное питание (пожалуйста вспоминай почаще немцев, которые в двенадцать часов бросают лопату, циркуль или начальственное перо и начинают жевать, неважно что: яблоко, хлеб, мясо! Но обязательно вовремя! Пожалуйста вози с собой яблоко. Съешь его ровно в двенадцать. О большем не прошу. Но не только это было во втором томе: там были прекрасно описаны основы анатомии и физиологии человека, своя концепция эмбриологии и версии причин заболеваний. Более того, тибетская медицина еще тогда, в глубокой древности, дала характеристику хирургического инструментария, аппаратов для процедур: не только изумительные глазные капельницы, но и особые грелки, ингаляторы приспособления для осмотра полости рта и горла. Вот так‑то! Не сразу верь этой, как ты написал, милой докторше. Сначала посоветуйся с женщиной, которая написала тебе это нудное и длиннющее письмо, потому что никак не решалась сказать главное: любимый, наверное, пришло время нам с тобою расстаться. Не сердись. Я ломаю в себе обыкновенную бабу, которая всегда хочет свое, мечтает о детях от тебя и, несмотря на постоянную психотерапию, не может толком объяснить окружающим, отчего мы вместе уже восемь лет, а я по‑прежнему только подруга … Неужели жена не может быть подругой? Только, пожалуйста, не думай, что я написала это из‑за того, что порою думаю: «Пройдет еще пять лет — если пройдет, конечно, — кому я тогда вообще буду нужна?» Я благодарна судьбе за то, что она подарила мне годы, которые я провела подле тебя, но…

Только не сердись, любовь моя.

Наверное, так будет лучше. Тебе, во всяком случае. Ты же мудрый и нежный… Ты понимаешь, что мне не очень‑то просто жить…

Я буду по‑прежнему считать часы, когда вернусь в Москву, но лучше будет, если мы с тобою больше не увидимся. Целую тебя.

Ирина».

Славин посмотрел на часы — половина третьего утра; угадывался осторожный рассвет; вспомнил Валеру Куплевахского, познакомился с ним у Степанова, они вместе были во Вьетнаме во время войны. Молоденький инженер‑капитан, склонив голову к деке гитары, пел свои песни: «Над Москвой‑рекой тополиный пух, тополиный пух над Семеновской, ты одна идешь, по Москве плывешь, по рассветной, пустынной Москве…» А еще он посвятил песню Степанову, когда тот летал на Северный полюс: «Последний самолет уходит завтра в рейс…» Хорошая песня, только грустная уж очень: «Уходит навсегда, совсем, совсем, совсем, последний раз пилот махнет тебе крылом, ах, красный самолет, унес последний сон…»

Славин подошел к окну: рассвет был темно‑синим, тополиного пуха не было. «А может, — подумал он, — я его просто‑напросто не вижу в этой густой синеве, в которой угадывается утро; бедный Блюм, какие прекрасные у него были стихи: „Друг протянул мосты, уснули берега“. Скоро развиднеется и станет близким белый, тополиный, майский снегопад, мягкий и доверчивый, как котенок…

«Ну и что ты ей ответишь? — спросил себя Славин. — Что тебя каждую минуту могут „изолировать“, „нейтрализовать“, устроить автокатастрофу? Для женщины такое не довод: „Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда“. Повторить — в который уже раз, — что я много старше ее, физиология, она и есть физиология, чем я стану через пару‑тройку лет при моих‑то перегрузках, как тогда будут строиться наши отношения?»

Славин снял трубку, набрал две цифры — междугородный телеграф; ждать придется минут пять, а потом еще девицы швырнут трубку. Наш сервис…

Удивительно, но ответили очень быстро, всего после семи гудков:

— Двенадцать сорок два, чего вы хотите?

— Счастья, — усмехнулся Славин и сразу же испугался, что телефонистка бросит трубку. Та, однако, не поняла его, переспросила:

— Что?!

— Мне бы телеграмму отправить. В Пицунду.

— Оставьте ваш номер телефона, перезвоним.

«Утром перезвонят, — с тоской подумал он, — когда я буду в ЧК; ах, Митя, Митя, как же он прав: отсутствие сервиса — невосполнимая трата времени, а нет ничего ценнее этого внематериального продукта, принадлежащего тем не менее вполне материальному обществу…»

Позвонили, однако, всего через полчаса.

Славин продиктовал адрес в Пицунде, фамилию Ирины, потом вздохнул, словно набирал воздуха, чтобы нырнуть за мидиями — в Ялте они особенно хороши и совсем недалеко от берега. Откашлялся зачем‑то и сказал:

— Текст будет очень кратким… Всего одно слово… «Дура». И восклицательный знак.

— Я такую телеграмму не приму, — сухо ответила телефонистка — Это хулиганство — такое отправлять женщине.

— Даже если ее очень любишь? — спросил Славин.

— Ну так и скажите по‑человечески: мол, люблю тебя, родная дура. Это еще куда ни шло…

— Тогда, может, напишем: «Как знаешь»?

— Тоже плохо. Что это такое: «Как знаешь»? Загадка какая‑то… Вы конкретнее пишите, и поскорее, пожалуйста, у меня работы много…

— Ладно, валяйте…

Телефонистка обиделась:

— Я не валяю, а работаю!

— Простите, солнышко…

— Никакое я вам не солнышко.

— А кто же вы?

— Я семнадцать — двадцать один, — ответила телефонистка. — Диктуйте.

— Хорошо… Текст такой: «Тем не менее я тебя очень и очень люблю, золотая ты моя дура».

— Подпись какая?

— Обычная… «Старик».

…В семь утра Славин проснулся от резкого звонка; набросил халат, побежал в прихожую. Молодой парень принес срочную телеграмму с уведомлением о вручении; по этому уведомлению Славин сразу понял, что от Ирины. Так и было:

«Любимый, если ты еще не получил мое письмо, сожги, когда придет. Пусть меня встретит Миша Аверин или Кирсанов, если ты будешь занят. Я очень счастлива, что ты живешь на земле. Береги себя. Целую. Догадайся кто…»

Работа‑VI

Генерал поиграл карандашами, зажатыми в крепкой ладони, сунул в рот сигару, раскуривать не стал, пыхнул воображаемым дымом, посмотрел сначала на Груздева и на только что приехавшего Коновалова, потом на Гречаева (позавчера вручил ему майорские погоны) и уже потом остановился взглядом на Славине.

— Нуте‑с, Виталий Всеволодович, ваши соображения?

— Поскольку голубь под тотальным наблюдением, поскольку мы теперь знаем, кто агент, я бы не торопился с арестом, — ответил Славин. — Проведенные мероприятия позволяют нам заново присмотреться к Лэнгли, — естественно после того, как прочтем все, что они ему пишут, и ознакомимся с тем, что он им отвечает… В этой связи позволю себе пофантазировать, если разрешите.

— Даже если я не разрешу, — генерал улыбнулся, — вы, полагаю, не откажетесь от своего намерения… Кто‑то неплохо заметил: «Характер — это такая данность, которую можно сломать, но изменить нельзя».

— Именно, — кивнул Славин. — Тем более, мне сдается, написал это Степанов, а в связи с потоком корреспонденции из Женевы мне и хочется высказать одну идею… Я обратил внимание на строку в какой‑то датской газете, что, мол, американская делегация ждет какое‑то важное сообщение из Вашингтона, которое может во многом определить результаты переговоров… Поскольку Кульков работает в сфере ракетостроения, поскольку разведцентр ЦРУ начал особую радиоактивность за несколько дней до начала переговоров в Женеве и за месяц до предстоящего слушания в конгрессе вопроса об ассигнованиях на космическую программу и на традиционное стратегическое самолетостроение, я и подумал, не завязано ли все это в один узел.

— Возможно, завязано, — согласился генерал.

— А если так, то не есть ли нынешняя словесная эквилибристика в женевском Дворце наций некоей данью какой‑то операции Центрального разведывательного управления? То есть не работает ли Кульков непосредственно на проходящие сейчас переговоры? Точнее говоря, на их срыв? А это не может не сказаться и на продолжении начавшегося в ноябре диалога двух лидеров.

Дата добавления: 2015-06-27