Веселый клоун революции, мудрец Нации Вудстока 1 страница

Нет. Идеология - болезнь мозга

Художник - это взгляд общества в будущее. Худшая ошибка революции - когда она становится скучной. В итоге ритуал подменяет игру, культ - свободную коммуну, а вместо свободы приходит насилие над правами человека.

“Kids should kill their parents”

(Эбби Хоффман)

Папе и маме с любовью

Как сетует летописец йиппи Дэйвид Льюис Cтайн, детали описанных ниже событий разнятся до полного несовпадения: “по большей части участники находились в состоянии обдолбанном, задвинутом, восторженном, упыхавшись, обширявшись, обторчавшись, в умате, в улете, в отрубе, в отпаде, творили историю играючи или просто тащились по кайфу”. Тем более, что “йиппи, в конце концов, всегда сознательно стремились стать мифом”. [1] Поэтому скрупулезно восстановить историческую правду не представляется возможным, да и что есть истина, как говорил один не совсем положительный персонаж. И уж если находившийся в центре событий Стайн по горячим слезам не может точно рассказать, как было дело, а главные персонажи в разные годы вспоминали одни и те же эпизоды совершенно по-разному и намеренно не то, чтобы привирали, а плутовато мистифицировали слушателей, то какой уж спрос с меня, для которого все это с детства было героическим эпосом, священным преданием, передаваемым лживыми устами журналистов-международников и ученых-антиамериканистов. Так даже лучше: историю надо творить сгоряча. Все перемены к лучшему человечество совершало впопыхах, а выношенные годами благодеяния, готовившиеся тщательно, как паук плетет свою сеть, оборачивались тошнотворной тягомотиной и душегубством. Революция должна быть веселой или же ее не надо вовсе, - вот и все, что следует из этой истории о йиппи.

Эбби Хоффман умер 12 апреля 1989 года. Умер добровольно. Не стало веселого и талантливого смутьяна, тридцать лет баламутившего Америку. Лет через сто Эбби наверняка причислят к отцам нации, а может, даже поместят его портрет на какой-нибудь купюре не очень крупного номинала - тем более что любимой забавой озорника было разбрасывать или уничтожать денежные знаки. По заслугам и честь - тем более, что на облик сегодняшней Америки Эбби Хоффман повлиял не меньше Томаса Джефферсона или Бенджамина Франклина. Эбби был духовным вождем и вдохновителем великого ценностного сдвига, скорректировавшего перекос западной цивилизации в сторону технократических ценностей индустриальной эпохи, вернувшего американской культуре человеческое измерение. Сам Хоффман назвал этот культурный переворот Второй Американской революцией, а себя - “revolutionary artist”. Он был воплощением духа Шестидесятых. Норман Мейлер писал о Хоффмане: “Даже внешне Эбби был самым невообразимым человеком, из всех, кого я когда-либо встречал”. Трудно найти людей, так непринужденно совмещавших стеб и пафос, клоунаду и героизм, виртуозность безответственных слов и театральный блеск поступков. Мало того: пережив Революцию Цветов почти на двадцать лет, Эбби сумел остаться олицетворением ее духа - пожалуй, единственный из всей плеяды, кто пережил рубеж семидесятых. Бог ему судья - иногда Эбби фиглярствовал опасно и двусмысленно: пугливому филистеру он вполне мог показаться рафинированной копией Чарльза Мэнсона. Возможно, им с Сергеем Курехиным было одиноко друг без друга...

Если не сопрягать несовместимое, то жизнь так и останется бессвязной. Эбби любил сводить воедино несоразмерные понятия. В 1968 он требовал: “Упразднить платные туалеты! Вот цель революции - бессмертие для всех живущих и бесплатные туалеты!”.[2]

Шестидесятые несли ощущение вечной юности - сладкую и обманчивую отраву. Впервые за тысячелетия ребячливость, непосредственность и открытость миру воспринимались как последняя мудрость, а умудренность битых жизнью тертых папиков - как заскорузлая дремучая глупость. Отсюда один из многих самообманов карнавального поколения: заочная любовь к остервенелым сворам хунвейбинов и цзяофаней. “Все идеи, что были у меня и моих гуру,[3]- говорил пятидесятилетний Хоффман, - мы имели уже в 17 лет, а затем лишь развивали их”. Двадцать лет спустя после Лета любви сын скажет Хоффману: “Папа, ты такой чудаковатый романтик”. Мы были единственным поколением, так и не ставшим похожими на родителей. Может, это и не самая лучшая черта - оставаться до лысин и седин все в том же состоянии радужных надежд и с тем же набором нехитрых идей в головах. Но иначе было не выжить, когда времена изменились. Что-то исчезло из этого мира навсегда: ”Когда слушаешь сегодняшнюю музыку, то чувствуешь, что за ней - не Некто с цветами в руках, а ощущение, что весь этот мир остое...нил до тошноты, и что все безнадежно”.[4] Мы знали, - говорил Эбби перед студентами в 1987, - что каждый день несет что-то новое, небывалое, и что все в этом мире зависит от нас. Ваше видение мира, возможно, более реалистично. Но ощущение фатализма и невозможности влиять на события - самоубийственны. Если новое поколение сможет дать миру что-то свое - это будет открытие, как бороться за изменение общества без надежды победить”.[5] Наигравшись в веселые жмурки Шестидесятых, мир вернулся к формуле Мартина Хайдеггера: мудрость в том, чтобы жить в этом мире, трезво осознавая, что он абсурден и жесток - и все-таки иметь мужество прожить эту жизнь. Слава Богу, от нас требовалась дурашливость, беззаботность, вера в невероятное - но мужеству мы так и не научились. И все-таки: “Америка после Вьетнама уже не та, что была после Второй мировой. Страна стала терпимее во всех отношениях... Контркультура вошла в быт, и сегодня хиппи носят строгие шляпы”, - писал Хоффман о Великом культурном сдвиге.[6] “Легкость, с которой большое общество проглотило и переварило культуру хиппи, я воспринимаю как поражение. Длинные волосы, курение травки, экстравагантные прикиды давно перестали кого-нибудь шокировать. Непосредственность подпольной прессы была усвоена журналом “Роллинг стоун” (Эбби вообще считал, что в истории контркультуры этот журнал и его создатель Бенедикт Арнольд сыграли зловещую роль), а хипповый капитализм высосал из хиппи всю оригинальность”.[7] Писал Эбби и прямо противоположное, что Революция цветов изменила американское общество до неузнаваемости - такая непоследовательность говорит лишь о том, что дело запутано и неоднозначно: в общем, жизнь. Даже любимое детище Хоффмана - “guerrilla theater” - стало от повторений вызывать в нем досаду и скуку. Когда-то Эбби был арестован в Чикаго за написанное на лбу слово fuck. Через год, прилетев в Сиэтл, он был удручен встречей: в аэропорту своего кумира ждали три десятка восторженных подростков, все как один со словом fuck на глупых прыщавых лбах. Контркультура становится формой конформизма: кто там еще такой ретроград, что не любит травку? Как сокрушался Эбби, даже матерная брань к 71-му году потеряла свою шокирующую силу. Общество, в которой слово fuck дозволено цензурой, несокрушимо: его невозможно не только потрясти, но даже обматерить.

В фильме “The Big Fix”, снятом, когда Хоффман скрывался в подполье, Голливуд подленько оболгал пропавшего из виду Эбби: по сюжету друзья разыскивают беглеца, но находят не скитальца-конспиратора, а живущего под чужим именем и ворочающего миллионами босса из рекламного агентства. Фильм, однако, правдив: в 80-е Джерри Рубин получил приличную работу на Уолл-Стрите, да и многие из потрясавших устои стали столпами общества. Обществу, пожалуй, это пошло на пользу, хотя романтический ореол поколения и потускнел. Мало того - затейливым образом дух хиппи породил там же в Калифорнии, в Силиконовой долине субкультуру трудоголиков йаппи. Без культурного сдвига Шестидесятых, без ощущения, что работа должна быть в радость - или ну ее к черту, без жизнелюбия и радостного мироощущения тех лет йаппи протестантская этика Америки породить бы не смогла.

Но сам Эбби так и остался смутьяном до старости. Он мотался по университетам, выступая перед студентами по 60 раз за год, подбивая их протестовать против всего на свете: вербовки в ЦРУ, военно-промышленного комплекса, внешней политики, загрязнения окружающей среды - в конце концов, все опять же на благо Америки. Он вновь и вновь судился по обвинению в нарушении порядка. В 87 году после ареста зачинщиков забастовки в Массачусетском университете в полицейском “воронке” дедушка Эбби предложил студентам спеть “песни свободы” - и что за облом! Выяснилось, что все знают только одно: песенки из мюзикла “Hair”. - “Какую дрянь вы поете: это же бродвейское шоу. Это же фуфло, подделка, они там все выступали в искусственных париках!”. - “Эбби, ты о чем, это же просто фильм, классный фильм”. Это было грустно, - сокрушался Эбби, - надо иметь собственные песни, а у них их не было^.[8] А фильм-то и правда хороший. Но зеркала всегда врут - или это кажется? Ведь мы-то знаем, что они отражают поверхностно. Эбби открещивался от собственной тени - а наглая прилипчивая тень издевалась над ним. В конце 70-х в Центральном парке Нью-Йорка, где Эбби проводил когда-то многотысячные хипповые хэппенинги, он набрел на живой шестьдесят седьмой: волосатый пипл в туниках с псходелическими разводами, с хайратниками и расписанными акварелью лицами. С восторженным воплем Эбби бросился обнимать ожившую юность, но та сбросила бутафорский парик: “Мы не хиппи, мы массовка”. Милош Форман снимал фильм по мотивам “Hair”...

Чтобы всласть побунтовать, необходимо ощущение устойчивости мира. Хоффмановская “Нация Вудстока” поражает сочетанием безалаберного текста с педантичным соблюдением “авторских и иных смежных прав на интеллектуальную собственность”. Цитатки из Джоплин и The Who скрупулезно снабжены сносочками - “by permission...”, на обложке аккуратненько указан регистрационный номер Библиотеки Конгресса: 72-101415. И конечно, “all rights reserved”. Может, так оно и правильно. Бунтарь не должен быть кромешным чернушником, иначе это не бунт, а распад мироздания. Круша устои, следует щадить водопровод и канализацию, иначе мятеж захлебнется в дерьме. “Железный марш” не может быть контркультурой: животным неведом протест против ханжеских заморочек. Восставать можно против чего-то, что ты сам носишь в себе, а ненависть к недоступному и непонятному - это уже совсем другое, звериное чувство. Мир несовершенен - это уже бродяжке и болтуну дедушке Гомеру было очевидно, но это не повод подпалить его с четырех концов. Сам Эбби, кстати, вдоволь наломав дровишек в молодости, в последние годы жизни принялся собирать камни: занялся охраной окружающей среды, очисткой рек и озер. Кто бы мог подумать: тихий такой труженик, чеховский доктор Астров, “теория малых дел”.

На обложке “Нации Вудстока” стоят две цитаты, по нынешним временам азбучные, но в суматошные Шестидесятые звучавшие еще свежо и небанально. Одна из Маркузе: “То, что было когда-то искусством, становится псевдо-искусством”. Вторая - из Кон-Бендита: “Смысл революции не в смене управления, а в преображении самого человека... Революция должна рождаться из радости, а не из самопожертвования” (сам Эбби говорил: революция, требующая лишений, - это революция папиков). Эбби Хоффман в который раз за последние полтораста лет постиг суть культурного сдвига: священный трепет и преклонение перед Великими Образцами убивает Великое Искусство, а культура есть вечное святотатство и надругательство над собственным музейным благолепием, вечное кощунство и поругание: “Roll Over Beethoven!”. [9] Не так давно держатели членских билетов Союза писателей, путая падежи, поносили говорком рабочей слободы пронизанную пушкинским духом книгу “Прогулки с Пушкиным”, а вчерашние консультанты ЦК КПСС по проведению идеологической линии партии на ниве литературного труда называли подонком литературоведа Амелина за смутившую заскорузлые умы статью “Жить не по Солженицыну”. Один из них чванился тем, что Горбачев дал ему на экспертизу романы Солженицына, и он вынес приговор: “Можно печатать”, - искренне полагая, что, говоря языком Хоффмана, верхушке Нации Свиней дано право решать, кого читать можно, а кого - нет. Тут все ясно. Вчерашнего бунтаря (предпочтительно отошедшего в мир иной) Система делает столпом своей незыблемости и тычет его мощами в наглые рожи новых проказников: не сметь! Совок выражал свое стремление к “культурности” так: надев бостоновый костюм, шел смотреть балет и там томился. Или покупал пианино, на котором никто в семье не умел играть. Пушкин и Чехов превращались в метки идеологической лояльности, в таран для сокрушения культуры. Один из русских футуристов вспоминал, как на вечер, устроенный этими панками Серебряного века, чтобы постебаться надо Львом Толстым, пришел городовой и свинтил выступавших: недавно преданный анафеме скандалист понемногу становился государственным матерым человечищем. Гонители рока времен моей юности попрекали юных похабников Чайковским и Бетховеном - но как-то не верилось, что их собственные пристрастия зашли дальше тогдашних одесских шансонье. Гребенщиков и Науменко уже стали национальными святынями: не замай! Кощунство подразумевает живые ценности, нет святынь - не над чем и святотатствовать. Умствования Курехина о грибной природе Ильича были величественны и полны священного смысла, как диониссийские мистерии. Сегодня они бы были глупы и пошлы. Кроме того, настоящее глумление требует знания святынь и любви к ним - так ценности спасают от обветшания. Эбби, прозванный выродком Америки, испакостившим Великую Американскую Мечту, на самом деле вдохнул в идеалы Американской революции новую жизнь. Самому Эбби для этого пришлось расплеваться с предыдущим поколением проказников: как раз в середине шестидесятых битники становились из отщепенцев классиками. Паровоз живой культуры дал истошный гудок и на всех парах понесся из Читтанунга-Чуча в Хейт-Эшбери. Титаны пятидесятых так и остались на перроне жалкой кучкой вечных Макаревичей. Культура напоминает китайскую игру “ножницы, камень, бумага”: каждый из вариантов побеждает предыдущий и побеждается последующим. Пафос смешон в глазах грядущей эпохи скепсиса, цинизм убог и примитивен рядом с патетикой. Дело тут всего лишь в том, кто за кем следует - последний всегда прав. И даже если лет на десять миру захочется просто потанцевать под кайфовую музыку, наплевав на мистику, политику и вообще все на свете, юные шалопаи мудрее уходящих горлопанов и умников - до тех пор, пока их не осмеяли умненькие младшие братья и сестры. Не все, правда, так просто. Мне, как и Эбби Хоффману, поколение, называвшее друг друга “старик” и “чувак”, читавшее Керуака, Корсо и Орловски казалось простодушным и наивным, непоправимо старомодным. И только потом появилось ощущение, что все это уже было не раз: и сбрасывание с корабля современности, и зубоскальство хамоватых имажинистов над странностями утонченных акмеистов, и снисходительное высокомерие приобщившихся к - страшно сказать! - психоделическому року к странноватым старичкам типа Алексея Козлова и Василия Аксенова, тащившимся от Колтрейна и Чарли Паркера. Не знаю, понял ли пятидесятилетний Эбби, чудаковатый раритет времен Великого Кайфа, когда он метался по университетам, донимая “Поколение Х” своими баррикадами и лив-инами, что сам когда-то участвовал в Великой Потраве и Оскудении. Однако ему, как когда-то битникам, хватило мудрости не огрызаться, когда шалуны показывают язык.

Легче всего из ветеранов контркультуры новое поколение поладило с Алленом Гинзбергом: шизоидный патриарх шебутным мохнатым гномиком вечно копошился на тусовках йиппи, но при этом держался обособленно и старался как-то охладить горячность Эбби и Джерри, не дать забиякам довести дело до потасовки. С другим патриархом, Норманом Мейлером, у Эбби отношения были мудреные: почитание и поддразнивание, ревнивое уважение и стремление подчеркнуть разницу между ним и собой. Наверное, так могло бы относиться к Градскому поколение 80-х. Мейлер был достойнейшим человеком, и без него Шестидесятые были бы немыслимы. Но Эбби никак не хотел признать его Учителем и всегда ерничал насчет того, что герой пятидесятых-де устарел. Меж тем, помимо замечательных романов, Мейлер написал один из самых глубоких манифестов контркультуры, ключ к тайне культурного размежевания - “White Negro”. Им же лучше других летописцев в книгах “Армии ночи” и “Майями и осада Чикаго” были увековечены похождения Эбби и Джерри. Но “совести андеграунда” было уже за сорок, и проживал он в дорогом особнячке с черной прислугой. И Хоффман расставляет точки в отношениях с “пятидесятниками”: Норман Мейлер, - пишет Эбби в “Нации Вудстока”, - просто классный, даже лучший писатель их нации. У нации же Вудстока писателей нет и не надо - у нас есть только поэты-воители. Пусть всякие там Норманы Мейлеры рассуждают об историческом значении высадки человека на Луне; нас волнует другое: я полагаю, что опыт Вудстока - это первая попытка Человека высадиться на Землю». ^[10]

Уважительное неприятие вызвали у Эбби и ровесники - “Уэзермены”. Культурная революция, - писал Эбби, - порождает свободных и неприкаянных парий, политика же плодит властолюбивых организаторов и функционеров; я долго балансировал между леваками и хиппи, между “движением” и “общиной” - пока не родилась Нация Вудстока. На зависть Вознесенскому, Эбби так переиначил название “Студенты за демократическое общество” (SDS): LSDSDS. Иначе говоря, “...пойдем другим путем”. Эбби не понимал, как можно всерьез рассчитывать, что мир радости и свободы родится не из театрализованного карнавала, а из борьбы, лишений, насилия и крови: “А встретите Марка (Радда) и остальных - передайте: мы все еще его друзья, хоть все эти леваки и сидят в глубокой жопе. Они поймут - ведь в глубине души они такие же хиппи, как и мы”. [11] Политическую революцию Эбби считал воздушными замками, а революцию в сознании - реализмом, называя себя в отличие от “Уезерменов” Abbie Earthman. Но в тяжелые для “Метеорологов” годы Эбби избегал осуждать Марка и Барнардин, загадочно отмалчиваясь на все вопросы о его отношении к “Weather Undeground”. И Эбби оказался прав: своими чудачествами он изменил живую душу Америки куда радикальней, чем “городские партизаны”, взрывавшие всего-навсего мертвые символы Системы.

Эббот Хоффман родился 30 ноября 1936 года в семье аптекаря в сраном городишке Уорчестер, шт. Массачусетс, известном достижениями в фармакологии: “Этот город подарил миру всего две замечательные вещи: меня и противозачаточные таблетки. Мно-о-огие теперь поди жалеют, что таблетку не изобрели прежде, чем я был зачат!”[12]

Семья, как и у всех великих бунтарей, была тихой и образцовой. Дитя росло в любви и ласке. В последние годы - а умер он в 1974 - Хоффман-старший прославился благодаря непутевому сыну и стал для родителей заблудшего поколения Америки кем-то вроде всенародного товарища по несчастью, с которым можно поделиться бедой: пока Эбби несколько лет отсиживался в подполье, папе шли тысячи горестных писем: вот и наше дитятко тоже отпустило патлы и ушло из дому незнамо куда. Когда Эбби жил на нелегальном положении, заботливая мама через подпольных связных передавала сыну зубные щетки и все такое прочее: “не забывай следить за зубами!”. И даже когда сын в запальчивости призвал молодую Америку ради дела революции отправить родителей в мир иной, мама отнеслась к призыву с юмором: “Это забавно, ведь большинство родителей хотя бы раз в жизни тоже думали: Боже мой, да лучше бы я тебя не рожала!”.

Семейство дало Америке знаменитостей: Джорджию Гиббс, известную в 50-е исполнительницу ритм-энд-блюза, лауреата Пулитцеровской премии редактора New York Times Сиднея Шенберга (двоюродного брата Эбби). Ну, и самого Эбби, разумеется. Сидней был гордостью семейства, а Эбби - позором, но время - оно ведь все расставляет по местам.

Дурные наклонности Эбби - тоже семейственное, ведь даже фамилия в семье была ворованная. Сто лет назад живший под Киевом брат эббиного дедушки стянул у немца по фамилии Хоффман, однофамильца великого немецкого романтика Гофмана, паспорт - и с этим паспортом скипнул в Америку. За ним потянулся и дедушка - “по приглашению”. Иммиграционная служба и деда тоже записала как Хоффмана. Настоящая же фамилия беспокойной семейки - не то Сапожниковы, не то Шапошниковы: подтянувшейся позже родне иммиграционная служба выдала документы на имя “SHAPOZNIKOFF”. Причем семья гордилась “героизмом одного из возможных родственников красного генерала Shapoznikoff, свободолюбивого патриота, казненного Сталиным”.[13] Видимо, что-то американские Shapoznikoff все-таки напутали. [1]Как вспоминает Эбби, в семье говорили, что среди оставшейся на исторической родине родни были и другие видные большевики.

Уже в детстве великого нигилиста отличало недоверие к общим местам ни к чему не обязывающего декларативного гуманизма. Когда четырехлетнего Эббота мама заставляла кушать овсянку, попрекая капризного мальчика тем, что в Китае миллионы людей голодают, смышленый ребенок потребовал назвать конкретно по имени хотя бы одного страждущего без каши китайца.

Из школы Эбби был исключен за то, что ударил оскорбившего его учителя английского языка. Почти год малолетний Эбби болтался без дела, пока родители не пристроили его в частную школу. Здесь Хоффман опять столкнулся с “репрессивным режимом”: в эпоху буги-вуги и брюк-дудочек школьникам запрещали носить зауженные брюки и придирчиво измеряли ширину: не менее 13 дюймов!

А дальше пошла жизнь воспитанного мальчика из благополучной семьи среднего класса: учеба в университете, вначале в Брендейс (шт.Массачусетс), потом в Беркли, диплом по психологии, усердные занятия спортом. Другая эпоха, собранные и мускулистые пятидесятые - и Эбби входит в сборную университета по борьбе, занимается теннисом (капитан команды - вот как надо!), становится инструктором по подводному плаванию. Позже он считал, что это - спорт грядущей эпохи Водолея (очень значимое понятие в хипповской мифологии шестидесятых) и уверял, что учился аквалангизму у самого Кусто (возможно, врал). На старших курсах Эбби увлекся боулингом и покером - и тоже с замечательными успехами. А еще Эбби возглавлял университетский Клуб любителей кино и был президентом студенческого психологического общества. Политический кругозор Эбби не простирался в те годы дальше поддержки Кеннеди на выборах 1959 года и желания отправиться волонтером Корпуса мира помогать бедным, голодным и неграмотным туземцам в бывших колониях.

Хоффману на редкость повезло с преподавателями: отцы идеологии Шестидесятых Герберт Маркузе и Эйбрахам Маслоу, создатель теории массовой культуры Морис Стейн. Маслоу познакомил Хоффмана со знаменитым популяризатором дзэн-буддизма на Западе Судзуки. Тому было уже под 90, он разъезжал с лекциями вместе с 20-летней любовницей по имени Цветок Лотоса. Цветок с черными распущенными волосами до пояса подносила Учителю стакан воды, и старец изрекал: “Только когда вы поймете, что вода выпила меня так же, как я ее, вы поймете дзэн”. Для целеустремленных и старательных студентов 50-х это было глумлением над здравым смыслом. Воспитанные в духе прагматизма однокурсники были возмущены, зато Эбби понял на всю жизнь: балаган - лучшая форма изложения сложных понятий.

Студенческая жизнь 50-х была однообразна и размеренна - Эбби она удручала. И тогда он стал “Бо” - богемой. Со всеми вытекающими последствиями: джаз, свитер, небритая щетина, джинсы, неряшливый, понимаете ли, вид, черные очки и чтение писателей-битников.

После блестящей защиты диплома в Брендейсе Эбби персонально приглашен для работы над диссертацией в Калифорнийский университет. Как известно, диссертации по психологии надо защищать по темам типа “Общее и особенное в когнитивных процессах”. Труд же Эбби хотя проходил по кафедре теории обучения и экспериментальной психологии, но посвящен был - ага! - шаманизму, колдовству и черной магии. Так Эбби вступил на скользкую дорожку познания Заповедного Подсознания.

После недолгого преподавания в Беркли Эбби женился на столь же богемной прелестной и нескладной девушке Шейле (надо сказать, носатому вообще везло с хорошенькими девушками). Родился сын, пришлось искать более денежную работу и кормить семью. Два года Эбби Хоффман проработал психотерапевтом в Уорчестерском госпитале для душевнобольных, параллельно посещая в университете вечерние занятия по истории кино. Экспериментальный кинематограф братьев Мекас, авторов выпендрежного фильма “Guns of the Trees”, отбил у Эбби вкус к авангарду и привил любовь к Голливуду. Зато труд в дурке (как, впрочем, и пребывание там в качестве пациента) дает заряд на всю жизнь (это я так перефразировал слова Ильича о романе Чернышевского “Что делать”). Кстати, если бы Володя Ульянов почерпнул первые юношеские впечатления об окружающем мире, добре и зле не из рассудочной книги педантичного очкарика, а в дурдоме, глядишь - его бы и не искалечила нетерпимость и категоричность). Идеология Шестидесятых вообще густо замешана на наблюдениях, вынесенных из шизухи - от неофрейдизма, Кена Кизи и научных опытов с галлюциногенами до замечательного эксперимента немецких новых левых по созданию на базе частной психушки революционного Коллектива социалистических пациентов. Причем если для наших хиппов дурка была едва не дом родной (причем в каждом втором случае добровольно, чтобы закосить), то западные корифеи Flower Power там честно работали. Среди пациентов Хоффмана было два Иисуса, один Сталин, пожиратель воздуха и несколько душегубов. Изучая тяжелые клинические случаи, Эбби понял, что тараканы в мозгах - результат последовательного и неукоснительного выполнения запретов и предписаний господствующей культуры и общепринятых норм, подавления естественных эмоций. Парадокс тут состоит в том, что Истеблишмент лицемерно утверждает: раз на прочих не похож, значит, совсем спятил. У нас, например, в те же годы компетентный пипл так и полагал: диссидент – либо еврей, либо крыша поехала. Меж тем как самая тяжелая форма паранойи - это конформизм, истовое и ревностное отношение к официальным идеалам. Одна из моих бывших жен в конце 80-х работала в художественной редакции на ТВ и изнемогала под лавиной самодеятельного творчества ох...вших от пропаганды самородков: частушек о партии, песен о Родине, поэм об идеологической борьбе и сценариев советских гражданских ритуалов. Году к 89-му пошел новый поток: романсы о перестройке, загадки о сталинских репрессиях и сонеты о батюшке-царе. Сегодняшние требования сочинить всеобщую новую Национальную идею - тоже в компетенции психиатра.

Были в психушке и другие пациенты, свободные от условностей и заморочек. Эбби невольно стал им завидовать и пришел к мысли, что психушка - это территория естественной свободы, окруженная Всемирным Дурдомом. Вряд ли Эбби знал пушкинское “Не дай мне Бог сойти с ума...”, но что-то подобное и ему приходило в голову.

В 1962 году Эбби Хоффман участвует в избирательной кампании Стюарта Хьюза, баллотировавшегося в сенат с пацифистской программой. Тогда ему еще казалось, что из двух больших кланов Истеблишмента один (по странному созвучию в Америке он назывался точь-в-точь как у нас: демократы) все же будет поприличней. Семь лет спустя в Чикаго во время съезда Демократической партии Эбби испортит праздник умеренного либерализма и компромисса с “прогрессивными” пиджаками.

Один из приятелей пригласил молодого психиатра добровольцем поучаствовать в экспериментах с галлюциногенами. В начале 60-х ЛСД еще считалась легальным стимулирующим средством (кстати, и марихуана была запрещена в Калифорнии лишь в 1965), и ЦРУ проводило секретные опыты по воздействию на сознание с помощью психотропных веществ. Будучи студентом Беркли, Эбби уже пытался заработать денег с помощью ЛСД и отстоял 2 часа в очереди, но в число подопытных не попал из-за наплыва желающих: каждому добровольцу, заглотнувшему колеса, выдавалось по 150 долларов. На этот раз Хоффману удалось-таки стать подопытным, и он отдался экспериментам с такой самоотверженностью, что со временем бросил работу и семью, дом, автомобиль и какое никакое имущество. Этому печальному периоду своей жизни Эбби посвятил в своих мемуарах главу “Как ЦРУ подсадило меня на ЛСД”. Дилан был прав: времена меняются. Через несколько лет ЦРУ начнет подбрасывать ЛСД и травку политическим диссидентам, а Эбби возглавит борьбу против использования университетских лабораторий для нужд ЦРУ и Пентагона. На несколько лет его, как гуси-лебеди, закружили-завертели на шумных трепетных крыльях поднятые великой дилановской песней ветры, и в 1966 году деклассированный доктор, пролетев над горизонтальными пространствами Южных штатов, выпал в осадок совершеннейшим люмпеном в Нью-йоркском Ист-Виллидже. Но там-то как раз тогда и начиналось самое интересное... Об этом чуть позже.

В 1964 году Эбби отправляется на Юг - началось предшествующее Революции Цветов великое хождение в народ, уже известное Забрискам как “Борьба за гражданские права черного меньшинства”. Кто только не обретался тогда на Юге с поручениями Национальной Ассоциации содействия цветному населению (NAACP), Студенческого координационного комитета ненасильственных действий (SNCC) и Организации граждан за расовое равноправие (CORE). Тут были все будущие герои Шестидесятых. Где-то рядом бродили Боб Дилан и Фил Окс, будущие “Уэзермены” и проповедники ЛСД. Здесь рождался дух будущих коммун. Вот как пишет очевидец: “Молодые радикалы, работавшие на Юге в движении за расовое равноправие, с завистью вспоминали чувство приобщенности к единой семье, заводную музыку и раскованный смех встречавшихся им чернокожих. Даже само словечко hippie первоначально пришло из черного сленга: так называли тех белых, которым нравилось ошиваться в непринужденной обстановке среди черных. В 60-е тысячи американцев примкнули к этим первым хиппи и стали подражать естественности чернокожих в языке, стиле жизни, музыке, еде и манере одеваться”.[14] Чуть позже чуткий к духу времени Годар после “Уикенда” и “Китаянки” снимет фильм “Один плюс один” с участием “Роллинг стоунз” и “Черных пантер”: трепетное нервозное ощущение неприкаянности поколения бродяжек обретает на американском Юге свой язык и саунд.

Дата добавления: 2015-06-27