Конец мгновения, которое никогда не кончается, 1941

Или

Необычайнейший прием по случаю свадьбы!

ДОВЕДЯ СЕСТРУ невесты, прижатую спиной к пустым винным стеллажам, до полного удовлетворения (О мой Бог! — выкрикивала она. — О мой Бог! — ее руки по локоть в несуществующем каберне), и сам оставшись полностью неудовлетворенным, Сафран натянул штаны, взбежал по свежепостроенной винтовой лестнице, скользя рукой (намеренно, старательно) по мраморным перилам, и принялся приветствовать гостей, которые только теперь начинали рассаживаться после зловещего порыва.

Где ты был? — спросила Зоша, беря его мертвую руку в свои (ей не терпелось сделать это с того дня, когда она впервые ее увидела — полгода назад, во время официального объявления об их помолвке).

Внизу. Пошел пиджак сменить.

Тебе незачем ни самому изменяться, ни пиджаки менять, — сказала она, думая, что шутка ему понравится. — Ты для меня идеал.

Только пиджак.

Но почему так долго?

Он кивнул на свою мертвую руку, наблюдая, как ее губки из вопрошающих складываются в утиные, готовясь чмокнуть его в щеку.

В Сдвоенном Доме царил организованный хаос. До последней минуты, и даже после нее, продолжали клеить обои, крошить салаты, застегивать и подвязывать пояса, смахивать пыль с люстр, перераскатывать уже раскатанные однажды ковры... Все было необычайнейше.

Невеста, должно быть, так радуется за мать.

На свадьбах я всегда плачу, но на этой буду реветь белугой.

Необычайнейше. Необычайнейше.

Смуглые женщины в одинаковых белых платьях еще только начинали разносить по столам тарелки с куриным бульоном, когда Менахем постучал вилкой по своему бокалу и сказал: Прошу минуту внимания. В комнате быстро установилась тишина, все встали, как того требовал обычай во время произнесения тоста отцом невесты, а дедушка краем глаза увидел и тут же узнал загорелую руку, которая как раз в этот миг ставила перед ним тарелку.

Говорят, времена меняются. Границы вокруг нас смещаются под напором войны; места, знакомые нам с рождения, получают новые названия; иные из наших сыновей не разделяют с нами сегодняшней радости, потому что несут свой гражданский долг; но есть и хорошая весть: мы рады объявить, что через три месяца нам доставят первый в Трахимброде автомобиль! (Новость была встречена дружным ахом, перешедшим в яростные аплодисменты.) Так вот, — сказал он, переходя за спины молодоженов, чтобы положить одну руку на плечо своей дочери, а другую — моего дедушки, — позвольте мне остановить это мгновение, этот ранний вечер 18 июня 1941 года.

Цыганочка не проронила ни слова (даже если она ненавидела Зошу, зачем портить ей свадьбу?), но прижалась к левому боку дедушки и взяла под столом его здоровую руку в свои. (Не тогда ли она подсунула ему и записку?)

Я буду носить его в медальоне у самого сердца, — продолжал гордый отец, расхаживая по комнате с пустым хрустальным фужером в руке, — и сохраню навечно, потому что еще никогда в жизни я не был так счастлив, и готов к тому, чтобы больше не быть и вполовину таким счастливым, по крайней мере до свадьбы моей младшей дочери. В самом деле, — сказал он, заглушая прокатившийся хохоток, — я не стану роптать, даже если подобным минутам не суждено повториться до скончания времен. Пусть же этот миг длится вечно.

Дедушка сжал пальцы Цыганочки, будто хотел сказать: Еще не поздно. Еще есть время. Мы можем убежать, все бросить, никогда не оглядываться, спастись.

Она сжала его пальцы, будто хотела сказать: Я тебя не простила.

Менахем продолжал, с трудом сдерживая слезы: Пожалуйста, поднимите заодно со мной свои пустые бокалы. За мою дочь, за моего новообретенного сына, за детей, которых они родят, за детей их детей, за жизнь!

Лыхаим! — эхом отозвались шеренги столов.

Но прежде чем отец невесты успел вернуться на свое место, прежде чем бокалы смогли зазвенеть надеждой, сойдясь отраженными в них улыбками, по дому опять пронесся зловещий порыв. Таблички с именами гостей снова оказались в воздухе, и горшки с цветами снова перевернулись, на сей раз просыпав землю на белую скатерть и на колени практически каждого из гостей. Цыганки бросились наводить порядок, а дедушка шепнул на ухо Зоше, которое показалось ему ухом Цыганочки: Все будет о'кей.

Цыганочка, настоящая Цыганочка действительно передала дедушке записку, но только она выпала у него из рук, когда начался переполох, и была загнана через всю комнату под дальний угол стола (ногами Либби, Листы, Омлера, безымянного торговца рыбой), где и упокоилась под перевернутым винным бокалом, который сберег ее под своей юбкой до ночи, когда другая Цыганка подобрала бокал и смела записку (вместе с остатками упавшей еды, просыпавшейся землей и кучкой пыли) в большой бумажный пакет. Этот пакет был выставлен на крыльцо еще одной Цыганкой. Утром его подобрал страдавший навязчивыми идеями мусорщик Фейгель Б. Он отвез пакет на другую сторону реки, в поле (то самое, которое вскоре станет местом первой массовой казни в Ковеле) и спалил его вместе с дюжиной других бумажных пакетов, три четверти которых содержали остатки свадебного приема. Пальцы пламени, красные и желтые, взметнулись до неба. Соседние поля заволокло балдахином дыма, и многие из Дымков Ардишта закашялись, потому что у дыма есть много разновидностей и к каждой нужно привыкать. Небольшая часть образовавшегося пепла смешалась с землей. Остальное было смыто в Брод первым дождем.

В записке было написано: Изменись.

Дата добавления: 2015-06-27