Общение между родителем и ребенком 1 страница

Сообщение родителя

Мы — поколение тревожных и виноватых родителей. Спасибо экспертам в области детского консультирования: теперь нам известно, что детям необходимы любовь, тепло, одобрение и эмоциональная защищенность. Однако никто не говорит нам, как стать таким родителем, который обес­печит ребенка всем этим. Как включать тепло и приятие, подобно водопроводному вентилю, который выпускает го­рячую воду, когда вы чувствуете холод и неприятие? Авто­ритаризм безнадежно устарел. Нам рекомендуют позво­лять — но не все! Устанавливать ограничения — но не быть слишком жесткими! Ни одна книга по психологии не ска­жет нам, где позволить, а где запретить — человеческие отношения не запланируешь.

Вот один общий совет, который вам поможет. Позволяй­те ребенку чувствовать, даже когда вам нужно ограничить его в действиях. Он ревнует к новорожденному братику или сестренке? Дайте ему резиновую куклу, назовите ее малышом, и пусть он ее бьет. Он топает своими маленьки­ми ножками и говорит, что ненавидит вас, что вы злая мама, раз затащили его из-за проливного дождя в дом (он так ве­селился в этих лужах)? Дайте ему понять, что все нормаль­но. Маленькие мальчики могут сердиться на людей, кото­рых любят. Вас не пугает и не сердит его ярость.

Если вы примете его чувства, он тоже научится их при­нимать. И если вы хотите вырастить из него уравновешен­ного человека, он должен узнать, что является представи­телем человеческого рода, способным на самые разные че­ловеческие чувства, включая страх, ревность и ненависть.

Вы обязаны ограничить его действия там, где затрагива­ется его благополучие и права других, но он имеет право сердиться. Сообщение, которое родители должны передать детям, таково: нормально чувствовать абсолютно любую эмоцию, но нельзя делать то, что может быть опасным для себя или других.

Теоретически все прекрасно. Проблема в том, что мы не можем принять чувства наших детей, пока не приняли соб­ственные. Вы не можете никому ничего позволить, если жестоки к себе.

У меня была студентка, чей ребенок дошкольного возра­ста страдал ужасными приступами ярости. Мать пыталась помочь ему справиться с этим. Старалась не расстраивать его лишний раз, обеспечила его всевозможными инстру­ментами, рекомендованными для «перенаправления агрес­сии»: рисование пальцами, игры с водой, пирожки из гря­зи, игрушечный молоток с гвоздями, даже боксерская гру­ша — все было тщетно. В конце концов прибегнув к самотерапии, она обнаружила у себя боязнь любых прояв­лений гнева. Раньше она никогда не осмеливалась почув­ствовать это. Она начала осознавать, что каждый раз пута­лась, наблюдая очередную вспышку ярости у своего ребен­ка. Очевидно, что она передавала свой страх ему.

Подобные приступы причиняют детям немало страданий (я не имею в виду тот вид поведения, который дети напуска­ют на себя намеренно с целью самоутверждения). Это опыт пугающей интенсивности, он полностью подавляет ребен­ка. В результате ребенок теряет над собой контроль. Он бес­помощен и напуган, он уподобляется душевнобольному, страдающему острым приступом психоза. Ему необходимы комфорт и обещание, что это пройдет, что скоро ему станет лучше. Описанная мной мать не способна дать своему ре­бенку поддержку, в которой он так отчаянно нуждается. Все, что она может, — добавить к его страху свой собственный. Вскоре после того как эта мать признала и почувствовала свой скрытый страх гнева, приступы у ребенка стали ути­хать и в конце концов полностью прекратились.

Следующую историю рассказал мне мужчина. Его жена никак не могла приучить к горшку их двухлетнюю дочь.

Малышка была чрезвычайно умна: начала разговаривать очень рано и понимала все, что ей говорили. Она уже не писалась, но продолжала пачкать штанишки. Семейная жизнь превращалась в войну характеров матери и ребен­ка: посулы, угрозы, шлепки — все было бесполезно. Посте­пенно наказания ужесточались по мере нарастания мате­ринского отчаяния и ярости.

Однажды, когда матери надо было отлучиться, отец ос­тался с девочкой. После обеда он посадил ее на маленькое «игрушечное» сиденье туалета, и к его удивлению и вос­торгу, она тут же приступила к своей задаче. Он уже соби­рался похвалить ее за социально одобряемое достижение, когда крохотное создание посмотрело на него и жалобно сказало: «Папа, не бей меня!»

Оказывается, она и не догадывалась, из-за чего вся шу­миха. В ее понимании наказуемым было само отправление естественной функции («Как не стыдно! Какая грязь!»). Как мог умный ребенок совершить такую трагическую ошибку? По словам Гарри Стэка Салливана, дети учатся послушанию просто ради того, чтобы сохранить нашу лю­бовь и одобрение, а не из страха. Ребенку, не обделенному лаской, вряд ли можно нанести эмоциональный вред ред­ким шлепком (хотя и научить его этим чему-то, кроме влас­ти сильного над слабым, нельзя), но при условии отсутствия жестокости. Однако, если наказание слишком болезнен­но или гнев родителя чересчур иррационален, то у ребенка возникает нечто вроде амнезии ко всему опыту, и он не мо­жет научиться. У этой матери, по всей видимости, были скрытые чувства, связанные с процессом приучения к гор­шку, которые и привели ее к такому провальному поведе­нию. Ей не удавалось донести до ребенка простое сообще­ние, и она пошла по пути страха и насилия.

Дети, рано начинающие говорить, часто вводят своих родителей в заблуждение. Кажется, будто они вас хорошо понимают и используют язык для общения, но на самом деле они просто играют со словами; слова для них не всегда име­ют то же значение, что и для нас. Полуторагодовалого ма­лыша ругают и шлепают за то, что он трогает хрупкую вазу? В следующий раз он бросает взгляд на мать и устремляется прямо к запрещенному предмету. «Вы только посмотрите на этого дьяволенка! Он пытается вывести меня из себя!» — возмущается мать. Но он посмотрел на нее, чтобы полу­чить сигнал («Безопасно это или опасно?»), поскольку ее объяснения о неприкосновенности вещей ему совершен­но непонятны и им двигает здоровая человеческая пот­ребность к исследованию. Гораздо проще на некоторое время убрать подальше все легко бьющиеся предметы. Не хотим же мы, в самом деле, научить наших детей тому, что любопытство (основа познания), опасно? «Но они должны усвоить, что им нельзя иметь все по первому требова­нию», — возражают в ответ родители. Жизнь полна огор­чений для любого ребенка, растущего в условиях нашей ци­вилизации. Чем меньше подобных переживаний будет у него в самые ранние годы, чем меньше самоконтроля ожи­дают от него до того, как он будет к нему способен, тем боль­шей сдержанностью и терпимостью к неудачам он будет обладать позже. Вы боитесь избаловать его? «Избало­ванный» ребенок — это тот, который получал материаль­ные блага взамен любви, чьи родители практиковали все­дозволенность из-за скрытого чувства страха или вины. Такой ребенок получает скрытое сообщение, узнает смысл подарков и его не обмануть псевдодобротой.

Иногда родители посылают ребенку одновременно два конфликтующих сообщения. Одно из них прямое и исхо­дит от сознания: следуй золотому правилу, будь примерным гражданином, подчиняйся закону, не замарай честь семьи. Другое исходит из подсознания и передается скрытым спо­собом: интонацией голоса, выражением лица, жестами, позами, словами, которые говорятся без полного осознания их истинного смысла. Такое сообщение происходит из скрытых чувств родителя, и он передает его даже не дога­дываясь об этом. Весьма трагично, но скрытая информа­ция может быть гораздо сильнее сознательной, с которой она находится в конфликте, и ребенок, не отдавая себе в этом отчета, вынужден подчиниться скрытому сообще­нию. Посулы, угрозы, наказания не могут удержать его от выполнения скрытых родительских желаний. Всеми ува­жаемый, законопослушный отец со скрытым желанием по­быть дьяволом во плоти может читать мораль о гражданс­ком долге, оплакивать поруганную честь семьи, когда его сын преступит рамки закона, может даже прибегнуть к самому жестокому наказанию, но на мальчика это не дей­ствует, и он продолжает жить в соответствии с тайной мечтой отца. Отец получает скрытое удовольствие от по­ведения сына и тут же ужесточает наказание вдвое из-за скрытого чувства вины. Точно так же строгая мать, втай­не вожделеющая запретного плода, может проживать свои фантазии через дочь, которая послушно следует скрыто­му сообщению и спит с кем попало. Бывает, что родитель по скрытым причинам видит в своем ребенке кого-то из своего прошлого: брата-алкоголика, мать-проститутку, жестокого отца. Родитель постоянно желает ребенку стать «точно таким же, как твой дядя», и, несмотря на все угрозы и наказания, пророчество сбывается. Конечно, все это крайности и трагические случаи. Вот куда более уме­ренный пример скрытого сообщения.

Когда Энн училась в третьем классе, мне с трудом уда­валось приучить ее попадать в школу вовремя. Несмотря на то, что школьный автобус останавливался прямо перед нашим домом, она ухитрялась пропускать его по несколь­ку раз в неделю. По утрам я будила ее пораньше, завтрак вовремя стоял на столе, вся одежда была аккуратно разло­жена, но она настолько была поглощена своими мыслями, что ей частенько требовалось с полчаса, чтобы натянуть один носок. Когда Энн в очередной раз опаздывала на автобус, я начинала рвать и метать и доводила ее до слез. После чего ненавидела себя за это. К чему все эти аккуратные косички на голове у дочки и безупречные складки на платьице, если в школу она неизменно отправляется с заплаканным лицом? Однажды после уроков, когда мы спокойно и непринуж­денно болтали друг с другом, разговор зашел о ее опозда­ниях. «Мамочка, я ведь не специально опаздываю, — со­вершенно искренне стала объяснять мне она, — просто так получается».

Я уже «проанализировала» ее проблему: она ненави­дит школу и предпочитает совсем туда не ходить. «Опоз­дания, — педантичным тоном разъясняла я Берни, — это неосознанный протест Энн против школы». Итак, я при­няла решение больше не доводить ее до слез. Каждое утро, то и дело глядя на кухонные часы, я нежным тоном звала: «Дорогая, осталось всего полчаса... двадцать минут на сбо­ры (голос уже не такой бархатный)... десять минут, ты ведь уже почти готова, дорогая? (с трудом контролируя эмо­ции)... ПЯТЬ МИНУТ! (крик). Потом я вихрем врывалась в комнату, стремительно засовывала ее в одежду, вулкани­чески изливая на нее всю свою накопленную ярость. Иногда ей приходилось догонять автобус босиком, с туф­лями в руках (в слезах); если она пропускала его, я подво­зила ее на машине, бушуя всю дорогу, и она приходила на урок вовремя (заплаканная).

Как-то утром, впихнув Энн в автобус в последнюю ми­нуту благодаря чистому усилию воли, я, как обычно, пре­бывала в сильном расстройстве из-за ее слез. В который раз я начала рассказывать Берни о своих чувствах. С этого фланга мне никогда не удавалось получить поддержку: «К чему раздувать столько шума?»

—Она должна научиться приходить в школу вовремя.

—Зачем? Какая тебе разница?

После чего я заводила пафосную проповедь о родитель­ском долге, о необходимости готовить детей к реальным жизненным требованиям и т.п., Берни в ответ лишь раздра­женно пожимал плечами. Несмотря на подобный недоста­ток понимания, который я получала в прошлые разы, этим тяжелым угром я почувствовала потребность разрядиться. Я начала перечислять все, чем расстроена: как невыноси­мы эти вечные утренние слезы, какие беспомощность и от­чаяние охватывают меня, неспособную справиться с этой проблемой.

— У этого ребенка напрочь отсутствует хоть какое-то чувство времени, — заводилась я все больше и больше. — Она всегда была такой. Это сущая пытка куда-то с ней со­бираться, она вечно так копается, и нам всем в результате приходится ее ждать. Что с ней такое, ума не приложу?!

— Не понимаю, в чем проблема, — отвечал Берни с раз­дражающим спокойствием. — Ты беспокоишься об опоз­даниях Энн или хочешь изменить ее характер?

Я онемела от неожиданности. В первый раз за все время я услышала саму себя. Нет, конечно же, я не хотела менять ее характер. Она была очаровательным спокойным ребен­ком, и это легкомыслие в отношении времени было частью добродушной, безмятежной натуры, благодаря которой с ней так легко было уживаться под одной крышей (за ис­ключением этих наших каждодневных перебранок, кото­рые уже начинали вносить в нашу жизнь некоторые при­знаки напряжения).

Впервые за все время я увидел^ свою гиперреакцию на эту проблему. Это стало Шагом 1. Обратить внимание на неадекватную реакцию.

Шаг 2. Почувствовать внешнюю эмоцию. Ну что ж, не­чего скрывать — я была весьма сердита и расстроена.

Шаг 3. Что еще я чувствовала? Как я себя чувствую, ког­да слежу за временем на кухне, перед тем, как узнать, про­пустит Энн автобус в этот раз или нет? Не могу оторвать глаз от минутной стрелки. Напряжение, испуг. Часы про­должают тикать, напряжение растет, как будто я боюсь чего-то ужасного, неминуемого. Что может случиться? Чего я так боюсь? Не просто опоздания Энн. Непонятно чего.

«Ты знаешь, — неожиданно выдала я Берни, — думаю, что я неразумно отношусь ко времени, к пунктуальности».

Берни от души рассмеялся: «И ты мне это рассказыва­ешь?» Тут я вспомнила все наши споры, когда мы собира­лись куда-то вместе, его протесты против излишней спеш­ки, которая заканчивалась долгим сидением перед пустой сценой в ожидании начала спектакля, и это на любитель­ских представлениях, которые печально знамениты свои­ми задержками! Теперь, размышляя обо всем этом, я вдруг поняла, что страдаю одержимостью временем.

Шаг 4. О чем мне это напоминает? О моем отце, кото­рый еще строже относился ко времени, чем я. В детстве меня просто забавляла эта его одержимость; мне и в голову не приходило, что я повторяю его. Поэтому то, что я узнала из Шага 3 — моя тревожность, страх опоздания, которое повлечет за собой неведомую беду, — и было скрытым под гневом к Энн переживанием.

Шаг 5. Определить паттерн. Я не знала истоков своей иррациональности относительно времени, но хорошо осоз­навала, что ничего не могу с собой поделать. Медлитель­ность Энн грозила пробудить во мне тревогу, и я скрывала ее за гневом. И вдруг меня осенило: «Энн тоже проявляет иррациональность в вопросах времени. Она тоже не мо­жет ничего с собой поделать». Теперь картина полностью поменялась; проблема стала выглядеть по-другому.

В тот же день я купила часы в комнату Энн. «Я всегда так ругала тебя за твои опоздания, — сказала я ей. — Кажется, я слишком волнуюсь из-за этого. Ты ведь и сама можешь следить за временем, так что отныне я буду тебя будить и готовить завтрак, а остальное уже зависит только от тебя. Я больше не стану тебя пилить. Если ты пропустишь авто­бус, я подвезу тебя до школы, но тогда, возможно, ты опоз­даешь на несколько минут. Сперва мне придется готовить папе завтрак. Думаю, я так сильно огорчалась из-за твоих проблем с автобусом потому, что потом мне приходилось лететь домой и доделывать утренние дела».

Мои слова о новом распорядке привели Энн в полный восторг, она была так рада, что наконец-то с нашими ут­ренними ссорами будет покончено, что совершенно не бо­ялась опоздать. На следующий день она пропустила авто­бус и пришла ко мне на кухню, чтобы стоять у меня над душой, пока я готовила Берни яичницу.

—Когда ты сможешь меня подвезти? Ну когда?

—Как только — так сразу, дорогая. Когда папин завтрак будет стоять на столе.

Энн заерзала на стуле, и в ее голосе появилась недоволь­ная нотка:

— Но я ведь опоздаю!

В первый раз я услышала от нее переживание по поводу возможного опоздания. До сих пор все переживания исхо­дили от меня. В конце концов, мы подъехали к школе при­мерно через пять минут после звонка. Энн захныкала:

— Я боюсь туда заходить.

— Что тебе говорит учитель, когда ты опаздываешь?

— Я раньше никогда не опаздывала.

Она раньше никогда не опаздывала! До этого я не позво­ляла своему ребенку опоздать. Я ни разу не дала ей возмож­ности воочию убедиться в реальности школьных требова­ний, узнать из личного опыта, как справляться с внешним миром. Меня слишком захватила собственная материнская борьба с дочерью. Я, которая прочла все книги по детской психологии, не потрудилась использовать свой ум и опыт!

—Ну не съест же она тебя. Как она поступает с другими опаздывающими?

— Им приходится объяснять перед всем классом, поче­му они опоздали.

Конечно, жестоким или бесчеловечным такое наказание не назовешь, однако для такого робкого и застенчивого ре­бенка, как Энн, оно могло превратиться в сущую пытку. Я постаралась, как смогла, ее утешить:

— О, дорогая, мне так жаль, — мои слова были искрен­ними: моя бедная девочка была напугана до смерти, — мо­жет быть, завтра у тебя все получится.

Я поцеловала ее на прощание. (Одна мать, услышавшая от меня эту историю, жаловалась потом: «Я попробовала твой метод, но ничего не получилось. Она до сих пор опаз­дывает». Расспросив ее подробнее, я выяснила, что она, узнав о наказании за опоздание, расплылась в торжеству­ющей улыбке и гордо провозгласила: «Я же тебе говори­ла!» — вместо того чтобы утешить ребенка.)

Разумеется, наша проблема не разрешилась полностью за три дня или неделю, но спустя несколько месяцев Энн перестала опаздывать на школьный автобус. Изменила ли она что-то в своем характере или в установке по отноше­нию ко времени? Нет. Эта история происходила восемь лет назад. Энн до сих пор по утрам долго копается, а в послед­ние несколько минут затевает бешеную гонку. Но она ни­когда не опаздывает. Как она умудряется прибыть в школу вовремя, остается ее собственной проблемой.

Может быть, я изменилась? Тоже нет. Я бужу Энн, го­товлю завтрак и не свожу глаз с часов. Я не знаю, когда точ­но звенит школьный звонок. Я просто не осмеливаюсь это узнать из страха не устоять перед искушением снова на­чать ее изводить. (Вообще-то, с периодичностью в несколь­ко лет у Энн случаются приступы медлительности, и каж­дый раз я пристально отсматриваю свое поведение и обна­руживаю, что снова взялась за старое: «помогаю» ей выйти из дому вовремя, беспокоюсь, начинаю ее пилить.) Моя одержимость временем не претерпела изменений. Следо­вательно, этот слой луковой шелухи еще не снят. Кто знает, может, мне и вовсе не суждено этого сделать, но теперь я могу пользоваться разумом и удерживаться от иррацио­нального импульса вмешиваться в эту заботу Энн. Я вовре­мя вспоминаю, что это не мое дело.

г

Теперь, по прошествии лет, я все больше осознаю глу­пость своей одержимости временем. У меня складывается чувство, что в каком-то смысле я являюсь узником часов. Иногда я ловлю себя на мысли, что завидую свободе Энн от этого тюремщика. Быть может, в те дни я посылала ей скры­тое сообщение: опаздывай, ведь я никогда не решаюсь на это? Мне казалось, что я изо всех сил старалась вытолк­нуть ее из дома вовремя, а она почему-то не реагировала на мои старания. Думаю, она подчинялась моему тайному же­ланию, моей скрытой зависти к тому самому качеству, за которое я ее наказывала. Как я передавала свое скрытое сообщение? Наверное, тоном голоса, напряженностью тела, выражением лица. Мы не замечаем, как мы иногда противоречим собственным словам именно в тот момент, когда их произносим.

Я знала мать, которая впадала в бешенство из-за того, что ее дочь кусала других детей. Всякий раз, как это случалось, миссис Джонс приносила самые искренние извинения со­седям, ругала на чем свет стоит и шлепала свою дочь, однако маленькая Дженни как ни в чем не бывало продолжала ку­саться. Однажды, когда она только вонзила свои зубки в руку лучшей подружки, я успела увидеть промелькнувшее на лице ее матери выражение непосредственно в момент ее огорчения: это была озорная улыбка, которая немедленно была погашена и вытеснена сердито нахмуренными бровя­ми. В процессе наблюдения за тем, как она торопится спа­сать жертву (как всегда, с опозданием на какую-то секунду) и задает трепку провинившейся Дженни, у меня возникло отчетливое впечатление, что миссис Джонс ровным счетом ничего не подозревала об этой улыбке. Я уверена, что она ни в коем случае не признавала маленького торжествующего ребенка внутри себя, который гордился агрессией дочери. А Дженни на каком-то очень глубоком уровне понимала все это и принимала сообщение матери.

Как-то вечером, когда я играла на фортепьяно и пела, ко мне вбежала моя младшая дочь Джинни с вопросом:

—Можно мне в субботу пойти на вечеринку к Сьюзи?

Трудно отвечать на вопрос, одновременно продолжая

петь, но я умудрилась вставить ответ между песенными строчками:

—Да, дорогая.

—Что же мне надеть, мам? Новое желтое платье? А? Что мне надеть?

— Ага, хорошо, дорогая, — я старалась держать себя в руках.

—А может, старое голубое все же лучше? Как ты счита­ешь, мам?

Я не знаю, сколько еще продолжалась эта инквизиция, но мне она показалась вечностью: я мрачно кивала и отве­чала односложно в надежде, что она наконец-то уймется и даст мне спокойно попеть. В конце концов, я потеряла вся­кое самообладание и закричала во всю глотку:

—Почему ты не даешь мне петь? Каждый раз, стоит мне сесть за инструмент, ты сразу начинаешь мне мешать! В чем дело? Тебе что, противен мой голос? Отправляйся в свою комнату и закрой за собой дверь. Тогда тебе не при­дется меня слушать!

Бедный ребенок залился слезами:

— Прости, мама... Мне нравится, как ты поешь... Я не знала... Я не хотела...

Меня трясло от ярости.

—Давай выйдем, прогуляемся немного, — попросила я Берни.

Я не хотела оставаться в доме ни минуты из страха, что мои эмоции заведут меня слишком далеко. Итак, мы ходи­ли вокруг дома, пока я выпускала пар.

— Она всегда была такой, с самого рождения, — жало­валась я. — Она ненавидит, когда я пою. Стоит мне только разогреть голос, как она тут же начинает с чем-то ко мне приставать. Имею я право попеть в собственном доме?!

Берни спокойно продолжал курить трубку, пока я неис­товствовала. Через некоторое время я оборвала себя и взглянула на него.

—Ты считаешь, я слишком сильно реагирую? — неуве­ренно поинтересовалась я.

На что он, вынув трубку изо рта, тихо ответил:

— Она всего лишь ребенок. Она не знала, что мешает тебе.

Очевидно, он прав. Начав злиться, я уже была не в со­стоянии остановиться. Наверное, я раздула слишком мно­го шума из ничего. Это был Шаг 1. Распознать неадекват­ную реакцию. Шаг 2. Почувствовать внешнюю эмоцию. Ну что ж, гнева в тот момент мне было не занимать, поэто­му можно было смело переходить к Шагу 3. Что еще я чув­ствовала, когда Джинни прервала мое пение? Что я чув­ствовала перед тем, как начать сердиться? Напряжение, тревогу; надеялась, что она вот-вот оставит меня в покое, и я смогу спокойно петь дальше, не испортив себе настро­ения. Шаг 4. О чем мне это напомнило? О других подоб­ных эпизодах, которые мне уже не раз случалось пережи­вать с Джинни.

Яснее от всего этого не стало. Какое впечатление произ­водило со стороны мое поведение? Сперва я напряглась и забеспокоилась, но останавливать ее не стала. Почему? Я позволяла ей продолжать до тех пор, пока это не довело меня до белого каления, так что я заорала: «Ты не даешь мне петь!» Но ведь я знала, что она была захвачена собствен­ными мыслями и вряд ли замечала, чем я занимаюсь, пою я или нет. Вполне возможно, она даже не слышала моего пе­ния. Что же я делала внешне? Я вела себя так, будто ожида­ла, что она прервет мое пение, будто она имеет право оста­новить меня, будто мне нельзя петь.

Какие скрытые чувства могли у меня быть в связи с пе­нием? О чем мне это напомнило? У меня было особое отно­шение к пению. Несмотря на сильный альт, которому я да­вала волю в песенном клубе или хоре, в сольном пении мой голос становился ломающимся, слабел, как у маленькой девочки, фортепьяно полностью его заглушало. Странно, но мне требовалась группа, чтобы позволить себе петь в полную силу. О чем мне это напоминало? Когда мне было одиннадцать лет, отец женился во второй раз — так я при­обрела свою драгоценную мачеху. Я старалась изо всех сил, стремясь заслужить одобрение Стеллы любым возможным способом. Она была настоящей певицей с тонким слухом, и когда я, слегка фальшивя, напевала, расхаживая по дому, ее тонкое восприятие страдало от этого как от звука желе­за, которым водят по стеклу. Однажды она села за пианино и терпеливо занялась со мной разучиванием одной песни. «Видишь, — объясняла она, — следующая нота идет вверх; а ты ее поешь вниз». С такой наглядной помощью я научи­лась идеальному исполнению той песни («God Rest Ye, Merry Gentlmen»* — на дворе было Рождество). «Когда я дома, и тебе захочется петь, — сказала мне она, — пой толь-

Одна из старинных рождественских песен, популярных на Западе. — Прим. пер.

ко эту песню». Мне ничего не оставалось, как послушать­ся. (Постепенно я возненавидела эту песню всей душой.) По прошествии времени я начала брать уроки игры на фор­тепьяно, мой слух улучшился, я научилась не сбиваться с нот, и тогда мой репертуар расширился.

Но эта история уже обросла бородой, я пересказывала ее сотни раз — иногда со смехом, иногда с возмущением и безо всяких скрытых чувств. О чем же еще мне это напомнило? Когда я научилась петь лучше, мы со Стеллой стали петь ду­этом, и ей всегда приходилось делать усилие, приглушая свой сильный голос, чтобы мой «мышиный писк», как она его на­зывала, не утонул в ее пении. «Громче», — требовала она, но чем больше я старалась, тем сильнее становилось ощуще­ние невидимой стальной руки, сжимающей мое горло.

О чем еще мне это напомнило? Моя родная мать тоже пела. Самое раннее воспоминание из моего детства связа­но с тем, как она в кимоно и пушистом боа, очень модном тогда, сидит за фортепьяно и поет популярную песню того времени, «Маркиза», и при этом выглядит в моих востор­женных глазах самой очаровательной леди в мире.

Когда отец женился во второй раз, все, включая его са­мого, мачеху и тетушек, внушали мне, чтобы я перестала быть похожей на мать. «Прямо как мать», — висело над моей головой дамокловым мечом всякий раз, когда я про­казничала. Но пение? При чем здесь мое пение? Может быть, я запрещала себе петь, потому что пела мама? Никак не удается выявить скрытое чувство.

Я попробовала пойти по другому следу. Какие я испыты­вала к матери чувства в раннем детстве? Когда родители развелись, мне"' было пять лет. Я хорошо помню драмати­ческую сцену со слезами и криками, когда они использова­ли меня как оружие, чтобы сделать друг другу больно. «Пусть решает ребенок, — сказал тогда кто-то из них. — Ну, давай же, решай. С кем ты хочешь жить — с мамой или с папой?» Помню, как вначале я никак не могла принять решение, мне хотелось быть с обоими. Потом я начала жа­леть папу: она ушла от него, она никогда его не любила; я хорошо помню это чувство. Теперь я буду его любить. Бед­ный папочка. Так я и выбрала своего отца.

Что должна была чувствовать маленькая девочка, ко­торая захотела стать лучшей заменой жены для собствен­ного отца? Вину за то, что пришлось занять место матери? Я не знала, но, рассказывая эту историю Берни, неожи­данно взорвалась: «Да как они могли так со мной посту­пить? Я была всего лишь маленькой девочкой!» Всего лишь маленькой девочкой... Вдруг я вспомнила то, что давным- давно переросла и забыла. В юности и начале взрослой жизни у меня была одна странная привычка, которую я сама за собой не замечала, пока мне не указали на нее дру­зья. Всякий раз, когда я оказывалась в потенциально уг­рожающих ситуациях среди незнакомых людей, мой го­лос становился предательски-тонким, «детским». Подоб­ное поведение было настолько непохоже на меня обычную, такую искреннюю и честную, что мои друзья просто терялись. Я и сама сильно смущалась, замечая это за собой, но мне никак не удавалось контролировать себя. Я осознавала, что делаю, уже слишком поздно. В конце концов, после моего замужества эта привычка канула в прошлое.

Теперь, впервые в жизни, я поняла, что означал этот дет­ский голосок. Ребенок внутри меня говорил: «Я всего лишь маленькая девочка». На несколько минут я опять станови­лась ребенком: бдительным к требованиям сильных взрос­лых, осведомленным об их настроениях и ожиданиях, ис­кусно разыгрывающим роль, которую предпочитала моя приемная родительница, одновременно безумно боясь ра­зоблачения. В те далекие дни я ощущала себя взрослой, за­пертой в детском теле, которая прикидывается ребенком. Почему? Может быть, я боялась, что, встав на место Мате­ри рядом с отцом, я не смогу оправдать его ожиданий? Или, может быть, я боялась Материнского мщения, наказания за то, что заняла ее место? Была ли это вина? Я не знала (я не психотерапевт себе); я знала только одно, что пение — опасное для меня занятие, предназначенное для взрослых женщин. Ребенок во мне был слишком напуган, чтобы петь, не стесняясь, взрослым голосом.

Шаг 5. Определить паттерн. В течение нескольких ми­нут я возвращалась в свое безопасное взрослое «я»; гнев к дочери (внешняя эмоция) прошел. Как обычно, после пере­живания скрытой эмоции изменилась вся картина. Мне стал полностью понятен смысл этой вечерней сцены. Я зна­ла, откуда взялась моя чрезмерно сильная реакция на пре­рванное пение.

Когда Джинни только заговорила со мной, я действовала так, будто не вправе ее останавливать, будто я делаю что- то плохое, продолжая петь. Эта снисходительная установ­ка позволила ей болтать без перерыва, тогда как мой внут­ренний ребенок чувствовал все возрастающую угрозу, как будто Джинни запрещала мне петь. Тревога росла, пока не превратилась в гнев. Гнев скрыл мое чувство, что дочь впра­ве не дать мне сделать что-то запретное.

Можно предположить, что эта проблема всплывет еще раз, но теперь, узнав свой паттерн, я могу использовать свой разум и попытаться разрешить ее сразу в момент воз­никновения. Теперь мое видение прояснилось, то, что ис­кажало его, было исправлено, и я могла возместить что-то из непосредственного ущерба. Я тут же направилась в дом и извинилась перед Джинни за свой срыв. «По-моему, я слишком обиделась из-за того, что ты прервала мое пе­ние», — объяснила я.

Дата добавления: 2015-06-27