Разные взгляды на первую половину «краткого» XX века 2 страница

Предпринятый Дэвидом Джоравски анализ «сталинистского мен­талитета» относится к жанру научного эссе; эта работа, написанная еще до «открытия» советских архивов, наглядно демонстрирует про­цесс научной рефлексии западного ученого, изучающего советскую историю. В данном случае такое осмысление пройденного исследова­тельского пути предпринято одним из крупнейших западных специа­листов по истории науки. Джоравски преподавал в Северо-Западном университете в городе Чикаго; он является автором многочисленных работ по истории различных научных дисциплин, среди которых - одна из первых крупных работ, посвященных влиянию советского марк­сизма на естествознание 20-х годов, фундаментальное исследование «лысенковщины», и история психологии в СССР [20]. Интересно про­следить, как ненавязчиво в этом эссе Джоравски проводит противо­поставление власти и интеллигенции, идеологии и науки. Подобное противопоставление было традиционным для более ранней западной и сегодняшней русскоязычной историографии; именно оно было по­ставлено под сомнение Катериной Кларк в ее работах, посвященных творческой интеллигенции, а также другими западными историками в недавних работах о послереволюционной научной элите [21]. Одна­ко эссе Джоравски во многих отношениях сохраняет свое научное зна­чение и сегодня. Во-первых, основная его тема - исследование стали-нистского видения науки (в котором сочетались два важнейших ас­пекта: «партийность» и «практика») как отражения тех колебаний и явных противоречий, которые на протяжении десятилетий проявля­лись в отношении советского государства к различным научным дис­циплинам. Один из самых убедительных тезисов Джоравски гласит, что само понятие «практика» было идеологическим построением, ко­торое приобрело особую популярность после сталинской «второй ре­волюции». Несомненно, другим столпом сталинской идеологии на­уки была «партийность»; и здесь Джоравски развивает ранее выдви­нутый им тезис о том. что та форма, которую эта идея «партийности в науке» получила в сталинскую эпоху, только внешне напоминает ее более раннюю, дореволюционную ленинскую версию [22]. Таким об­разом, в сталинский период был взят на вооружение своеобразный сплав схоластики и прагматизма - сплав, который определял отноше­ние режима к науке, но в различных научных дисциплинах применял­ся в неодинаковом соотношении. Биология оказалась исключением потому, что советское сельское хозяйство находилось в тяжелом кри­зисе: именно характерная для сталинской эпохи крайняя нужда в «прак­тических» научных результатах приводила к чрезмерному увлечению «партийностью». Предпринятый Джоравски параллельный анализ различных сфер научной деятельности отличает его работу от многих других исследований по истории советской науки и политики в отношении науки, в этой области исследований подобный подход приме­няется реже, чем, например, в трудах по истории советской культуры (пример такого исследования - работа Катерины Кларк) [23].

В конце концов, те напряженные метания сталинского менталите­та между двумя различными полюсами, которые прослеживает Джо­равски, где страстное желание контролировать практические резуль­таты (которые, кстати, можно было трактовать весьма различно) со­четалось с необходимостью соблюдения их идеологической «чисто­ты» и, следовательно, подавления инакомыслия, - безусловно, задают угол зрения, под которым можно рассмотреть всю историю советско­го периода, а не только историю науки. Попытки прослеживать кон­цептуальные различия между «умеренными» и «радикалами», утопи­стами и прагматиками, теоретиками и практиками, крайне распрост­ранены и по сей день в литературе о сталинизме; однако, если исхо­дить из выдвинутых Джоравски тезисов, становится очевидным, что тенденция к абсолютизации таких «удобных» ярлыков или просто к некритическому их употреблению в качестве демаркационных линий совершенно необоснованна. Наконец, Джоравски подчеркивает, что при рассмотрении идеологии и политики советского периода вопро­сы науки и технологий должны занимать центральное место, напоми­ная нам о том, что феномен советского строя, несмотря на активное подавление им истинной науки, заключался в попытке научной орга­низации жизни. Таким образом, историк намечает еще один подход к пониманию советской системы - ключевой теме нашей антологии.

Анализ сталинизма, предложенный Стивеном Коткиным в работе «Говорить по-большевистски» (главе его монографии о Магнитогор­ске, опубликованной в 1995 году), - одно из самых ярких достижений западной историографии 90-х гг. по истории сталинского периода. Коткин. профессор Принстонского университета, в 80-е годы стал пер­вым американцем, посетившим Магнитогорск, со времен Джона Скот­та, побывавшего там в 30-е годы. Его перу принадлежит также труд, посвященный истории этого города в период перестройки, и ряд ра­бот по истории Сибири [24]. Коткин известен как блестящий исследо­ватель-библиограф и как автор иногда резких, но всегда глубоких кри­тических отзывов на труды других ученых или обзоров целых исто­риографических направлений. Выбранная для нашей антологии ра­бота посвящена вопросу, занимающему центральное место в идущих На Западе дебатах о сталинизме. - вопросу о том, каково было миро­воззрение живших в эпоху Сталина «простых» трудящихся (или, го­воря другими словами, оказывало ли население и его отдельные пред­ставители «общественную поддержку» режиму илиже «сопротивля лось» ему). Идеи, выдвинутые историком в данной работе, получили широкое распространение и оказали значительное влияние на других исследователей: например, обозначенная в самом названии работы мысль о том, что ключевой компонент сталинизма - требование, что­бы все население страны заговорило на новом идеологическом языке; или о том, что «верить» было необязательно, но обязательно было участвовать в жизни государства таким образом, чтобы создавалось впечатление, что ты веришь; или концепция того. что режим изобрел и внедрил сложную «идентификационную игру», оказывавшую влия­ние на весь процесс самоидентификации рядовых рабочих, - игру, без понимания которой процесс этот объяснить невозможно. Та целеуст­ремленность и то чувство причастности к поистине необыкновенно­му времени, которые, как показывает Коткин, наполняли жизнь «об­разцового» нового города, возводившегося в 30-е годы, а также чув­ство советского патриотизма и ощущение того, что идет процесс со­здания прогрессивного, антикапиталистического общества, предста­ют в работе историка не как формы «ухода» от социалистической дей­ствительности, а, скорее, как воплощение триумфа социализма в ста­линскую эпоху. В книге Коткина ярко описываются почти невероят­ные тяготы повседневной жизни в Магнитогорске того периода. И, тем не менее, ученый воспринимает ту цену, которую приходилось платить за неучастие в советском «крестовом походе» простым лю­дям, и те конкретные бытовые преимущества, которые участие в нем им давало, как доказательства относительно спокойного существова­ния советского рабочего класса. В то же самое время Коткин утверж­дает, что неизбежной и неотъемлемой частью сталинского «режима правды» было амбивалентное отношение к режиму со стороны совет­ских граждан. Даже тогда, когда люди действительно «верили», они вынуждены были каким-то образом соотносить свою веру с той раз­ницей, которая существовала между пропагандируемыми режимом идеями и видимой реальностью.

Несомненно, что все эти постулаты, заставляющие читателя по-новому взглянуть на проблему, ноне всегда сопровождаемые соот­ветствующим анализом или же анализируемые недостаточно подроб­но (несмотря на то, что книга Коткина представляет собой 639-стра-ничный труд), как и другие идеи. выдвинутые историком в ходе поис­тине эпического рассказа о строительстве Магнитогорска, поддают­ся различным интерпретациям. Подобно многим столь же значитель­ным работам, исследование Коткина вызвало полемику и резкую кри­тику сразу с двух противоположных сторон. С одной стороны, неко­торые ученые утверждают, что он недооценил степень сопротивления пежиму со стороны простых граждан, что он приводил факты их са­моотождествления с системой, не располагая теми архивными данными о рабочих забастовках и движениях протеста, которые стали изве­стны только во второй половине 90-х годов [25]. С другой стороны, Коткин подвергся критике за то. что он постулировал сам факт нали­чия сопротивления режиму, сделав понятие «сопротивляющегося субъекта» краеугольным камнем своих представлений о личности «но­вого советского человека», и, таким образом, продолжил либераль­ную традицию понимания личности как автономной и обладающей самостоятельной ценностью единицы. Таким образом, утверждают критики, он сосредоточил внимание на фактах манипуляций и «ма­неврирования» со стороны homo sovieticus, игнорируя разразивший­ся в тот период кризис личности, эволюционировавшей в соответствии с потребностями эпохи [26]. И проблема сопротивления режиму, и проблема существования «сталинской личности» в целом связаны с ключевыми вопросами современной западной исторической науки. Однако в соответствии с тематикой нашей антологии - историей фор­мирования советской системы - центральное значение приобретает та проблема, которую сам Коткин осознанно сделал смысловым стерж­нем своего исследования и которая отражена в подзаголовке его тру­да: «Сталинизм как цивилизация». В то же время, несмотря на огром­ное количество комментариев и критических возражений, которые работа Коткина вызвала в среде историков, именно эта сторона его труда до сих пор не подверглась детальному анализу.

В публикуемом здесь фрагменте монографии Коткина затрагива­ется ряд аспектов формирования новой цивилизации: формирование нового советского «языка», новой идентичности советского челове­ка, нового отношения к труду. В других главах своей книги Коткин анализирует другие аспекты, которые приобретали особенно важную роль в заново создававшемся городе, - архитектуру, жилищное строи­тельство, городское планирование и городскую среду; разногласия между соперничающими партийно-государственными институтами -партийным комитетом, завкомом и органами внутренних дел; поли­тическую экономию и повседневную жизнь города. Таким образом, образцовый сталинский город Магнитогорск фигурирует здесь как яркий пример новой советской социалистической цивилизации. Именно это определяет оригинальность подхода Коткина к изучению советской системы и выделяет его исследование из всех работ, выбран­ных для нашей антологии: ученый анализирует результаты кампании во индустриализации, создания новой городской среды и процесса «омассовления», благодаря которому в 30-е годы советская система охватила своим воздействием подавляющую часть населения страны. Однако само предложенное Коткиным понятие «новой цивилизации» вызывает ряд вопросов. Во-первых, Магнитогорск выступает на стра­ницах работы как классический пример этой цивилизации; но ведь до 1929 года город этот просто не существовал, а когда он создавался, в нем практически не было интеллигенции и традиций «высокой» куль­туры, которые, как показывает Кларк, играли столь важную роль в процессе создания советской системы в Ленинграде. Во-вторых, оче­видно (хотя. возможно, в представленной здесь работе это менее за­метно, чем в других трудах Коткина). что значительная часть новиз­ны и пафоса этой цивилизации была связана с ее претензиями на роль творца нового, социалистического модернизма - одной из разнооб­разных форм «нелиберального модернизма», появившихся на свет в период между двумя мировыми войнами [27]. Понятие цивилизации, однако, подразумевает уникальную культурную систему (не говоря уже о традициях, которые она вбирает в себя, - в данном случае рус­ских), в то время как осмысление феномена «модернизма» обычно базируется на компаративном анализе исторической жизни европейс­ких и развивающихся стран. И. тем не менее, введенное Коткиным понятие новой цивилизации, порожденной тоталитарными стремле­ниями нового режима, еще полностью не ассимилировалось в истори­ческой литературе. Если Советский Союз представлял собой завер­шенную альтернативную форму современной цивилизации, не про­шедшую через привычные «стадии» западного модернизма, то в та­ком случае изучение советской истории потребует от ученого иного подхода, более «целостного» или «тотального», чем это позволяет сделать современная профессиональная специализация гуманитарно­го знания.

Статья Юрия Слезкина помещена в конец сборника не в подража­ние социал-демократам, которые обычно ставили «национальный вопрос» в конец повестки дня, а потому, что по своим хронологичес­ким рамкам и по характеру выводов она, в отличие от других пред­ставленных здесь статей, затрагивает проблемы «позднесоветского» периода. Безусловно, переосмысление вопроса о сущности советской национальной политики и о природе советского многонационально­го государства (что и сделало часто цитируемую работу Слезкина за­метной вехой в развитии историографии) стало возможным вследствие уникального совпадения двух обстоятельств. Первое из них - круше­ние Советского Союза и его распад на отдельные республики в ре­зультате подъема национально-освободительных движений на исхо­де 80-х годов. Второе - широко распространившаяся в последние два десятилетия концепция нации как «конструируемого», «воображае­мого» сообщества, не отражающего (вопреки категоричным утверж­дениям Ленина и Сталина) объективно существующей реальности [28]. Слезкин (уехав из Советского Союза, в 80-е годы он защитил доктор­скую диссертацию в Техасском университете под руководством Шей-лы фицпатрик и ныне преподает в Беркли, в Университете штата Ка­лифорния) - единственный участник антологии «Американская руси­стика», сам выполнивший перевод своей статьи. Самая значительная монография Слезкина, «Арктические зеркала», посвящена широко­масштабному исследованию истории малых народов Севера. Автор рассматривает там, как в процессе завоевания и освоения Россией Крайнего Севера (с XVIII поXX вв.) и выработки ею концептуальной и практической политики по отношению к этому региону выявлялась русская национальная идентичность [29]. Работа эта примечательна как представленным в ней анализом экономических факторов и на­правлений российской хозяйственной политики, так и тем, что автор фокусирует свое внимание на истории одного региона, весьма специ­фичного. Слезкин также уделяет значительное внимание детальным сопоставлениям политики и идей дореволюционного и советского периодов, конкретизируя и развивая там многие проблемы, затрону­тые в публикуемой статье: например, вопрос о «системе Ильминского» как предшественнице ленинской национальной политики; или то, как представления об отсталости русских крестьян и нерусских на­родностей иногда вели к сходным политическим шагам в отношении этих групп населения, а иногда - к противоположным. Вся исследова­тельская деятельность Слезкина характеризуется одной примечатель­ной особенностью: этот ученый с легкостью пересекает хронологи­ческие границы исторических периодов, которые другие историки, с более узкой специализацией, воспринимают как нечто неприкосно­венное.

Ценность и интерес работы «СССР как коммунальная квартира» определяется попыткой ее автора предложить новый взгляд на наци­ональную политику, проводившуюся на протяжении трех периодов советской истории: нэпа, «великого перелома» и сталинизма (с зак­лючительным экскурсом в послесталинскую эпоху). Возражая боль­шинству своих предшественников, которые писали об угнетении на­циональностей и преследовании национализма в СССР. Слезкин - с его любовью к иронии и парадоксам и пристальным вниманием к кульбитам советской идеологии - выдвинул гипотезу, которая, благодаря егo исследованиям, в последние годы приобретает все большее при­знание: советское социалистическое государство, утверждает иссле дователь, на самом деле проводило политику «этнической обособлен­ности». Придавая существенное значение зигзагообразным изменени­ям национальной политики, ученый прослеживает развитие ее теории и практики с момента образования Советского Союза до «корениза-ции» и «национального строительства» времен нэпа; и далее - через хаотическое содействие развитию «национальных меньшинств» в ущерб титульным национальностям союзных республик и через этни­ческую дифференциацию периода «великого перелома» - к сокраще­нию числа официально признанных национальных образований, со­зданию формальной этнической иерархии, снижению этнических квот, свертыванию политики развития национальностей и их культур и вос­становлению главенствующей роли русской нации в период развито­го сталинизма. Однако, несмотря на все эти повороты. Советский Союз продолжал осуществлять процесс «национального строительства»: тезис об объективности понятия «национальность» по-прежнему су­ществовал как в теории, так и на практике. Слезкину удается сочетать анализ подобных философских постулатов с оценкой реального вли­яния марксистско-ленинской идеологии на практическую нацио­нальную политику, а также прослеживать формы взаимодействия этих факторов на различных стадиях эволюции советской системы.

Разворачивая уже ставшую знаменитой метафору, согласно кото­рой СССР напоминал коммунальную квартиру, Юрий Слезкин, сре­ди прочего, привлекает наше внимание к аномальному по сути своей положению русской нации в Советском Союзе. За последние годы историки так и не пришли к согласию по вопросу о том, можно ли считать Советский Союз империей. Некоторые из них утверждают, что с течением времени государственная система может приобретать все большее количество «имперских» признаков, и что в 30-е годы. в результате усилившейся экономической централизации и частичного возрождения русского национализма, Советский Союз действитель­но стал походить на традиционную империю [30]. Слезкин же, пожа­луй, относится к подобным формулировкам скептически, он особо подчеркивает двусмысленное положение русских жильцов «центра» (то есть «кухни и коридора») коммунальной квартиры. Как бы чита­тели не восприняли парадоксальную концепцию «антиимпериалисти­ческой» империи, статья Слезкина затрагивает еще один аспект фор­мирования «советской системы» - ее существование в форме многона­ционального государства. Анализ того положения, которое занима­ли в Советском Союзе нерусские национальности, будет, по-видимо­му, играть все большую роль в исследованиях по истории советского периода - его политических структур, идеологии, культуры, и, наконец, в диспутах о сущности самой системы. Таким образом, во многих отношениях статья Слезкина является одной из первых вех на неизве­данном пути, который должен привести ученых к новым интерпрета­циям советской истории.

Представленными в данном сборнике различными подходами к фе­номену советской системы далеко не исчерпываются те направления в современной исторической науке, которые получили признание в пос­ледние годы. Например, в книге отсутствуют развернутый анализ со­ветской нерыночной экономики и ее связи с военными потребностями государства. За пределами нашего тома остались многие аспекты исто­рии повседневной жизни и обыденного сознания, хотя эти сферы со­ставляют сегодня перспективные направления развития исторической науки. Не представлен в сборнике и еще один интенсивно развиваю­щийся раздел современной историографии - история религии и народ­ных форм религиозности. Но, в какой-то мере, именно в этом и состоит смысл осуществленного нами издания: ни одна из опубликованных здесь работ не претендует на то, чтобы подобрать один-единственный ключ к тайнам советской системы, исключив все другие возможные вариан­ты. В этом смысле все представленные здесь исследования могут быть охарактеризованы как «постревизионистские».

Новая историография советской истории обладает еще одной ха­рактерной особенностью, которая, возможно, не отразилась в самом содержании опубликованных в данном сборнике работ, но которая приобретает особую важность в связи с самим фактом перевода их на русский язык. Особенность эта - одна из интереснейших черт совре­менного этапа развития этой историографической области, но пока еще она остается практически незамеченной (или, по крайней мере, о ней пока сравнительно мало говорится): в настоящее время идет про­цесс создания новой, интернациональной историографии России, и процесс этот особенно активизировался в 90-е годы. Я имею в виду происходящее сейчас заметное стирание национальных границ между тремя основными центрами исследований в данной области истори­ческой науки - между англо-американской, русскоязычной и европей­ской (в первую очередь, немецкой и французской) историографией. В некоторых случаях границы эти исчезают совершенно. Хотя такая практика еще относительно редка, историки разных стран уже имеют возможность прочитать одну и ту же историческую литературу, опуб­ликованную на нескольких языках, примерно в одно и то же время; происходит постоянное научное общение и взаимное обогащение иде­ями между разноязычными аванпостами современной историографии и т. д. Именно в этом смысле мы можем говорить о формировании подлинно интернациональной историографии России; а ведь еще не­давно подобные слова показались бы лишь туманным пророчеством. Лежащая перед Вами книга - один из зримых результатов этого еще только набирающего силу, но уже многообещающего процесса.

Пер. с англ. С.Каптерева

Примечания

1. Например, автора биографического исследования о Л.Д.Троцком Иса­ака Дейчера часто считают одним из самых влиятельных исследователей со­ветской истории того периода именно потому, что он отказался от тогдаш­них ортодоксальных идей «тоталитарной школы». Дейчер вел работу с пер­воисточниками - с архивом Троцкого, хранящемся в Хоутоновской библио­теке Гарвардского университета, но труд его все же содержит множество фак­тических ошибок. Первый том его трехтомной биографии Троцкого «Про­рок с оружием в руках» был опубликован в 1954 году: Isaac Deutscher, The Prophet Armed. Trotsky: 1879-1921. New York and London: Oxford University Press, 1954.

2. К примеру, работая над своей монографией об учебных и научно-иссле-довагельских институтах большевистской партии, - Michael David-Fox, Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks, 1918-1929 (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997), - я использовал когда-то новаторские, но сегодня по большей части забытые работы американских историков 20-х го­дов, посвященные высшему образованию в СССР. См., например: Samuel Harper, Civic Training in Soviet Russia (Chicago: University of Chicago Press, 1928); Samuel Harper, Making Bolsheviks (Chicago: University of Chicago Press. 1931), а также: George S. Counts, Dare the School Build a New Social Order? (New York: Day, 1932). Кстати, и в других областях исследований имело мес­то «возрождение» отдельных работ предшествующего периода - как это про­изошло с опубликованной в 1926 году книгой венгерского культуролога, впер­вые изданной на английском языке еще в 1928 году: Rene Fulop-Miller, The Mind and Face of Bolshevism: An Examination of Cultural Life in Soviet Russia (New York: Alfred A. Knopf. 1928).

3. E. H. Carr. A History of Soviet Russia, 9 vols. (New York: MacMillan. 1950-1969). Недавно увидела свег биография Kappa, написанная одним из его учеников: Jonathan Haslam, The Vices of Integrity: E. H. Carr, 1892-1982 (London: Verso, 1999).

4. Дэвид-Фокс М. Введение: отцы, дети и внуки в американской историог­рафии царской России // Американская русистика: Вехи историографии пос­ледних лег. Императорский период. Самара. 2000. С.5-47. О недавних пере­менах в историографической области см.: Stephen Kotkin,«1991 and the Russian Revolution: Sources. Conceptual Categories. Analytical Frameworks», Journal of Modern History 70: 2 (1998). P.384-426; а также предисловие и редакторские комментарии Шейлы Фитцпатрик к работе: Sheila Fitzpatrick, ed. Stalinism:

New Directions (London and New York: Routledge, 2000). Интересные матери­алы о научной деятельности представителей поколения «детей» в 70-80-е годы (vff. часто характеризуют как «ревизионистов» и «социальных историков») со­держатся в следующей работе: Кодин Е.В. «Смоленский архив» и американс­кая советология. Смоленск, 1998, и в отзыве на эту работу Габора Риттерс-порна (Gabor T.Rittersporn); см.: Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 2: 1 (Winter 2001).

5. Eric Hobsbawm. The Age of Extremes: A History of the World, 1914-1991 (New York: Pantheon Books, 1984).

6. Однако, в столь интенсивном освоении истории послевоенного периода кроется определенная опасность: не получившие еще надлежащего размаха западные исследования по истории второй мировой войны могут остаться временно «замороженными». По данной проблеме см.: Amir Weiner, «Saving Private Ivan: From What, When, and How?». Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 1: 2 (Spring 2000). P.305-336.

7. Мнение о том, что ключевое значение для понимания советской истории имеют политические факторы, неоднократно высказывал Ричард Пайпс - см., например: Richard Pipes, Russia under the Bolshevik Regime (New York: A.A. Knopf, 1993). Утверждение, что первопричиной здесь была идеология, настой­чиво проводится в работе Мартина Малиа: Martin Malia, The Soviet Tragedy:

A History of Socialism in Russia. 1917-1991 (New York: Free Press, 1994). «Соци­альные силы» были представлены как «ключ к новой парадигме» в рабоге, став­шей своего рода катехизисом исповедовавшеюся поколением «детей» «ревизи­онистского» взгляда на историю - Ronald Grigor Suny, «Toward a Social History of the October Revolution», American Historical Review 88 (1983). P.31-52.

8. См.: Peter Holquist, «A Russian Vendee: The Practice of Politics in the Don 'Countryside. 1917-1921», Ph.D. dissertation, Columbia University. 1995; а также готовящуюся к печати его книгу «Making War. Forging Revolution: Political Practices in the Don Territory during Russia's Deluge, 1914-1921», - исследова­ние политической практики в период первой мировой войны, революции и гражданской войны. Холквист - автор раздела «Россия в эпоху насилия» в опубликованном недавно во Франции под редакцией Клаудио Серджио Ин-герфлома крупном труде по истории мирового коммунизма: Claudio Sergio Ingerflom. ed.. Le siecle des communismes (Paris: Les editions de 1'Atelier, 2000). P.123-143.

9. Холквист П. Российская катастрофа (1914-1921) в европейском контек­сте: тотальная мобилизация и «политика населения» // Россия: XXI век. 1998. № 11/12. С.26-54. См. также: Peter Holquist and David Hoffmann, Sculpting the Masses: the Modern Social State in Russia, 1914-1941 (Ithaca: Cornell University Press, книга готовится к печати). В этом монографическом исследовании Рос­сия представлена как один из вариантов общеевропейского феномена «социального государства», которое черпает обоснование своей легитимности и своего предназначения в социальной сфере.

10. См., например: Раев М. Регулярное полицейское государство и поня­тие модернизма в Европе XVII-XVIII веков: попытка сравнительного подхо да к проблеме // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Самара, 2000. С.48-79.

11. См.: Peter Kenez, Civil War in South Russia, 1919-1920: The Defeat of the Whites (Berkeley: University of California Press, 1977), англоязычный труд о белом движении, долгое время считавшийся классическим; а также более по­зднюю обобщающую работу: Orlando Figes, A People's Tragedy: The Russian Revolution, 1891-1924 (New York: Penguin Books, 1996), в которой белые по-прежнему изображаются исключительно как «бывшие», испытывающие нос­тальгию по старому порядку.

12. Alfred Rieber, Stalin and the French Communist Party, 1941-1947 (New York: Columbia University Press, 1962); из более поздних трудов ученого наи­более значительным является книга: Alfred Rieber, Merchants and Entrepreneurs in Imperial Russia (Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1982). Еще большую известность Риберу принесли его эссе и статьи, такие как: Alfred Rieber, «The Struggle over the Borderlands», S. Frederick Starr, ed. The Legacy of History in Russia and the New States of Eurasia (Armonk, NY: M.E. Sharpe, 1994), «Interest-Group Politics in the Era of the Great Reforms», Ben Ekioffet al., eds. Russia's Great Reforms, 1855-1881 (Bloomington, IN: Indiana University Press, 1994); «Russia as a Sedimentary Society», Edith Clowes et al., eds. Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Public Identity in Late Imperial Russia (Princeton: Princeton University Press, 1991).

13. Edward L. Keenan, «Muscovite Political Folkways», Russian Review 46: 2 (1987). P. 157-209; Richard Pipes, Russia under the Old Regime (New York: Charles Scribner's, 1974).

14. Katerina Klark and Michael Holquist, Mikhail Bakhtin (Cambridge:

Harvard University Press, 1984); Katerina Klark, The Soviet Novel: History as Ritual (Chicago: University of Chicago Press, 1985).

15. К наиболее значительным работам Фицпатрик относятся: Sheila Fitzpatrick, The Commissariat of Enlightenment: Soviet Organization of Education and the Arts under Lunacharsky, October 1917-1921 (Cambridge: Cambridge University Press, 1971); Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921-1934 (Cambridge: Cambridge University Press, 1979); The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1992);

Stalin's Peasants: Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization (New York: Oxford University Press, 1994).

16. Фриз Г.Л. Сословная парадигма и социальная история России // Аме­риканская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Самара, 2000. С.121-162.

17. См., например, статьи Фицпатрик: «The Bolsheviks' Dilemma: Class, Culture and Politics in the Early Soviet Years» и «Stalin and the Making of a New Elite» в сборнике: The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia (Ithaca, NY: Cornell University Press. 1992).

18. См.. к примеру, мой отзыв на работу Фицпатрик, посвященную «куль­турной революции»: Michael David-Fox, «What is Cultural Revolution?», Russian Review 58 (April 1999). P. 181-201; а также наш последующий обмен мнениями: Sheila Fitzpatrick, «Cultural Revolution Revisited»; Michael David-Fox, «Mentalite or Cultural System: A Reply to Sheila Pitzpatrick», Russian Review 58 (April 1999). p.202-209,210-211.

Дата добавления: 2015-06-27