Приносим свои извинения за временные неудобства. 5 страница

Та неуверенно покачала головой.

– Ага, – сказал Тень, – тогда смотри.

Левой рукой он вынул четвертак, поднял его повыше, наклонил сперва в одну сторону, потом в другую и сделал вид, что перебрасывает его в правую руку, при этом сжал пальцы над пустотой и протянул сжатый кулак.

– А теперь, – сказал он, – я выну щепотку невидимого порошка невидимости из кармана… – Он запустил руку в левый внутренний карман, уронив туда при этом четвертак. – И посыплю им руку с монетой… – Он сделал вид, что сыплет что‑то: – Смотри, теперь четвертак тоже невидимый.

Он разжал пустую правую руку и – состроив пораженную мину – столь же пустую левую.

Девочка только смотрела во все глаза.

Пожав плечами, Тень убрал руки в карманы, взял в одну руку четвертак, в другую – свернутую банкноту в пять долларов. Он собирался достать их из воздуха, а потом дать девочке пять долларов: вид у нее был такой, словно деньги ей не помешают.

– Надо же, – сказал он, – у нас появились зрители.

Черный пес и маленькая коричневая кошка тоже наблюдали за ним: они сели по обе стороны девочки и неотрывно смотрели на него. Огромные уши пса были навострены, что придавало ему выражение комичной настороженности. По тротуару к ним шел похожий на цаплю человек в очках в золотой оправе, близоруко посматривая по сторонам, словно искал чего‑то. Может быть, владелец собаки.

– Как по‑твоему? – спросил Тень пса, пытаясь успокоить от смущения маленькую девочку. – Ловко?

Черный пес облизнул длинный нос, а потом сказал низким и сухим голосом:

– Я однажды видел Гарри Гудини и, поверь мне, приятель, ты не Гарри Гудини.

Маленькая девочка поглядела на животных, потом подняла взгляд на Тень и вдруг развернулась и бросилась бежать. Маленькие ножки так ударяли в асфальт, как будто за ней гнались все силы ада. Двое животных посмотрели ей вслед. Тем временем подошел похожий на цаплю мужчина и, нагнувшись, почесал черного пса за ухом.

– Да ладно тебе, – сказал человек в очках с золотой оправой псу, – это всего лишь фокус с монетой. Он же не пытается выбраться из сундука под водой.

– Пока нет, – согласился пес. – Но еще попытается.

Золотой свет погас, и на смену ему пришла серость сумерек. Четвертак и свернутую банкноту Тень бросил назад в карман.

– Ладно, – сказал он. – Ну и кто из вас Шакал?

– Глаза открой, – посоветовал черный пес с длинной мордой и лениво потрусил за человеком в очках с золотой оправой. После минутного промедления Тень последовал за ними. Кошки нигде не было видно. Они вышли к большому зданию в ряду забранных ставнями домов. На табличке возле двери значилось: «ИБИС И ШАКАЛ. СЕМЕЙНАЯ ФИРМА. САЛОН РИТУАЛЬНЫХ УСЛУГ. С 1863».

– Я мистер Ибис, – сказал человек в очках с золотой оправой. – Думается, стоит отвести вас поужинать. Боюсь, моего компаньона ждет срочная работа.

ГДЕ‑ТО В АМЕРИКЕ

В Нью‑Йорке Салиму страшно, и потому он изо всех сил цепляется за чемодан с образцами, защищая, прижимает его к груди. Салим боится черных людей, которые косо смотрят на пего, боится евреев – одетых во все черное, при бородах, шляпах и пейсах, этих он может распознать, а сколько тут еще не узнанных! – он боится самих толп, которые – всех лет, ростов и цветов кожи – извергаются на тротуары из высоких‑превысоких, грязных домов; он боится завывающего блуу‑блаа машин; он боится даже воздуха, который пахнет тут грязно и сладко и совсем не похож на воздух Омана.

Вот уже неделю Салим в Нью‑Йорке, в Америке. Каждый день он ходит в две, иногда в три конторы, открывает свой чемодан с образцами, показывает медные безделушки: тускло поблескивающие кольца, пузырьки и крохотные фонарики, модели Эмпайр‑Стейтс‑Билдинг, статуи Свободы и Эйфелевой башни. Каждый вечер он посылает факс домой в Мускат шурину Фуаду и рассказывает, что не получил заказов или – был однажды счастливый день – что получил несколько заказов (но, как болезненно сознает Салим, недостаточно, чтобы покрыть стоимость авиабилетов и счет в отеле).

По непонятным Салиму причинам деловые партнеры его шурина заказали ему номер в отеле «Парамаунт» на 46‑й стрит. Салима отель сбивает с толку, пугает его и вызывает клаустрофобию: такой дорогой, такой чужой.

Фуад – муж сестры Салима. Он небогат, но на паях владеет небольшой фабрикой по производству сувениров. Все делается на экспорт: в другие арабские страны, в Европу, в Америку. Салим работает у Фуада уже полгода. Фуад его немного пугает. Тон Фуадовых факсов становится все жестче. По вечерам Салим сидит в своем номере, читает Коран, который говорит ему, что и это пройдет, что настанет конец и его пребыванию в этом странном мире.

Шурин дал ему тысячу долларов на мелкие дорожные расходы, и деньги, которые казались преогромной суммой, когда он брал их, испаряются прямо на глазах. Когда он только прибыл сюда, Салим, побоявшись, что его примут за дешевого араба, то и дело давал на чай, всем и вся, с кем сталкивался, раздавал долларовые бумажки. А потом он решил, что его «имеют», как тут говорят, может, даже смеются у него за спиной, и совсем перестал это делать.

В первую свою поездку в подземке он потерялся и опоздал на встречу, теперь он ездит на такси, только когда нет другого выхода, а в остальное время ходит пешком. Он, спотыкаясь, входит в слишком жарко натопленные офисы (щеки у него окоченели от холода), потеет в тяжелом пальто, а ботинки у него отсырели от слякоти; и когда, дуя вдоль авеню (которые идут с севера на юг, а стриты – с запада на восток – вот как все просто, и Салим всегда знает, куда ему повернуться так, чтобы стать лицом к Мекке), ветры бьют его по щекам снегом.

Он никогда не ест в отеле (потому что, пусть партнеры Фуада и платят за номер, еду Салим должен покупать сам), нет, он покупает себе провизию в жарких закусочных, где готовят фалафель, и в мелких продуктовых лавках. Многие дни он проносил еду к себе наверх тайком, под полой, пока не понял, что никому нет до этого дела. И все равно ему не по себе, когда он вносит пакеты с едой в тускло освещенный лифт (Салиму всегда приходится нагибаться, чтобы найти нужную кнопку, нажав которую он попадет на свой этаж), а потом в крохотную белую комнатушку, куда его поселили.

Салим расстроен. Факс, который ждал его, когда он проснулся, был краткий, и слова звучали попеременно то с упреком, то строго, то разочарованно: Салим всех подводит – свою сестру, Фуада, деловых партнеров Фуада, султанат Оман, весь арабский мир. Если Салим не способен получить заказы, Фуад сочтет, что свободен от своих обязательств держать его на работе. Они полагаются на него. Его отель обходится слишком дорого. На что Салим разбрасывает там их деньги, живет себе как султан в Америке? Салим прочел факс в своей комнате (которая всегда была жаркой и душной, поэтому вчера вечером он открыл окно, и теперь в ней слишком холодно) и сидел потом неподвижно, а на лице у него застыло ужасное страдание.

А потом Салим идет в центр, прижимает к себе чемодан с образцами, словно в нем рубины и брильянты, вышагивает по холоду квартал за кварталом, пока не приходит к приземистому зданию на углу Бродвея и 19‑й стрит. Он поднимается по лестнице на четвертый этаж, в офис «Панглобал Импорт».

Офис пыльный и грязный, сомнительный на вид, но Салим знает, что «Панглобал» распоряжается почти половиной всех декоративных безделушек, которые привозят в США с Ближнего Востока. Настоящий заказ, значительный заказ от «Панглобал» может окупить поездку Салима, обратить поражение в успех, и поэтому Салим сидит на неудобном деревянном стуле в приемной, неловко поставив на колени чемодан, и смотрит на средних лет женщину со слишком яркими крашенными хной волосами, которая возвышается за столом и сморкается в один «клинекс» за другим. Высморкавшись, она вытирает нос и бросает «клинекс» в корзину.

Салим пришел сюда ровно в десять тридцать, за полчаса до назначенной встречи. И теперь он ждет, краснеет, его знобит, и он думает, не начинается ли у него лихорадка. Медленно тикают минуты.

Салим смотрит на часы. Потом откашливается.

Женщина за столом смотрит на него свирепо.

– Да? – говорит она. Звучит как «га».

– Одиннадцать тридцать пять, – говорит Салим. Женщина смотрит на настенные часы и говорит снова:

– Га.

– Мне назначено на одиннадцать. – Салим примирительно улыбается.

– Мистер Блэндинг знает, что вы здесь, – неодобрительно отвечает она («Мыста Бэдыг зна шо ы сесь»).

Салим берет со стола старый номер «Нью‑Йорк пост». Он читает по‑английски хуже, чем говорит, и с трудом продирается через статью, словно разгадывает кроссворд. Он ждет – пухлый молодой человек с глазами обиженного щенка, – переводит взгляд со своих наручных часов на настенные.

В половине первого из кабинета выходят двое мужчин. Они громко разговаривают, тарабанят что‑то на американском. Один из них, крупный и с пивным брюхом, жует нераскуренную сигару. Проходя через приемную, он бросает взгляд на Салима. Женщине за столом он советует попробовать лимонный сок и цинк, ведь его сестра свято верит в силу цинка и витамина С. Женщина обещает, мол, так и сделает, и протягивает ему несколько конвертов. Он убирает их в карман, а затем он и тот, другой, выходят в коридор. Звук их смеха исчезает на лестнице.

Час дня. Женщина открывает ящик стола и достает оттуда большой бумажный пакет, а из него – несколько бутербродов, яблоко и «милки вей». Из стола появляется пластиковая бутылочка со свежевыжатым апельсиновым соком.

– Извините, – говорит Салим, – не могли бы вы позвонить мистеру Блэндингу и сказать, что я все еще жду?

Женщина поднимает на него взгляд, словно удивлена, что он все еще здесь, словно последние два с половиной часа они не сидели в пяти футах друг от друга.

– Он ушел на ленч, – говорит она («Ун уол на леч»). Салим понимает, нутром чувствует, что Блэндинг – это и есть тот человек с нераскуренной сигарой.

– Когда он вернется?

Она пожимает плечами, откусывает от бутерброда.

– Остаток дня у него весь расписан, – говорит она («Осаток ня у его есь расысан»).

– Он примет меня, когда вернется? – спрашивает Салим. Она пожимает плечами, сморкается.

Салим голоден, в животе у него бурчит, а еще – разочарован и преисполнен бессилия.

В три часа женщина поднимает глаза и говорит:

– Ун нэ венеся.

– Простите?

– Мыста Бэдыг. Ун нэ вернеся сеоня.

– Могу я договориться о встрече на завтра?

Она вытирает нос.

– Телефн у ас ее. С'оки токо по телефну.

– Понимаю, – говорит Салим.

А потом улыбается: коммивояжер в Америке, так много раз говорил ему Фуад в Мускате, без улыбки все равно что голый.

– Завтра я позвоню, – говорит он.

Он забирает свой чемодан с образцами и спускается по слишком многим ступеням на улицу, где холодный дождь сменился мокрым снегом. Салим думает о том, как далеко ему до отеля, как холодно в этом городе, как тяжел чемодан… Потом ступает на обочину и машет каждой приближающейся желтой машине, не важно, горит на ней огонек «свободно» или нет, и каждое такси проезжает мимо.

Одно даже прибавляет при этом ходу, колесо попадает в яму, и каскад грязной воды со льдом летит на ботинки и брюки Салима. С мгновение Салим думает, не броситься ли ему на мостовую перед какой‑нибудь из громыхающих машин, а потом понимает, что его шурина больше встревожит судьба чемодана с образцами, чем его самого, и что он не причинит горя никому, кроме любимой сестры, жены Фуада (так как он всегда был отчасти обузой отцу и матери, а его случайные связи в силу необходимости были краткими и анонимными), а кроме того, он сомневается, что хотя бы одна машина тут едет достаточно быстро, чтобы лишить его жизни.

Тут к нему подъезжает потрепанное желтое такси, и благодарный, что может оставить такие мысли, Салим садится.

Заднее сиденье заклеено серым скотчем; наполовину опущенный плексигласовый барьер оклеен предостережениями, напоминающими, что курить воспрещено и сколько стоит дорога до того или другого аэропорта. Записанный на пленку голос знаменитости, о которой Салим никогда не слышал, советует пристегнуть ремень.

– Отель «Парамаунт», пожалуйста, – говорит Салим.

Водитель бурчит и трогает с места, такси вливается в поток машин. Таксист небрит, одет в толстый свитер цвета пыли, а еще на носу у него пластмассовые солнечные очки. День серый, сгущаются сумерки: может, у водителя плохо с глазами? Дворники, елозя по стеклу, размазывают улицу в серые тени и пятна неоновых огней.

Из ниоткуда перед такси возникает вдруг грузовик, и таксист ругается – поминая бороду пророка.

Салим смотрит на именную табличку на приборной доске, но не может различить слов.

– Давно водишь такси, друг? – спрашивает он на родном языке.

– Десять лет, – на том же языке отвечает таксист. – Ты откуда?

– Из Муската, – говорит Салим. – В Омане.

– Из Омана. Я бывал в Омане. Давно это было. Ты слышал о городе Убар?

– Слышал, – отвечает Салим. – Потерянный Город Башен. Его пять‑десять лет назад откопали в пустыне, не помню точно когда. Ты был на раскопках?

– Вроде того. Хороший был город. По ночам там ставили шатры три, может, четыре тысячи человек: каждый путник останавливался отдохнуть в Убаре, и музыка играла, и вино текло рекой, и вода там текла тоже, вот почему выстроили там город.

– И я это слышал, – говорит Салим. – Он погиб сколько – тысячу лет назад? Две?

Таксист молчит. Они стоят на светофоре. Красный свет сменяется зеленым, но таксист не трогается с места, и тут же позади начинает завывать какофония гудков. Нерешительно Салим протягивает руку в щель над плексигласом и трогает таксиста за плечо. Голова того вздергивается от неожиданности, он вдавливает педаль газа, и машина рывком проскакивает перекресток.

– Чертблячертчерт, – говорит таксист по‑английски.

– Ты, верно, очень устал, друг.

– Я вот уже тридцать часов за баранкой этого Аллахом проклятого такси. Это уж слишком. А до того я спал пять часов, а до того еще четырнадцать отъездил. Перед Рождеством людей всегда не хватает.

– Надеюсь, ты много заработал, – говорит Салим.

Таксист вздыхает.

– Если бы. Сегодня утром я повез одного с пятьдесят первой в аэропорт Ньюарк. А когда мы туда приехали, он выскочил и убежал в зал прилета, и я не смог его отыскать. Пятьдесят долларов тю‑тю, и пришлось еще самому заплатить дорожную пошлину на обратном пути.

Салим кивает:

– А я весь день прождал в приемной человека, который отказывается меня принять. Мой шурин меня ненавидит. Я уже неделю в Америке, но только проедаю деньга. Я ничего не продал.

– Что ты продаешь?

– Дерьмо, – говорит Салим, – никому не нужные побрякушки и сувениры для туристов. Гадкое, дешевое, дурацкое, уродливое дерьмо.

Таксист резко выворачивает вправо, объезжает что‑то, едет дальше по прямой. Салим удивляется, как это он вообще видит, куда едет – ведь дождь, вечер, да к тому же толстые солнечные очки.

– Ты пытаешься продавать дерьмо?

– Да, – говорит Салим, дрожащий от волнения и ужаса, потому что сказал правду об образцах своего шурина.

– И его не покупают?

– Нет.

– Странно. Посмотри на здешние магазины, только его тут и продают.

Салим нервно улыбается.

Улицу перед ними перегораживает грузовик: краснолицый коп впереди размахивает, кричит и приказывает свернуть на ближайшую стрит.

– Поедем в объезд через Восьмую авеню, – говорит таксист.

Они сворачивают, на Восьмой – сплошная пробка. Воют гудки, но машины не двигаются.

Водитель кренится на сиденье. Его подбородок опускается на грудь, раз, другой, третий. Потом он начинает тихонько похрапывать. Салим протягивает руку, чтобы разбудить его, надеясь, что поступает как нужно. И когда он трясет водителя за плечо, тот шевелится, и рука Салима касается его лица, сбивая солнечные очки ему на колени.

Таксист открывает глаза и водворяет на место черные пластмассовые очки, но уже слишком поздно. Салим видел его глаза.

Машина едва ползет вперед под дождем. Перещелкивают, возрастая, цифры на счетчике.

– Ты меня убьешь? – спрашивает Салим. Губы таксиста поджаты. Салим следит за его лицом в зеркальце заднего обзора.

– Нет, – едва слышно отвечает таксист.

Машина снова останавливается. Дождь стучит по крыше.

– Моя бабушка клялась, что однажды вечером на краю пустыни видела ифрита или, быть может, это был марид, – начинает Салим. – Мы сказали, что это всего лишь самум, небольшая буря, но она твердила, нет, это ифрит, она, мол, видела его лицо, и его глаза были, как у тебя, словно два языка пламени.

Таксист улыбается, но его глаза скрыты за толстыми черными пластмассовыми очками, и Салим не может понять, веселая это улыбка или нет.

– Бабушки и сюда добрались, – говорит он.

– Много в Нью‑Йорке джиннов? – спрашивает Салим.

– Нет. Нас тут немного.

– Есть ангелы и есть люди, которых Аллах сотворил из грязи, и есть еще народ огня, джинны.

– Здесь о моем народе ничего не знают. Думают, мы исполняем желания. Если бы я мог исполнять желания, как по‑твоему, водил бы я такси?

– Я не понимаю.

Таксист как будто помрачнел. Салим смотрит на его лицо в зеркальце, наблюдает за тем, как шевелятся губы ифрита, когда он говорит:

– Они думают, мы исполняем желания. С чего они так решили? Я сплю в вонючей комнатушке в Бруклине. Я кручу эту баранку для любого вонючего придурка, у кого есть деньги оплатить дорогу, и для кое‑кого, у кого таких денег нет. Я везу их туда, куда им нужно, и иногда мне дают на чай. Иногда мне платят. – Нижняя губа у него подрагивает. Ифрит, похоже, вот‑вот расплачется. – А один как‑то насрал на сиденье. Мне пришлось за ним подчищать, иначе нельзя вернуть в гараж машину. Как он мог такое сделать? Мне пришлось подтирать с сиденья жидкое говно. Это правильно, я спрашиваю?

Салим кладет руку на плечо ифриту, чувствует под шерстяным свитером упругую плоть. Ифрит отвлекается от рулевого колеса, на мгновение накрывает руку Салима своей.

Тут Салиму приходит на ум пустыня: пыльная буря несет красный песок в его мыслях, и в голове трепещут и надуваются парусами алые шелка шатров, окруживших Убар.

Они едут по Восьмой авеню.

– Старики верят. Они не мочатся в дыры в земле, ибо Пророк говорил, что в дырах живут джинны. Они знают, что ангелы бросают в нас пылающие звезды, когда мы пытаемся подслушать их беседу. Но и для стариков, когда они приезжают сюда, мы очень, очень далеки. Дома мне не приходилось водить такси.

– Мне очень жаль, – говорит Салим.

– Дурные времена, – откликается таксист. – Надвигается буря. И пугает меня. Я что угодно бы сделал, лишь бы убраться подальше.

Остаток дороги до отеля они молчат.

Выходя из такси, Салим дает ифриту двадцатку, говорит, чтоб оставил сдачу себе. А потом в порыве внезапной смелости называет ему номер своей комнаты. В ответ таксист молчит. Молодая женщина забирается на заднее сиденье, и такси отъезжает под холодным дождем.

Шесть часов вечера. Салим еще не написал факса шурину. Он выходит под дождь, покупает вечерний кебаб и картошку фри. Всего неделя, а он уже чувствует, как тяжелеет, округляется, становится мягче в этой стране под названием «Нью‑Йорк».

В отеле его ожидает сюрприз: в холле, глубоко засунув руки в карманы, стоит таксист. Рассматривает стойку с черно‑белыми открытками. При виде Салима он улыбается несколько смущенно.

– Я звонил в твой номер, – говорит он. – Но мне не ответили. Я решил подождать.

Салим тоже улыбается, касается его локтя.

– Я здесь, – говорит он.

Вместе они входят в освещенный тусклым зеленым светом лифт, держась за руки, поднимаются на пятый этаж. Ифрит спрашивает, можно ли ему принять душ.

– Я такой грязный, – говорит он.

Салим кивает. Потом садится на кровать, которая занимает почти все пространство белой комнатушки, слушает звук бегущей воды. Салим снимает ботинки, носки и наконец остальную одежду.

Таксист выходит из душа мокрый, обернув вокруг талии полотенце. Солнечных очков на нем нет, и в полутемной комнате в его глазах полыхает алое пламя.

Салим моргает, сгоняя слезы.

– Хотелось бы мне, чтобы ты видел то, что вижу я, – говорит он.

– Я не исполняю желаний, – шепчет ифрит, роняя полотенце, и толкает Салима – мягко, но непреодолимо – на кровать.

Проходит более часа, прежде чем ифрит кончает долгой струей в рот Салиму. Салим за это время кончил уже дважды. Сперма у ифрита странная на вкус, огненная, она обжигает Салиму горло.

Салим идет в ванную, полощет рот, чистит зубы. Когда он возвращается, таксист, мирно похрапывая, уже спит в белой постели. Салим пристраивается возле него, прижимается к ифриту теснее, и ему кажется, что кожей он ощущает песок пустыни.

Засыпая, он вдруг вспоминает, что так и не послал факс Фуаду, и испытывает укол вины. В глубине души он чувствует себя одиноким и опустошенным; он кладет руку на обмякший член ифрита и так, успокоенный, засыпает.

Они просыпаются перед рассветом, разбуженные движениями друг друга, и снова занимаются любовью. В какой‑то момент Салим сознает, что плачет и что ифрит подбирает его слезы поцелуями огненных губ.

– Как тебя зовут? – спрашивает Салим таксиста.

– Имя на водительских правах, но оно не мое, – отвечает ему ифрит.

Потом Салим не мог вспомнить, когда закончился секс и когда начались сны.

Когда Салим просыпается, в белую комнату заползает холодное солнце. Он один.

Кроме того, он обнаруживает, что его чемодан с образцами исчез: все пузырьки и колечки, все сувенирные медные фонарики – все пропало, равно как и дорожная сумка, бумажник, паспорт и обратный билет на самолет в Оман.

На полу валяются джинсы, футболка и шерстяной свитер цвета пыли, а под ними – водительские права на имя Ибрагима бен Ирема, лицензия на вождение такси на то же имя, связка ключей и адрес английскими буквами на клочке бумаги. Лицо на фотографиях на лицензии и на водительских правах не слишком похоже на Салима, но, впрочем, на ифрита оно непохоже тоже.

Звонит телефон: это портье напоминает, что Салим уже уехал и его гостю придется вскоре уйти, чтобы обслуга могла убрать номер для другого постояльца.

– Я не исполняю желаний, – говорит Салим, пробуя на вкус эти складывающиеся у него во рту слова.

Одеваясь, он чувствует странную легкость.

Нью‑Йорк очень прост: авеню идут с севера на юг, стриты – с запада на восток. Так ли уж это трудно, спрашивает он себя.

Он подбрасывает связку ключей, ловит ее в воздухе. Потом надевает черные пластмассовые солнечные очки, которые нашел в кармане куртки, и покидает номер отеля, чтобы отыскать свое такси.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Он сказал – и у мертвых есть души. Но я спросил – как такое возможно, Ведь мертвые – души и есть? Тогда он вернул меня к жизни… И не наводит ли это на страшные подозренья? Может, мертвые что‑то скрывают от нас? Да, – скрывают мертвые что‑то от нас.

Роберт Фрост

Рождество, как узнал за ужином Тень, – мертвый сезон для похоронных контор. Они сидели в небольшом ресторанчике в двух кварталах от «Похоронного бюро Шакала и Ибиса». Тени подали плотный комплексный ужин, включая кукурузные оладьи, идущие обычно к завтраку, а мистер Ибис тем временем клевал кекс с изюмом, полагавшийся к кофе.

Задержавшиеся на этом свете, объяснял мистер Ибис, силятся протянуть до еще одного самого распоследнего Рождества или, может, до Нового года, а других, тех, для кого увеселения и празднества ближних окажутся слишком болезненными, еще не столкнул в пропасть очередной показ «Чудесной жизни», для них еще не упала последняя капля или, лучше сказать, последняя веточка омелы, которая ломает хребет не верблюду, а оленю.

Эти слова он произнес с негромким смешком, и Тень решил, что мистер Ибис изрек отточенный афоризм, которым особенно гордился.

«Ибис и Шакал» была маленькая семейная похоронная контора: одно из последних независимых бюро ритуальных услуг в окрестностях, так, во всяком случае, утверждал мистер Ибис.

– В большинстве сфер услуг ценятся общенациональные марки, – продолжал он.

Мистер Ибис не столько говорил, сколько читал лекцию мягким и серьезным лекторским тоном, который напомнил Тени профессора колледжа, когда‑то тренировавшегося на «Ферме Мускул»: тот не умел разговаривать, умел только излагать, толковать, объяснять. Уже через несколько минут знакомства с мистером Ибисом Тень сообразил, что его участие в беседах с бальзамировщиком будет сводиться к роли слушателя.

– Это происходит, думается, потому, что люди заранее желают знать, что они получат. Отсюда «Макдоналдсы», «Уоллмарты», «Вулворт» и прочие известные универсальные марки, прочно укоренившиеся в сознании потребителя по всей стране. Куда бы вы ни приехали, везде получите – с небольшими региональными отклонениями – то, что вам уже знакомо и привычно.

В сфере ритуальных услуг, однако, положение дел, в силу необходимости, иное. Родные усопшего желают знать, что их дело примет близко к сердцу человек, не только им известный, но и чувствующий призвание к своей профессии. В период тяжкой утраты все желают личного внимания к клиентам. Все хотят знать, что их горе и траур помещены в контекст их родного городка, а не превращены в шоу на общенациональном уровне. Но во всех отраслях экономики, – а смерть это тоже отрасль экономики, не обманывайтесь на этот счет, мой юный друг – деньги делаются на оптовых продажах, на крупных закупках, на централизации сделок. Неприятно, но правда. Однако проблема в том, что никто не хочет знать, что его родные путешествуют в огромном рефрижераторе на большой, специально оборудованный склад, где своей очереди, возможно, ждут двадцать, пятьдесят, сотня кадавров. Нет, сэр. Людям нравится думать, что их родные отправляются в семейную фирму, туда, где с ними уважительно обойдется тот, кто снял бы перед ними шляпу, встреть он их на улице.

На мистере Ибисе была шляпа. Строгая коричневая шляпа, хорошо подходящая к строгой фланелевой куртке и строгому и сдержанному коричневому лицу. На носу сидели очки в тонкой золотой оправе. В памяти Тени мистер Ибис остался как невысокий человечек, и всякий раз, стоя рядом с ним, Тень заново обнаруживал, что в нем более шести футов росту и что он вечно сутулится, будто цапля. Сидя против него за полированным красным столом, Тень понял, что смотрит ему в лицо.

– Поэтому, захватывая контроль в регионах, крупные компании покупают название фирмы и платят бальзамировщикам за то, чтобы они оставались на прежних постах, создавая тем самым наглядное впечатление многообразия. Но это лишь вершина надгробия. Реальность же такова: все эти конторы такие же «местные», как «Бургер Кинг». А вот мы, в силу собственных причин, действительно независимы. Мы сами бальзамируем своих клиентов, и наше – первое предприятие по бальзамированию в этой стране, хотя никому, кроме нас, это не известно. Однако мы не производим кремаций. Как говорит мой партнер, если Господь дал нам талант или мастерство, мы обязаны по мере сил употреблять его на дело. Вы ведь согласны?

– Звучит неплохо, – откликнулся Тень.

– Господь дал моему партнеру власть над мертвыми, а мне он дал дар слова. Отличная штука – слова. Да будет вам известно, я пишу сборники рассказов. Не ради литературной славы, скорее для собственного развлечения. – Он помолчал. К тому времени когда Тень догадался, что ему следовало бы попросить разрешения их почитать, момент был упущен. – Как бы то ни было, мы даем им ощущение связи времен: Ибис и Шакал хоронят в Каире более двухсот лет. Впрочем, мы не всегда назывались бальзамировщиками. Раньше мы звались владельцами похоронного бюро, а до того – гробовщиками.

– А до того?

– Ну, – не без самодовольства улыбнулся мистер Ибис – у нас долгая история. Разумеется, свою нишу здесь мы нашли только после войны между Севером и Югом. Вот тогда мы и стали гробовщиками для местных цветных. До того никто не считал нас цветными – возможно, иностранцами, экзотическими и темными, но не цветными. А стоило закончиться войне, не прошло и нескольких лет, как никто уже и не мог вспомнить тех времен, когда нас не воспринимали как черных. У моего партнера кожа всегда была темнее, чем у меня. Переход был нетрудным. Все мы по большей части такие, какими нас воспринимают. Довольно странно звучит, когда теперь вдруг заговорили о афроамериканцах. Наводит меня на мысль о народах Понта, Офира, Нубии. Мы себя африканцами никогда не считали, мы были народом Нила.

– Так вы египтяне, – сказал Тень.

Мистер Ибис выпятил нижнюю губу, потом покачал головой, словно на рессоре, взвешивая плюсы и минусы, рассматривая вопрос с разных сторон.

– И да, и нет. Обозначение «египтяне» подразумевает народ, который живет в тех местах сегодня. Тех, кто построил свои города поверх наших дворцов и кладбищ. Они на меня похожи?

Тень пожал плечами. Он видел негров, похожих на мистера Ибиса. Он видел белых, загоревших настолько, что походили на мистера Ибиса.

– Вам понравился кекс? – спросила официантка, доливая им кофе.

– Лучший из всех, что я ел в жизни, – ответил мистер Ибис. – Передавайте наилучшие пожелания вашей матушке.

– Обязательно, – отозвалась та и поспешила прочь.

– Не годится бальзамировщику спрашивать о чьем‑либо самочувствии. Могут подумать, что вы подыскиваете клиентов, – вполголоса заметил мистер Ибис. – Не пойти ли нам взглянуть, готова ли вам комната?

Дата добавления: 2015-06-27