Томах: Пер. с англ. / Под общей ред. Р. М. Самарина.- М. Правда, 1961. 7 страница

Но прежде чем найти их, я встретил соломинку, которая показала мне,

куда дует ветер, и предсказала настоящую бурю. Соломинку авали Ги де

Виллардуэн; я знал этого неотесанного провинциала - он совсем недавно

приехал ко двору, что не мешало ему быть задиристым петушком. Он был рыж.

Белки его голубых, близко поставленных глазок отливали красным, а кожа,

как обычно у рыжих, была багровой и веснушчатой. Больше всего он напоминал

нареного рака.

Когда я проходил мимо, он быстро повернулся и толкнул меня. О,

разумеется, он сделал это нарочно! И гут же злобно подскочил ко мне,

хватаясь за шпагу.

"Черт возьми! - подумал я. - У седого старца немало орудий, и весьма

странных к тому же!", - а вслух с вежливым поклоном сказал петушку:

- Простите мою неуклюжесть. Во всем виноват я. Прошу у вас извинения,

Виллардуэн.

Однако умиротворить его оказалось нелегко. Но пока он в бешенстве

кукарекал, я заметил Робера Ланфранка, подозвал его к нам и объяснил, что

случилось.

- Сен-Мор дал вам полное удовлетворение, - решил Ланфранк. - Он

попросил у вас извинения.

- О да! - подхватил я любезнейшим голосом. - И я снова прошу вас,

Виллардуэн, извинить мою неуклюжесть. Приношу тысячу извинений. Во всем

виноват я, хотя поступок мой был неумышленным. Торопясь на некое свидание,

я был неуклюж, чрезвычайно неуклюж, но толкнул я вас неумышленно.

Этой деревенщине оставалось только с большой неохотой принять

извинения, на которые я был так щедр. Но когда мы с Ланфранком поспешили

дальше, я подумал, что не пройдет и нескольких дней, а может быть, и

часов, как огненноголовый провинциал добьется того, чтобы мы с ним

скрестили шпаги на лужайке.

Ланфранку я сказал только, что нуждаюсь в его услугах, и он не стал

расспрашивать о подробностях. Это был жизнерадостный юноша, которому

только что исполнилось двадцать лет, но он слил умелым фехтовальщиком,

сражался в Испании и много раз отличался на дуэлях. Узнав, в чем дело, он

только весело сверкнул черными глазами и пришел в такой восторг, что сам

отправился за Анри Боэмоном и уговорил его присоединиться к нам.

Когда мы втроем вышли на лужайку за прудом, Фортини и двое его

секундантов уже ждали нас. Одним из них был Феликс Паскини, племянник

кардинала, носившего ту же фамилию, и доверенное лицо своего дяди, который

сам был доверенным лицом седого старца. Другим был Рауль де Гонкур, и меня

удиви ло, что такой благородный человек оказался в подобном обществе.

Мы отсалютовали друг другу и взялись за дело. Оно было знакомо нам

всем. Рога еще не выпала, и HOI и не скользили по сухой траве. Ярко

светила луна, и мы с Фортини скрестили шпаги в смертельном поединкр.

Я знал, что Фортини меня превосходит, хотя я и считался во Франции

хорошим фехтовальщиком. Но я знал и другое: что в этот вечер со мной

сердце моей дамы, и потому в этот вечер благодаря мне в мире станет одним

итальянцем меньше. Повторяю, я знал это, я не сомневался в исходе ДУЭЛИ. И

пока мы дрались, я размышлял, как лучше убить его. Я не любил долгих

поединков, короткий блестящий бой - такова была моя обычная манера. А

кроме того, все эти веселые месяцы пирушек, когда поздно ночью я распевал

"Пой куку, пой куку, пой куку", должны были сказаться, если схватка

затянется, и я это знал. Бой будет коротким и блестящим, решил я.

Однако справиться со столь умелым противником, как Фортини, было не

так-то просто. А кроме того, Фортини, который, по слухам, всегда бывал

хладнокровен, обладал железной рукой и умел драться долго, уверенно и

неутомимо, в этот вечер тоже решил, что бой будет коротким и блестящим.

Мы дрались напряженно и нервно, - ведь если я разгадал его намерение

покончить со мной как можно быстри, то и он понял, что задумал я.

Вероятно, мне не удался бы мой прием, если бы мы дрались днем, а не ночью.

Но смутный лунный свет был моим союзником. И у меня было еще одно

преимущество: я заранее дшадался.

чтособирается сделать мой противник. Это был встречный выпад - весьма

обычный, но очень рискованный прием, известный каждому новичку, погубивший

немало хороших бойцов, отважившихся при бегнуть к нему, и настолько

опасный для того, кто им пользуется, что большинство фехтовальщиков

предпочитают обходиться без него.

Мы дрались меньше минуты, а я уже знал, что Фортини, бросившийся в

стремительную атаку, на самом деле рассчитывает пустить в ход эту самую

уловку. Он ждал, когда я сделаю глубокий выпад, чтобы, не парируя его,

обычным легким движением кисти отвести мою шпагу, направив острие своей

прямо навстречу моему рванувшемуся вперед телу. Рискованный прием, очень

рискованный даже при ярком солнечном свете. Стоит ему начать на мгновение

раньше - и я пойму, в чем дело, и не попаду в ловушку. Стоит ему начать на

мгновение позже - и моя шпага пронзит его сердце.

"Так, значит, быстрый и блестящий бой? - подумал я. - Отлично, мой

милый итальянец. Бой будет быстрым и блестящим, но главное, быстрым".

Собственно говоря, это был бы встречный выпад против встречного выпада,

но я решил, что Фортини попадет в ловушку, потому что я окажусь быстрее

его. Так и вышло. Как я сказал, не прошло и минуты, а это уже случилось.

Быстро? Да, мой глубокий выпад был быстр. Он был молниеносен - взрыв

действия, стремительный, как мысль. Ни один человек на земле не подозревал

- я готов в этом поклясться, - что глубокий выпад может быть таким

быстрым. Я выиграл мгновение. Опоздав на это мгнове ние, Фортини попытался

отклонить клинок моей шпаги и заколоть меня. Но отклонился клинок его

шпаги. Сверкнув, он скользнул мимо моей груди, шпага Фортини пронзила

пустой воздух за моей спиной, а моя шпага вошла в его тело, прошла

насквозь на высоте сердца с правого бока в левый и вырвалась далеко наружу.

Странное это ощущение - проткнуть живого человека насквозь. Я сижу

сейчас в моей камере и перестаю писать, задумавшись над этим. И я не раз

задумывался над тем, что случилось в ту лунную ночь в старой Франции,

когда я показал итальянской собаке, что такое быстрый и блестящий бой. Как

легко пронзить насквозь человеческое тело! Если бы моя шпага наткнулась на

кость, я почувствовал бы сопротивление, но ей встретились только мягкие

мышцы. И все же это было слишком легко. Сейчас, описывая это, я вновь

переживаю то же ощущение в руке и в мозгу.

Моя шпага прошла сквозь тело итальянца с такой легкостью, словно я

погружал шляпную булавку в пудинг. О, Гильом де Он Мор в ту ночь совсем не

был удивлен этим, но это удивляет меня, Даррела Стэндинга, когда теперь,

через века, я вспоминаю нашу схватку. Легко, слишком легко убить сильного,

живого, дышащего человека таким примитивным оружием, как полоска стали.

Люди похожи на крабов в мягкой скорлупе - они столь же нежны, хрупки и

уязвимы.

Но вернемся к той лунной ночи, когда моя шпага вошла в его тело и

наступило мгновение полной неподвижности. Фортини упал не сразу. Не сразу

я выдернул шпагу. Целую секунду мы стояли неподвижно: я - широко расставив

ноги, изогнув наклоненное вперед тело с горизонтально вытянутой правой

рукой - и Фортини, чья шпага была позади меня, так что рукоятка и

сжимавшая ее рука легли На мое левое плечо, а тело застыло, и широко

раскрытые глаза блестели. И пока мы стояли так, застыв, словно статуи,

наши секунданты, готов поклясться, не успели даже понять, что произошло.

Потом Фортини глубоко вздохнул и закашлялся, тело его обмякло, рукоятка

шпаги, лежавшая на моем плече, задрожала, рука упала, и шпага уперлась

острием в дерн.

К нему подскочили Паскини и де Гонкур, и он повалился на их руки.

Честное слово, мне было труднее вытащить шпагу, чем вонзить ее в него. Его

плоть смыкалась вокруг лезвия, словно не желая его отпускать. Поверьте,

мне потребовалось сделать большое усилие, чтобы извлечь свою шпагу.

Однако боль, вызванная этим движением, по-видимому, возвратила его к

жизни, ибо он оттолкнул своих друзей, выпрямился и стал в позицию. Я тоже

стал в позицию, недоумевая, как мне удалось проткнуть его на высоте сердца

и все-таки не задеть ни одного жизненно важного органа. Но тут колени

Фортини подогнулись, и, прежде чем друзья успели его подхватить, он рухнул

ничком на траву. Они перевернули его на спину, но он был уже мертв. В

лунном сг.ете его лицо казалось синевато-белым, а правая рука по-прежнему

сжимала рукоятку шпаги.

Да, убить человека удивительно легко.

Мы поклонились его секундантам и уже намеревались уйти, когда меня

остановил Феликс Паскини.

- Прошу прощения, - сказал я, - но пусть это будет завтра.

- Нам ведь надо только отойти в сторону, туда, где трава еще суха, -

настаивал он.

- Давайте я увлажню ее за вас, Сен-Мор, - умоляюще сказал Ланфранк.

которому давно не терпелось помериться силами с каким-нибудь итальянцем, Я

покачал головой.

- Паскини мой,- ответил я. - Он будет первым завтра.

- А остальные? - осведомился Ланфранк.

- Об этом спросите де Гонкура, - засмеялся я. - Если не ошибаюсь, он

уже собирается добиваться чести быть третьим.

При этих словах де Гонкур смущенно кивнул. Ланфранк вопросительно

посмотрел на него, и де Гонкур кивнул еще раз.

- А за ним, конечно, явится петушок, - продолжал я.

И едва я умолк, как рыжий Ги де Виллардуэн вышел на лужайку и

направился к нам по залитой лунным светом траве.

- Ну хоть его-то уступите мне! - воскликнул Ланфранк, чуть но плача, до

того ему хотелось скрестить с кем-нибудь шпагу.

- Об этом спросите его самого, - засмеялся я и повернулся к Паскини. -

До завтра, - сказал я.-- Назовите время и место, и вы найдете меня там.

- Трава превосходна,-- насмешливо ответил он, и лучше этого места не

найти, и мне хочется, чтобы вы успели составить компанию Фортини.

- Куда лучше, если ему будет сопутствовать его друг, - отпарировал я.-

А теперь, с вашего разрешения, я ухожу.

Но он загородил мне дорогу.

- Кто бы ни отправился следом за Фортини, - сказал он,- пусть это будет

сейчас.

В первый раз за время нашего разговора во мне начал закипать гнев.

- Вы усердно служите своему хозяину, - насмешливо сказал я.

- Я служу только собственным капризам. У меня нет хозяев.

- Не примите за дерзость, но я собираюсь сказать вам правду, -

продолжал я.

- Какую же? - промурлыкал он.

- А вот какую: вы лжец, Паскини, лжец, как все итальянцы.

Он сразу повернулся к Ланфранку и Воэмону.

- Вы слышали? - сказал он. - Теперь вы не будете оспаривать его у меня.

Они растерянно взглянули на меня, стараясь понять, чего я хочу. Но

Паекини не стал ждать.

- А если у вас еще остаются сомнения, тогда позвольте мне их

рассеять... Вот так.

И он плюнул мне под ноги. И тут гнев взял надо мной верх.

Багровая ярость - называю я его: всепоглощающее, всезатмевающее желание

убивать и уничтожать. Я забыл, что Филиппа ждет меня в большом зале. Я

помнил только о нанесенных мне оскорблениях: о том, что седой старец

непростительно вмешивается в мои дела, о требовании священника, о дерзости

Фортини, о наглости Виллардуэна; а теперь Паекини встал у меня на дороге и

плюнул мне под ноги. Мир побагровел перед моими глазами. Я был во власти

багровой ярости. Меня окружала гнусная нечисть, которую я должен был

смести со своего пути, стереть с лица земли. Как попавший в клетку лев

гневно кидается на прутья, так жгучая ненависть к этой нечисти подхватила

и понесла меня. Да, они окружали меня со всех сторон. Я попал в ловушку. И

выход был только один: уничтожить их, втоптать их в землю.

- Очень хорошо, - сказал я почти хладнокровно, хотя меня трясло от

бешенства. - Вы первый, Паекини? А потом вы, де Гонкур? И в заключение де

Виллардуэн?

Они кивнули в знак согласия, и мы с Паекини собрались отойти в сторону.

- Раз вы торопитесь, - предложил мне Анри Боэмон, - и раз их трое и нас

трое, то почему бы не покончить с этим сразу?

- Да, да, - горячо поддержал его Ланфранк. - Вы возьмите Гонкура, а я

возьму де Виллардуэна.

Но я сделал знак моим добрым друзьям не вмешиваться.

- Они здесь по приказу, - объяснил я. - Это моей смерти они жаждут так

сильно, что, клянусь честью, я заразился их желанием и теперь хочу

разделаться с ними сам.

Я заметил, что Паекини раздосадован этой задержкой, и решил раздразнить

его еще больше.

- С вами, Паекини, - заявил я, - я покончу быстро. Мне не хочется,

чтобы вы медлили, когда Фортини ждет вас. Вам, Рауль де Гонкур, я отплачу

за то, что вы попали в такое скверное общество. Вы растолстели, у вас

одышка. Я буду играть с вами, пока ваш жир не растопится и вы не начнете

пыхтеть и отдуваться, как дырявые меха. А как я убью вас, Виллардуэн, я

еще не знаю.

Тут я отсалютовал Паекини, и наши шпаги скрестились.

О, в этот вечер во мне проснулся дьявол! Быстрый и блестящий бой - вот

чего я хотел. Но я помнил и о неверном лунном свете.

Если мой противник посмеет рискнуть на встречный выпад, я покончу с

ним, как с Фортини. Если же нет, то я сам применю этот прием - и скоро.

Однако Паекини был осторожен, хотя мне и удалось его раздразнить. Но я

заставил его принять быстрый темп, и наши шпаги то и дело скрещивались,

потому что в обманчивом лунном свете приходится больше полагаться на

осязание, чем на зрение.

Не прошло и минуты, как я применил свой прием, притворившись, что

поскользнулся, и, выпрямляясь, опять притворился, что потерял шпагу

Паекини. Он сделал пробный выпад, и снова я разыграл растерянность,

парируя излишне широким движением, совсем открывшись, - это и была

приманка, на которую я решил поймать его. И поймал. Он не замедлил

воспользоваться преимуществом, которое дало ему мое, как он думал,

невольное движение. Его выпад был прямым и точным. И он вложил в него всю

свою волю и всю тяжесть своего тела. А я только притворялся и был готов

встретить его. Мой клинок чуть-чуть коснулся его клинка, и легким

поворотом кисти, как раз в меру твердым, я отвел его клинок чашкой моей

шпаги. Отвел чуть-чуть, на несколько дюймов так, чтобы острие шпаги

скользнуло мимо моей груди, пронзив лишь складку атласного колета.

Конечно, тело его следовало в этом выпаде за шпагой и встретилось правым

боком на высоте сердца с острием моей шпаги. Моя вытянутая рука была

твердой и прямой, как служившая ее продолжением сталь, а за сталью и рукой

было мое подобранное, напряженное тело.

Как я уже сказал, моя шпага вошла в правый бок Паекини на высоте

сердца, но не вышла через левый, ибо наткнулась на ребро (ведь убийство

человека - это работа мясника). Толчок был так силен, что Паекини потерял

равновесие и боком повалился на землю. Пока он падал, пока он еще не

коснулся травы, я вырвал свою шпагу из раны.

Де Гонкур бросился к нему, но он жестом приказал ему заняться мной.

Кашляя и сплевывая кровь, он с помощью де Виллардуэна приподнялся на

локте, опустил голову на руку, а потом опять начал кашлять и сплевывать.

- Счастливого пути, Паекини, - смеясь, сказал я ему, потому что все еще

был во власти багровой ярости. - Прошу вас, поторопитесь, потому что

трава, на которой вы лежите, вдруг отсырела, и вы простудитесь насмерть,

если не поторопитесь.

Я хотел немедленно заняться де Гонкуром, но тут вмешался Боэмон,

сказав, что мне следует отдохнуть.

- Нет, - ответил я, - я еще даже не согрелся как следует. - И

повернулся к де Гонкуру. - Теперь вы у меня попляшете и попыхтите.

Становитесь в позицию!

Де Гонкур не испытывал ни малейшего желания драться со мной. Нетрудно

было заметить, что он только выполняет приказ.

Манера фехтовать у него была старомодная, как у всех пожилых людей,

однако он неплохо владел шпагой и дрался хладнокровно, решительно и

твердо. Но он не был блестящим бойцом, и его угнетало предчувствие

поражения. Я мог бы покончить с ним дюжину раз, но не делал этого. Ведь я

уже говорил, что мной владел дьявол.

Так оно и было. Я измучил моего противника. Я теснил его, заставил

повернуться лицом к луне, так что ему трудно было меня разглядеть, - ведь

я дрался в собственной тени. А пока я играл с ним, пока он пыхтел и

задыхался, как я ему обещал, Паскини, опираясь головой на руку, смотрел на

нас, выкашливая и выплевывая свою жизнь.

- Ну, де Гонкур, - объявил я наконец, - вы знаете, что вы в моих руках.

Я могу заколоть вас десятком способов,-так будьте готовы, потому что я

выбираю вот этот.

И, говоря это, я просто перешел от кварты к терции, а когда он,

растерявшись, начал широко парировать, я вернулся в кварту, подождал, пока

он откроется, и пронзил его насквозь на высоте сердца. И, увидя конец

нашей схватки, Паскини перестал цепляться за жизнь, упал лицом в траву,

вздрогнул и затих.

- Ваш хозяин лишится за эту ночь четырех своих слуг, - сообщил я

Виллардуэну, как только мы начали бой.

И что за бой! Этот провинциал был нелеп. В какой только деревенской

школе он обучался фехтованию! Каждое его движение было неуклюжим и

смешным. "С ним я покончу быстро и просто", - решил я, а он наступал на

меня, словно обезумев, и его рыжие волосы стояли дыбом от ярости.

Увы, его неуклюжесть и погубила меня. Пока я играл с ним и смеялся над

ним, называя его грубым, деревенщиной, он от злости забыл даже те немногие

приемы, которые знал. Взмахнув шпагой, словно это была сабля, он со

свистом разрезал ею воздух и ударил меня по голове. Я остолбенел от

изумления: что могло быть нелепее! Он совсем открылся, и я мог бы

проткнуть его насквозь. Но я остолбенел от изумления и в следующую секунду

почувствовал укол стального острия: этот неуклюжий провинциал пронзил меня

насквозь, рванувшись вперед, словно бык, так что рукоятка его шпаги

ударила меня в бок, и я отступил назад.

Падая, я увидел растерянные лица Ланфранка и Боэмона и довольную

ухмылку наступавшего на меня Виллардуэна. Я падал, но так и не коснулся

травы. Замигал ослепительный свет, раздался оглушительный грохот, наступил

мрак, забрезжило смутное сияние, меня охватила грызущая, рвущая на части

боль, и я услышал чей-то голос:

- Я ничего не нащупываю.

Я узнал этот голос. Это был голос начальника тюрьмы Азертона, и я

вспомнил, что я - Даррел Стэндинг. который вернулся через века в пыточную

рубашку Сен-Квентина. Я знал, что пальцы, касавшиеся моей шеи, принадлежат

доктору Джексону. И тут послышался голос доктора:

- Вы не умеете нащупывать пульс на шее. Вот тут, прижмите свои пальцы

рядом с моими. Чувствуете? А, я так и думал. Сердце бьется слабо, но

ровно, как хронометр.

- Прошли только сутки, - заметил капитан Джеми, - а он никогда прежде

не бывал в таком состоянии.

- Притворяется, и больше ничего, можете побиться об заклад, - вмешался

Эл Хэтчинс, главный староста.

- Ну не знаю, - продолжал капитан Джеми. - Если пульс так слаб, что

только врач может его нащупать.

- Подумаешь! Я ведь тоже прошел обучение в рубашке, - насмешливо сказал

Эл Хэтчинс. - И сколько раз вы меня расшнуровывали, капитан, думая, что я

отдаю Богу душу. А я-то еле удерживался, чтобы не рассмеяться вам прямо в

лицо.

- Ну, а вы что скажете, доктор? - спросил начальник тюрьмы.

- Я же говорю вам: сердце работает великолепно, - последовал ответ, -

хотя, конечно, слабовато, но этого можно было ожидать. Хэтчинс совершенно

прав. Он притворяется.

Большим пальцем он оттянул мне веко, и я открыл один глаз и посмотрел

на склонившиеся надо мной лица.

- Ну, что я говорил! - торжествующе воскликнул доктор Джексон.

Тогда я напряг всю свою волю и, хотя мне казалось что мое лицо вот-вот

лопнет, все-таки улыбнулся.

К моим губам поднесли кружку с водой, и я жадно напился.

Следует помнить, что все это время я беспомощно лежал на спине и мои

руки были прижаты к бокам внутри рубашки. Затем мне предложили еду -

черствый тюремный хлеб, но я помотал головой и закрыл глаза, показывая,

что мне надоело их присутствие.

Боль воскресения была невыносима. Я чувствовал, как оживает мое тело.

Казалось, что шею и грудь колют тысячи булавок и иголок, а в моем мозгу не

угасало яркое воспоминание, что Филиппа ждет меня в большом зале, и я

хотел вернуться к половине дня и половине ночи, которые только что прожил

в старой Франции.

И пока все мои тюремщики еще стояли рядом, я попробовал выключить

ожившую часть моего тела из сознания. Я торопился уйти от них, но меня

задержал голос начальника тюрьмы:

- Есть у тебя какие-нибудь жалобы?

Я боялся только одного - что они вынут меня из рубашки, и потому мой

ответ вовсе не был отчаянной бравадой: я просто хотел оградить себя от

такой возможности.

- Вы могли бы затянуть рубашку потуже, - прошептал я, - она такая

просторная, что в ней неудобно лежать, я просто утопаю в ее складках.

Хэтчинс дурак. Неуклюжий дурак. Он и представления не имеет о том, как

шнуруются рубашки. Начальник, вам следовало бы сделать его старостой

ткацкой мастерской. Он добьется куда большей непроизводительности, чем

теперешний бездельник, который тоже дурак, но не такой неуклюжий.

А теперь убирайтесь вон, если не придумали ничего нового.

В этом случае, конечно, оставайтесь. Оставайтесь, милости просим, если

в ваши тупые башки взбрело, что вы способны придумать для меня

какие-нибудь свеженькие пытки.

- Он ненормальный, настоящий, подлинный ненормальный, - радостно сказал

доктор Джексон, преисполняясь профессиональной гордостью.

- Стэндннг. ты и вправду чудо, - заметил начальник тюрьмы. - У тебя

железная воля, но я ее сломаю, можешь не сомневаться.

- А у вас кроличье сердце, - отрезал я. - Да получи вы десятую долю

того, что я получил в Сен-Квентине, рубашка давно бы выдавила ваше

кроличье сердце через эти вот длинные уши.

Удар попал в цель, потому что у начальника тюрьмы действительно были

странные уши. Я не сомневаюсь, что они заинтересовали бы Ломброзо.

- Что касается меня, - продолжал я, - то я смеюсь над вами и от души

желаю проклятой ткацкой, чтобы вы сами стали в ней старостой. Ведь вы же

пытали меня, как хотели, и все-таки я жив и смеюсь вам в лицо. Вот уж это

рекордная непроизводительность труда! Вы даже не в силах убить меня. Что

может быть непроизводительнее? Да вы не сумели бы убить даже загнанную в

угол крысу, и притом с помощью динамита - настоящего динамита, а не того,

который, как вы воображаете, я где-то спрятал.

- Ты хочешь еще что-нибудь сказать? - спросил он, когда я кончил мою

язвительную речь.

И тут я вспомнил то, что сказал наглецу Фортини.

- Убирайся прочь, тюремный пес! - ответил я. - Иди визжать у других

дверей.

Для такого человека, как Азертон, подобная насмешка из уст беспомощного

заключенного была, конечно, непереносимой. Лицо его побелело от ярости, и

дрожащим голосом он пригрозил мне:

- Запомни, Стэндинг, я с тобой еще посчитаюсь.

- Как бы не так, - ответил я. - Вы ведь можете только затянуть потуже

эту невероятно просторную рубашку. А если это вам не под силу, так

убирайтесь вон. И, пожалуйста, не возвращайтесь хотя бы неделю, а еще

лучше все десять дней.

Какое наказание мог придумать начальник тюрьмы для заключенного,

который уже подвергался самому страшному из них?

Кажется, Азертон все-таки нашел, чем мне пригрозить, но едва он открыл

рот, как я, воспользовавшись тем, что мой голос немного окреп, начал петь:

"Пой куку, пой куку, пой куку". И я пел.

пока Дверь моей камеры не захлопнулась, пока не заскрипели замки и пока

засовы, завизжав, не вошли в свои гнезда.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Теперь, когда я узнал секрет, воспользоваться им было уже нетрудно. И я

понимал: чем чаще это проделывать, тем все будет проще. Достаточно было

один раз нащупать линию наименьшего сопротивления, и при каждой

последующей попытке это сопротивление будет ослабевать. И действительно,

со временем, как вы увидите, мои переселения из тюрьмы Сен-Квентин в

другую жизнь стали совершаться почти автоматически.

Едва только начальник тюрьмы Азертон и его подручные ушли, как я через

несколько минут уже заставил свое воскресшее тело вновь погрузиться в

"малую смерть". Да, это была смерть, но временная, вроде того

приостановления жизни, которое возникает под действием хлороформа.

Итак, оторвавшись от всего грязного, низкого и подлого - отупляющего

ужаса одиночки и адских мук смирительной рубашки, прирученных мух, духоты,

мрака и перестукивания живых мертвецов, - я снова унесся за грань

пространства и времени.

Опять на какой-то срок я погрузился во мрак, а затем медленно,

постепенно вновь возникло восприятие окружающего, но уже совсем иного. И

совсем иного "я". Первым ощущением, проникшим в мое сознание, было

ощущение пыли. Сухая, едкая пыль щекотала мне ноздри. Она запеклась на

моих губах. Она покрывала лицо, руки и скргипела на кончиках пальцев,

когда я тер их друг о друга.

Затем к этому присоединилось ощущение непрерывного движения. Все вокруг

меня покачивалось и колыхалось. Я чувствовал сотрясение и толчки, слышал

скрип. И я знал, что это скрипят колесные оси и окованные железом колеса,

катящиеся по камням и песку. Затем до моего слуха донеслись хриплые,

усталые голоса людей, с ворчанием и бранью понукавших медленно бредущих,

измученных животных.

Я приоткрыл воспаленные от пыли веки, и тотчас глаза мне снова засыпало

песком. Грубые одеяла, на которых я лежал, были покрыты толстым слоем

песка. Над головой у меня в пропитанном песчаной пылью воздухе

покачивалась парусиновая крыша фургона, и мириады песчинок медленно

опускались, танцуя в косых солнечных лучах, пробивавшихся сквозь дыры в

парусине.

Я был ребенком, мальчиком лет восьми-девяти, очень усталым и

измученным, и такой же усталой и измученной казалась женщина с

изможденным, покрытым пылью лицом, тихонько баюкавшая плачущего младенца.

Это была моя мать. Я знал, что это моя мать, совершенно так же, как,

поглядывая на плечи возницы.

видневшиеся впереди в парусиновом туннеле, я знал, что это мои отец.

Когда я поднялся и начал пробираться между узлами и тюками, наваленными

на полу фургона, мать сказала устало и сварливо:

- Неужели ты не можешь посидеть спокойно минутку.

Джесси?

Это было мое имя - Джесси. Фамилии своей я не знал и слышал только, как

мать называла отца Джоном. И еще у меня сохранилось смутное воспоминание о

том, что мне порой доводилось слышать, как другие мужчины называли моего

отца "капитан", и я понимал, что он здесь главный и его распоряжения

выполняются всеми.

Я забрался на козлы и уселся рядом с отцом. Колеса фургонов и ноги

животных поднимали огромные облака ныли.

Она была такой густой, что походила на туман, а склонявшееся к закату

солнце светило сквозь эту пылевую завесу тусклым кровавокрасным светом.

И не только в этом свете заходящего солнца было что-то зловещее - на

всем, что меня окружало, казалось, лежал какой-то зловещий отпечаток:

что-то зловещее было и в расстилавшемся передо мной пейзаже, и в лице

моего отца, и в плаче младенца, которого мама никак не могла унять, и в

спинах лошадей, утративших всякую окраску от осевшей на них пыли, и в

голосе отца, безостановочно понукавшего запряженную в наш фургон шестерку.

Кругом расстилалась пустыня, при одном взгляде на которую щемило

сердце. Со всех сторон уходили вдаль голые пологие холмы. Лишь порой

где-нибудь на склоне можно было заметить сухой, опаленный зноем кустарник.

Дата добавления: 2015-06-27