Томах: Пер. с англ. / Под общей ред. Р. М. Самарина.- М. Правда, 1961. 13 страница

горит один костер, - это сигнал спокойствия и мира. Два сигнала - весть о

мятеже или вторжении неприятеля. Впрочем, двух сигналов нам не довелось

видеть ни разу. И всю дорогу Вандервут, замыкавший шествие, поражался

вслух:

- Боже милостивый, что же дальше будет?

Кейдз„ оказался довольно большим городом, все население которого, за

исключением лиц благородного звания - янбанов, всегда носило только белую

одежду. По словам Кима, благодаря этому можно было сразу узнать, к какому

сословию принадлежит человек: достаточно увидеть, насколько грязна его

одежда.

Совершенно очевидно, что кули, например, у которого нет другой одежды,

кроме той, что на нем, всегда будет страшно грязен.

И точно так же совершенно очевидно, что тот, на ком безупречно белые

одежды, должен иметь их несколько смен и пользоваться услугами прачек,

чтобы поддерживать эти одежды в столь белоснежном состоянии. Что же

касается янбанов, одетых в разноцветные, бледных оттенков шелка, то к ним

по их высокому положению эти обычные мерки были неприложимы.

По прошествии нескольких дней, которые мы провели в харчевне, занимаясь

стиркой и латанием нашей одежды, сильно пострадавшей во время

кораблекрушения и последующего путешествия, нас пригласили к императору.

На просторной площади перед дворцом высились колоссальные каменные статуи

собак, похожих скорее на черепах. Собаки лежали на массивных каменных

пьедесталах высотой в два человеческих роста. Стены дворца были

чрезвычайно массивны и сложены из обтесанных камней. Так толсты были эти

стены, что, казалось, могли свободно выдержать обстрел из самой большой

пушки в течение целого года. Ворота в стене сами были величиной с целый

дворец, а по форме напоминали пагоду: каждый последующий этаж был меньше

предыдущего, и все крыты черепицей. У ворот стояли на страже пышно одетые

воины. Ким сообщил мне, что это пхеньянские Охотники за тиграми - самые

грозные и свирепые воины в Чосоне.

Но хватит об этом. Подробное описание одного лишь императорского дворца

могло бы занять тысячу страниц. Замечу только, что мы увидели перед собой

могущество и власть в их материальном воплощении. Лишь очень древняя и

мощная цивилизация могла создать эту обнесенную стеной, увенчанную

бесчисленными гребнями крыш резиденцию королей.

Нас, бедных матросов, проводили не в приемные покои, где получали

аудиенцию послы, но, как мы догадались, в пиршественный зал. Трапеза уже

подходила к концу, и все присутствующие были навеселе. А их там было

немало. И кто пировал-то!

Сановники, принцы крови, вельможи, бледные священнослужители, загорелые

военачальники, придворные дамы с открытыми лицами, раскрашенные танцовщицы

кисан, отдыхавшие после танцев, которыми они услаждали взоры гостей,

прислужницы, евнухи, слуги и рабы... десятки рабов.

Но вот окружившая нас толпа раздалась, все расступились, когда

император с кучкой приближенных направился к нам.

Это был веселый монарх (а для монарха азиатского даже на редкость

веселый). Хотя ему было от силы лет сорок, он уже обзавелся отвислым

брюшком, а ноги у него были тонкими и кривыми. Бледная, очень гладкая кожа

его лица не знала ласки солнечных лучей. Однако он был когда-то недурен

собой. Его высокий, благородный лоб свидетельствовал об этом. Но глаза у

него были мутные, с припухшими веками, а губы непроизвольно дрожали и

подергивались - кара за всевозможные излишества, которым он предавался,

чему, как я узнал впоследствии, особенно способствовал Юн Сан, буддийский

монах. Но о нем в свое время.

Мы, матросы, в нашей видавшей виды матросской одежде, представляли

собой довольно необычное зрелище, но и оказанный нам прием тоже был

довольно необычным. Возгласы изумления при виде нас тут же сменились

взрывами хохота. Кисан тотчас набросились на нас и стали тормошить,

повиснув на каждом из нас по двое, по трое. Они принялись таскать нас по

залу, словно ручных медведей, выделывающих забавные штуки. Все это было

довольно унизительно для нас, но что могли мы, бедные матросы, поделать?

Что мог поделать старик Иоганнес Мартене с целой стаей хохочущих девушек,

которые щипали его, дергали за нос и щекотали так, что он невольно

подскакивал на место? Чтобы избежать этих мучении, Ганс Эмден выбрался на

свободное место и пустился в пляс, неуклюже откалывая джигу, а весь двор

покатывался со смеху.

Все это было особенно унизительным для меня, ибо в течение уже многих

дней я был собутыльником Кима и держался с ним на равной ноге. Я перестал

обращать внимание на смеющихся кисан. Широко расставив ноги, скрестив руки

на груди, я стоял, выпрямившись во весь рост Ни щипки, ни щекотка не

производили на меня ни малейшего впечатления - я их просто не замечал И

кисан оставили меня, устремившись за более легкой добычей.

- Вога ради, постарайся их чем-нибудь ошеломить, - сказал Хендрик

Хэмел, который, таща трех повисших на нем кисан, сумел добраться до меня.

Он пробормотал это сквозь зубы, так как стоило ему раскрыть рот, и кисан

тотчас принимались запихивать ему в рот сладости.

-- Прекрати это шутовство, - пробурчал он, нагибаясь, чтобы избежать

протянутых к нему ладоней со сладостями. - Мы должны сохранять

достоинство, понимаешь, достоинство. Иначе мы погибли. Они хотят сделать

из нас дрессированных животных, шутов.

А когда мы им прискучим, они вышвырнут нас. Ты ведешь себя правильно.

Так и держись до конца Осади их. Заставь их уважать тебя, уважать всех нас.

Последние слова я уже едва мог разобрать, так как к этому времени кисан

успели так набить ему рот сладостями, что речь его стала нечленораздельной.

Как я уже говорил, у меня в те годы было достаточно и выдержки и

отваги, а тут я призвал на помощь и всю свою матросскую сметку. Я решил

начать с евнуха, щекотавшего мне сзади шею пером. Я уже привлек к себе

внимание своим высокомерным и непроницаемым видом и полной

нечувствительностью к заигрыванию кисан, и теперь многие с интересом

наблюдали, как меня дразнит евнух. Я не шевельнулся, не подал виду, что

замышляю что-то, пока твердо не установил, где он стоит и на каком

расстоянии находится от меня. После этого, даже не повернув головы, я

нанес ему молниеносный удар тыльной стороной кисти. Костяшки моих пальцев

пришлись точно по его челюсти и скуле. Раздался звук, положий на треск

мачты, ломающейся под напором ветра, и евнух, отлетев от меня шагов на

десять, рухнул на пол.

Никто не рассмеялся. Послышались только возгласы изумления,

перешептывания и бормотание: "У Ен Ик". Я снова скрестил руки на груди и

продолжал стоять так. довольно успешно напуская на себя надменный вид.

Право, я убежден, что я, то есть Эдам Стрэнг, обладал, помимо всего

прочего, еще и актерской жилкой. Вот послушайте, что было дальше. Все

взгляды были теперь прикованы ко мне, а я горделиво и высокомерно встречал

любой взгляд и заставлял всех опускать глаза или отводить их в сторону -

всех, кроме... кроме одной молодой женщины - высокопоставленной придворной

дамы, судя по роскоши ее наряда и суетившейся возле нее полудюжины

прислужниц. И в самом деле, это была госпожа Ом, принцесса из королевского

рода Мин. Я назвал ее молодой. Она была моей ровесницей, ей тоже уже

исполнилось тридцать лет, и вместе с тем, невзирая на ее зрелость и

красоту, она еще не сочеталась браком, о чем я скоро узнал.

Только она одна смотрела мне прямо в глаза и не отводила своего взгляда

до тех пор, пока не опустил глаза я. Но она вовсе не старалась заставить

меня опустить глаза: в ее взгляде не было ни вызова, ни неприязни - только

восхищение. Мне не хотелось признать себя побежденным какой-то слабой

женщиной, и я перевел взгляд на своих товарищей, которых по-прежнему

тормошили кисан. Это послужило для меня предлогом. Я хлопнул в ладоши, как

делают на Востоке, отдавая распоряжение.

- Немедленно прекратите! - загремел я на их родном языке, употребив

фразу, с которой обращаются к подчиненным.

О да, у меня была крепкая глотка и широкая грудная клетка, и я мог

реветь так, что ушам было больно. Ручаюсь, что столь оглушительная команда

впервые прозвучала в священных стенах императорского дворца.

Все оцепенели. Женщины испуганно прижались друг к другу, словно ища

защиты. Кисан оставили в покое матросов и, смущенно хихикая, отпрянули в

сторону. Одна только госпожа Ом не шевельнулась, даже бровью не повела, а

продолжала широко открытыми глазами смотреть на меня, и наши взгляды снова

встретились.

Гробовая тишина воцарилась в зале, словно перед вынесением приговора.

Множество глаз украдкой устремлялись то на императора, то на меня. У меня

хватило ума не нарушать этой тишины.

Я продолжал стоять, скрестив руки на груди, величественный и надменный.

- Он знает наш язык... - проронил наконец император, и по залу пронесся

общий вздох облегчения.

- Я знаю этот язык с колыбели, - выпалил я, не задумываясь, опасные

слова, которые подсказала мне моя матросская хитрость. - Я лепетал на нем

у материнской груди. В моей стране на меня смотрели как на чудо. Мудрецы

приезжали издалека для того только, чтобы увидеть меня и услышать. Но

никто не понимал слов, произносимых мной. С тех пор прошло много лет, и я

стал забывать этот язык, но здесь, в Чосоне, слова возвратились ко мне,

как давно утраченные друзья.

Да, я действительно их ошарашил. Император глотнул воздух, губы у него

задергались, и он с трудом выговорил:

- Как же ты это объясняешь?

- Произошла ошибка, - отвечал я, следуя по опасному пути, на который

толкнула меня моя хитрость. - Боги рождения проявили небрежность и

забросили меня в чужую, далекую страну, где я и вырос среди чужого мне

народа. Но я - кореец и вот теперь вернулся наконец в свою отчизну.

Раздались удивленные восклицания, и все начали перешептываться и

совещаться. А император сам обратился с вопросами к Киму.

- Да, да, он как вышел из моря, так сразу и заговорил на нашем языке,

это верно, - по доброте душевной солгал Ким.

- Принесите мне одежду, которая мне подобает, - перебил я его, - одежду

янбана, и вы во всем убедитесь.

Когда меня новели переодеваться, я, прежде чем покинуть зал, обратился

к кисан:

- Оставьте в покое моих рабов. Они совершили далекое путешествие и

очень утомлены. Это мои верные рабы.

В соседнем покое Ким помог мне переодеться, отослав всех слуг, и тут же

очень быстро и толково провел со мной небольшую генеральную репетицию. Он

не больше моего понимал, чем все это может кончиться, но он был добрый

малый.

Вернувшись в пиршественную залу, я снова принялся болтать по-корейски,

прося отнестись снисходительно к неправильностям моей речи, проистекающим

от отсутствия практики. Хендрик Хэмел и остальные мои товарищи, которым не

под силу было одолеть новый язык, не понимали ни слова из того, что я

изрекал, и это было довольно забавно.

- В моих жилах течет кровь династии Коре, - сказал я императору. - Она

правила в Сондо много-много лет назад, утвердившись после падения Силлы.

Эти обрывки древней истории Кореи я узнал от Кима во время нашего

путешествия, и теперь он изо всех сил старался сохранить серьезность,

слушая свои собственные слова, которые я повторял, как попугай.

- А это, - сказал я, когда император спросил меня о моих товарищах, -

это мои рабы - все за исключением вон того старика (я показал на Иоганнеса

Мартенса). Он родился от свободной женщины. (Затем я сделал Хендрику

Хэмелу знак приблизиться.) А этот, - продолжал безудержно фантазировать я,

- был рожден в доме моего отца от одной рабыни, которая тоже родилась в

доме моего отца. Я приблизил его к себе, так как мы родились в один и тот

же день, и в тот же самый день мой отец подарил его мне.

Потом, когда Хендрик Хэмел начал жадно меня расспрашивать, о чем

говорилось на пиру, я повторил ему мои слова, и он рассвирепел и принялся

осыпать меня упреками.

- Что было, то было, Хендрик, - заявил я. - Сказал я это потому, что

надо было что-то сказать, а на другое у меня не хватило соображения. Но

так или иначе, сделанного не воротишь. Ни ты, ни я ничего теперь изменить

не можем. Нам остается только продолжать эту игру, а там будь что будет.

Тай Бун, брат императора, был великий бражник, и в разгар пира он

вызвал меня на состязание. Император пришел от этого в восторг и

распорядился, чтобы в состязании приняли участие еще человек десять

записных пьяниц самого благородного происхождения. Женщинам приказали

удалиться, и мы принялись за дело: мы разом выпивали чашу за чашей, строго

следя, чтобы никто не пропускал очереди. Кима я оставил возле себя, а

когда перевалило за полночь, велел Хендрику Хэмелу, невзирая на его

предостерегающе насупленные брови, забрать с собой всех наших и удалиться.

Впрочем, я заранее потребовал, чтобы нам были отведены покой во дворце. И

это было сделано.

На следующий день только и разговору было что об этом состязании, ибо в

конце концов Тай Бун и все остальые мои соперники свалились мертвецки

пьяные на циновки и захрапели, а я без посторонней помощи дошел до моей

спальни. И в черные дни, наступившие позднее, Тай Бун продолжал свято

верить в мою корейскую кровь. Только среди корейцев, утверждал он,

попадаются такие крепкие головы.

Дворец, в сущности, представлял собой целый городок. Нас поместили в

летнем павильоне, расположенном в стороне от главного здания. Здесь самые

роскошные покои занял, разумеется, я, а Мартене, Хендрик Хэмел и все

остальные принуждены были, хотя и с ворчанием, удовольствоваться тем, что

осталось.

Меня позвали к Юн Сану - к буддийскому монаху, о котором я уже

упоминал. Так мы впервые увидели друг друга. Он отослал всех слуг, и даже

Кима, и мы, оставшись совсем одни в тускло освещенной комнате,

расположились на толстых циновках. Боже милостивый, что за человек был

этот Юн Сан, что за ум! Он старался проникнуть мне в самую душу. Он многое

знал о других странах, он знал то, что никому другому здесь и не снилось.

Верил ли он в басню о моем происхождении? Разгадать это было невозможно,

лицо его всегда оставалось непроницаемым, словно оно было изваяно из

бронзы.

Только Юн Сан знал, о чем думает Юн Сан. Но в этом бедно одетом, тощем

человеке со впалым животом я почувствовал истинного владыку и всего

дворца, и всего государства Чосон. И он, ничего не сказав, прямо дал мне

понять, что я могу быть ему полезен. Быть может, это подсказала ему

госпожа Ом? Я предоставил Хендрику Хэмелу разгадывать эту головоломку. Сам

я ничего не понимал, да и не стремился понять, так как всегда жил только

настоящим и предоставлял другим строить предположения и терзаться

беспокойством перед будущим.

Меня призвала к себе также госпожа Ом, и неслышно ступающий евнух с

жирным, лоснящимся лицом повел меня по тихим, пустынным залам дворца к ее

покоям. Она жила, окруженная роскошью, как и подобает принцессе, - в

собственном дворце, опоясанном купами столетних карликовых деревьев,

каждое из которых едва доходило мне до пояса, и водоемами, в которых

плавали лотосы. Бронзовые мосты, столь легкие и изящные, что они казались

изделиями ювелира, были перекинуты над водоемами, а бамбуковая роща

отделяла приют принцессы от остального дворца.

Голова у меня шла кругом. Я был простой матрос, но женщин я знал хорошо

и, получив приглашение от госпожи Ом, почувствовал в этом нечто большее,

чем простое любопытство. Я слышал рассказы о простолюдинах, любовниках

королев, и спрашивал себя не выпало ли мне на долю доказать миру

правдивость этих историй.

Госпожа Ом не стала тратить время попусту. Ее окружали прислужницы, но

их присутствие значило для нее не больше, чем присутствие лошадей для

возницы. Я опустился рядом с нею на мягкую толстую циновку, которая делала

комнату похожей на огромное ложе, и нам подали вино и сладости на

низеньких столиках, инкрустированных жемчугом.

Боже милостивый, мне достаточно было взглянуть ей в глаза!..

Но обождите. Поймите меня правильно. Госпожа Ом отнюдь не была глупа.

Как я уже сказал, мы с ней были ровесниками.

Ей исполнилось уже тридцать лет, и она держалась, как подобало ее

годам. Она знала, чего она хочет. Вот почему она еще не была замужем, хотя

дворцовая клика пускала в ход все средства (а при восточных дворах их

бывает немало), чтобы заставить ее стать женой Чон Мои Дю. Он принадлежал

к младшей ветви династии Мои Дю, был очень неглуп и так жадно рвался к

могуществу, что внушал опасения даже невозмутимому Юн Сану, стремившемуся

сохранить за собой всю полноту власти и держать двор и всю страну в

равновесии. Именно Юн Сан и вошел в тайный сговор с госпожой Ом и спас ее

от брака с ее двоюродным братом Чон Мои Дю, использовав ее для того, чтобы

подрезать своему врагу крылышки. Но довольно об этих интригах. Еще очень

не скоро узнал я все это: отчасти от Хендрика Хэмела, делившегося со мной

своими наблюдениями и выводами, а главным образом от самой госпожи Ом.

Госпожа Ом была истинным цветком среди женщин. Подобные ей рождаются

редко - не чаще чем два раза в столетие. Она презирала все законы и все

условности. У нее была своя религия, отчасти почерпнутая у Юн Сана,

отчасти созданная ею самой. Официальная религия для народа являлась, по ее

мнению, орудием, необходимым для того, чтобы заставлять миллионы рабов

покорно гнуть спину. Она обладала характером и волей и вместе с тем была

женщиной до мозга костей. И она была красавицей - да, красавицей в самом

полном смысле этого слова. Ее большие черные глаза не были ни узкими, ни

раскосыми. Они были удлиненные, это правда, но посажены прямо, и лишь

уголки глаз казались чуть-чуть приподнятыми, что лишь придавало ее лицу

особое очарование.

Я уже говорил, что она была далеко не глупа. Вот послушайте. Я совсем

уже размечтался: простой матрос, принцесса, внезапно вспыхнувшая

страсть... Я старался сообразить, как мне следует вести себя, чтобы не

уронить своего мужского достоинства, и в начале нашей беседы я опять

упомянул о том, о чем уже говорил всему двору: что я на самом деле кореец

и потомок династии Коре.

- Полно тебе, перестань, - сказала госпожа Ом, слегка ударив меня по

губам веером из павлиньих перьев. - Здесь ты можешь не рассказывать

детских сказок. Ты для меня сам по себе значишь больше всей династии Коре.

Ты...

На секунду она умолкла, и я ждал, что она скажет дальше, и видел, как в

глазах ее растет призыв.

- Ты мужчина, - заключила она. - Даже и во сне мне не снилось, что

где-то на белом свете может жить такой мужчина, как ты.

Боже милостивый! Что тут было делать бедному матросу?

Тот матрос, о котором здесь идет речь, признаться, прежде всего густо

покраснел под своим морским загаром, а прелестные глаза госпожи Ом

засветились неизъяснимым лукавством, и я чуть было не заключил ее в

объятия. А она рассмеялась очаровательно и насмешливо, хлопнула в ладоши,

подзывая своих прислужниц, и я понял, что на этот раз аудиенция окончена.

Но я знал, что будут еще аудиенции.

Я возвратился к Хендрику Хэмелу. Голова у меня шла кругом.

- Женщина есть женщина, - после глубокого размышления заметил он. Он

поглядел на меня и вздохнул: я мог поклясться, что он мне завидует.

- Это все твои мускулы, Эдам Стрэнг, - сказал он. - Твоя бычья шея и

соломенные волосы. Ну что ж, тебе повезло, приятель. Не упусти счастливый

случай. Это поможет всем нам. А я научу тебя, как надо себя вести.

Я ощетинился. Я был мужчина, хотя и простой матрос, но с женщинами

обращаться умел и не нуждался ни в чьих наставлениях. Хендрик Хэмел мог

быть совладельцем старой посудины "Спарвер", мог знать мореходство и вести

корабль по звездам, мог быть великим книжником, но что касается женщин -

тут уж нет, тут я ему ни в чем не желал уступать.

Его тонкие губы растянулись в привычной хитроватой улыбке, и он спросил:

- Как понравилась тебе госпожа Ом?

- В таких делах простому матросу не к лицу привередничать, - уклончиво

отвечал я.

- Как она понравилась тебе? - повторил он свой вопрос, сверля меня

своими глазами.

- Недурна и даже, если на то пошло, очень даже недурна.

- Тогда покори ее, - приказал он. - А потом мы раздобудем корабль и

удерем из этой проклятой страны. Я бы отдал все шелка Индии за одну

тарелку человеческой еды.

Он пристально на меня поглядел.

- Сможешь ты ее покорить, а? - спросил он.

Его недоверие так меня взбесило, что я прямо подскочил на месте.

Хендрик Хэмел удовлетворенно улыбнулся.

- Только не торопись, - посоветовал он. - Тише едешь - дальше будешь.

Не продешевись. Будь скуп на ласку. Запрашивай подороже за свою бычью шею

и соломенные волосы и благодари за них Бога: ведь в глазах женщины они

стоят больше, чем мозг десятка мудрецов.

И понеслись странные, заполненные событиями дни: я появлялся на приемах

у императора, бражничал с Тай Буном, совещался с Юн Саном. И немало

времени проводил с госпожой Ом.

А кроме всего, я по требованию Хендрика Хэмела просиживал далеко за

полночь, изучая с помощью Кима придворный этикет до самых мельчайших

мелочей, а также историю Кореи и всех ее богов - древних и новых, и

корейский язык во всем его многообразии: учтивые обороты, язык знати и

язык простолюдинов. Никогда еще ни от одного простого матроса не требовали

столько работы. Я был просто марионеткой: марионеткой Юн Сана, который

хотел использовать меня в своих целях; марионеткой Хендрика Хэмела,

замыслившего столь сложную и глубокую интригу, что без его помощи я бы в

ней просто запутался. Только с госпожой Ом я чувствовал себя мужчиной, а

не марионеткой.

И все же... и все же, когда я возвращаюсь мыслями к прошлому, я вижу,

что дело обстояло не совсем так. Госпожа Ом тоже вертела мной в своих

целях, но ради меня самого, потому что я стал царем ее сердца. Впрочем,

тут ее желания и воля только шли навстречу моим, ибо не успел я

опомниться, как она стала царицей моего сердца, и тогда уже ничья воля -

ни ее собственная, ни Хендрика Хэмела, ни Юн Сана - не могла вырвать ее из

моих объятий.

Тем временем, однако, я оказался вовлеченным в дворцовую интригу,

которую плохо понимал. Я чувствовал, что замышляется что-то против принца

Чон Мои Дю, двоюродного брата госпожи Ом, вот и все. Я даже не подозревал,

какое количество различных клик и клик внутри клик существует при дворе, -

эта сеть интриг опутывала дворец и достигала всех Семи Берегов. Но я не

ломал себе голову над этим. Ломать голову я предоставлял Хендрику Хэмелу.

Я сообщал ему в мельчайших подробностях все, что происходило со мной в его

отсутствие, и он, нахмурив лоб и сдвинув брови, сидел часами в сумерках,

словно терпеливый паук, и ткал и ткал свою паутину. Как мой личный раб и

телохранитель, он сопровождал меня повсюду, и только Юн Сан порой отсылал

его. И, разумеется, я не позволял ему присутствовать при моих свиданиях с

госпожой Ом. И хотя потом я рассказывал ему все, но лишь в общих чертах,

умалчивая о том, что касалось только нас двоих.

Мне кажется, Хендрик Хэмел даже предпочитал оставаться на заднем плане,

играть роль тайного вершителя судеб. Он хладнокровно рассчитал, что рискую

в этом случае один я. Если я преуспею, - значит, преуспеет и он. А если я

погибну, он сумеет ускользнуть, как хорек, и уцелеть. Я уверен, что он

рассуждал именно так, и все же это не спасло его, как вы в дальнейшем

увидите.

- Держи мою сторону, - сказал я Киму, - и ты получишь все, чего бы ни

пожелал. Чего ты хочешь?

- Мне бы хотелось стать начальником Охотников за тиграми, начальником

дворцовой стражи, - ответил он.

- Обожди немного, - сказал я, - и твое желание исполнится.

Даю тебе слово.

Каким образом это осуществится, я не имел ни малейшего представления.

Но тот, у кого ничего нет, легко может раздаривать царства. У меня не было

решительно ничего, и я сделал Кима начальником дворцовой стражи. Однако

замечательнее всего то, что я выполнил свое обращение. Ким стал

начальником Охотников за тиграми, хотя в конце концов это принесло ему

гибель.

Интриговать и строить козни я предоставил Хендрику Хэмелу и Юн Сану:

ведь их страстью была политика. А я был просто мужчиной и любовником и

проводил время куда веселее, чем они.

Кем я был? Закаленный невзгодами веселый матрос, беспечно живущий

сегодняшним днем, не задумываясь ни над прошлым, ни над будущим,

собутыльник императора, признанный фаворит принцессы, за которого думали и

действовали такие умные люди, как Юн Сан и Хендрик Хэмел.

Юн Сан несколько раз почти догадывался, кто стоит за моей спиной и

руководит мною. Но когда он пытался пощупать Хэмела, тот прикидывался

простаком: политика и государственные дела его нисколько не интересуют,

его заботит только мое здоровье и благополучие. Заговорив об этом, он

делался чрезвычайно словоохотлив и все сокрушался по поводу моих

состязаний с Тай Буном. Госпожа Ом, наверное, догадывалась об истинном

положении вещей, но молчала. Острый ум не был для нее приманкой - только

бычья шея и грива соломенных волос, как говорил Хендрик Хэмел.

О многом, что было между нами, я не стану рассказывать, хотя госпожа Ом

покоится в земле ужо несколько столетий. Но она умела добиться того, чего

хотела. И я также, а когда мужчина и женщина стремятся друг к другу,

головы могут слетать с плеч и государства - рушиться, но их ничто не

удержит.

Настало время, когда начали поговаривать о нашей свадьбе.

О, сперва потихоньку! Вдруг служанки и евнухи начали шушукаться об этом

в темных закоулках. Но во дворце любая сплетня судомоек доползает до

трона. И вскоре начался настоящий скандал.

Дворец был сердцем Чосона, и когда дворец содрогался, страна трепетала.

А дворцу было от чего содрогаться. Наш брак наносил Чон Мои Дю

сокрушительный удар. Он начал бороться, бороться свирепо, но Юн Сан был к

этому готов. Чон Мои Дю сумел посеять недовольство среди половины

провинциальных священнослужителей, и они торжественной процессией длиной с

добрую милю явились к воротам дворца, и император чуть не спятил от страха.

Но положение Юн Сана было слишком крепким. Другая половина

провинциальных священнослужителей поддерживала его, так же как и все

священнослужители больших городов, таких, как Кейдз„, Фузан, Сондо,

Пхеньян, Ченнампко и Чемульпо. Юн Сан с помощью госпожи Ом сумел

заручиться поддержкой императора. Госпожа Ом призналась мне впоследствии,

что она совсем запугала императора слезами, истериками и угрозами

скандала, от которого зашатается трон. И в довершение всего Юн Сан, выбрав

подходящий момент, предложил вниманию императора совсем новые

удовольствия: он уже давно подготавливал это.

- Начинай отращивать себе волосы для свадебного пучка, - заявил мне в

один прекрасный день Юн Сан, и в его глазах вспыхнули лукавые искорки, на

мгновение придавшие его суровому лицу почти человеческое выражение,- я в

первый раз видел его таким.

Само собой разумеется, однако, что принцесса не может стать супругой

простого матроса или даже претендента на родство с древней династией Коре,

если он не имеет ни положения, ни власти, ни высокого сана. И вот появился

императорский указ, объявлявший меня принцем Коре. Вслед за этим один из

приверженцев Чон Мон Дю, правитель пяти провинций, был подвергнут пыткам и

обезглавлен, а меня назначили правителем семи провинции, которые некогда

были родовым княжеством династии Коре. Но в Чосоне число семь почиталось

священным, и, чтобы добрать до этого числа, к упомянутым пяти были

Дата добавления: 2015-06-27