Английской революции ХУII В. 1 страница

АНГЛО-АМЕРИКАНСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

ОТ НАРРАТИВА К ТЕОРИИ.

М.И. БАЦЕР

В центре внимания автора статьи — характер и значение методологической переориентации английской и американской историографии по такой традиционной для нее проблеме, как “пуританская революция” середины ХУII в. При этом не ставится цель дать информативный обзор современной англо-американской литературы по теме. Речь идет о переходе в рамках англо-американской историографии т.е. от повествования к концептуальности. Этот переход происходил в 20-70 годах XX в., поэтому в основу отбора материала положены исторические концепции того времени.

Видное место уделено общим методологическим соображениям и представителям исторической науки ХIХ в., классикам нарратива. Переход к теоретической форме историзма рассмотрен на концепциях корифеев не нынешней, а предшествовавшей ей новейшей — после 191 г. — историографии Р.Г. Тоуни, Х.Р. Тревора-Ропера, Л. Стоуна, Дж. Хекстера — классиков теоретического подхода, которые пользуются большим уважением в западном научном мире и сегодня.

Потребность в теоретическом осмыслении фактов осознается ныне на Западе как определяющая характеристика современного процесса познания. Однако западные философия и методология науки на протяжении многих десятилетий развивались под знаком совершенно иных идей. Ньютонианский тезис о необходимости “бояться метафизики” был подхвачен и естествознанием, и обществоведением, настойчиво изгонявшими всякую умозрительность из арсенала своих познавательных средств. Жертвами антитеоретического движения, развернувшегося в гуманитарной культуре второй половины ХIХ в., стали наиболее выдающиеся философские системы. Не только диалоги древнегреческого философа Платона. Но и диалектический историзм немецкого философа ХIХ в. Г. Гегеля рассматривались как чистейшая “метафизика - в первоначальном понимании этот термин означал то же, что теория - и решительно отвергались эмпириками. Так, выдающийся российский историк-позитивист Н.И. Кареев характеризовал гегелевские “Лекции по философии истории” как “плохой роман. Теоретический и эмпирический аспекты науки искусственно расчленялись и ставились в неравноправное положение. Со времен О. Конта, французского философа ХIХ в., различные направления позитивизма без учета специфики естественных и общественных наук отстаивали приоритет описания фактов над их осмыслением. При этом они постоянно наталкивались на сопротивление двоякого рода, входя в противоречие и с жизненными интересами развития науки, и с тенденциями в новейшей философии. В последние десятилетия спор позитивистов и антипозитивистов перешел, по видимому, в заключительную стадию. Бесперспективность дальнейшего самоограничения познающего интеллекта со всей четкостью обозначена в статье редактора серии “Бостонские исследования по философии науки” американского философа

__________________________________

1 См., например: Соловьев ВС. Кризис западной философии. Против позитивистов. Собр. соч., в 9 т., т. 1. СПб., [1874; Риккерт Г. Границы естественнонаучного образования понятий. Логическое введение в исторические науки. СПб., 1903; Новые направления в социологической теории. М., 1978 (пер. с англ.).

М. Вартофского, озаглавленной “Эвристическая роль метафизики в науке”. Американский исследователь, в частности, пишет: “Я буду... не просто утверждать, что метафизика исторически была и продолжает быть эвристическим средством для научного исследования и построения теорий, а постараюсь показать, что она не обходима и для тех ученых, которые ее признают, и для тех, которые ее отвергают’’.

В гуманитарной сфере процесс “возвращения к метафизике” происходит в значительной мере спонтанно и уже привел к весьма существенным результатам. Значительны масштабы философско-исторических обобщений английских исследователей А. Тойнби и Х.Р. Тревора-Ропера, французских историков Ф. Броделя, Ж. Ле Гоффа, вкладе таких периодических изданий каI4 “Анналы” и Паст энд презент”. Все эти попытки обновления западного историзма с их сильными и слабыми сторонами оказались возможными именно в результате восстановления “эвристической роли метафизики” в исторической науке.

Начиная с античности фиксируемая память о прошлом отливается в форму повествования, но только в ХIХ в. следование логике нарратива становится методологическим принципом писания истории. Дрёвнеримский историк Г.Т. Светоний, Видукинд Корвейский или французский просветитель Вольтер не были склонны к возведению собственной практики в абсолют, полагая, что у всякого занимательного рассказа есть своя логика. В несколько ином смысле это можно отнести к любому из сменяющих друг друга на протяжении столетий вариантов нарративной историографии.

Рассказ о событиях (нарратив) всегда отягощен объяснительной схемой, которая, вне зависимости от степени ее научности, объективности или оригинальности, находит оправдание и подтверждение в этом рассказе и только в нем. Отбор и распределение фактов подчинены авторской установке, а в качестве критерия мастерства выступает

способность изложить материал. не вступая в противоречие с исходной установкой. В пятитомной “Истории Англии от воцарения Якова II английский историк Т.Б. Маколей, воспевая Славную революцию 1688-1689 гг., по словам К. Маркса, “фальсифицировал английскую теорию в интересах вигов и буржуазии” Сам Маколей свою задачу формулировал так: написать книгу, которая могла бы вытеснить на несколько дней последний модный роман со столиков молодых леди. Созданный им вариант нарратива, характеризующийся особым блеском литературной формы, имеет как бы двойную мировоззренческую ориентацию, тяготея к романтической школе и в то же время продолжая традицию так называемой вигской интерпретации истории. Параллельно вигская традиция развивалась соотечественниками Маколея Г. Галламом, а позднее С.Р. Гардинером, оказавшими воздействие на интерпретацию истории английской революции не только в ХIХ, но и в ХХ веках. Термин “вигская” отражает не столько партийно-политическую, сколько методологическую ориентацию историков, не получившую специальной теоретической разработки в XIХ в.

Действительно серьезная попытка такого рода была предпринята в 1931 г. Г. Баттерфилдом. Имея критический характер, она одновременно знаменовала собой разрыв с вигской традицией, т.е. начало идейного перевооружения английской историографии. Баттерфилд разъяснял, что “речь идет о характерной для многих историков тенденции становиться на сторону протестантов и вигов, приукрашивать революции, которые они обеспечили, подчеркивать неизменные принципы прогресса в прошлом и создавать историю, которая является одобрением, если не прославлением,

настоящего” Наиболее последовательно вигская тенденция реализована в трудах Маколея. Показательно одно из его программных высказываний: “Теперешняя конституция нашего отечества относится к конституции, при которой оно процветало пятьсот лет

2.Вартофский М. Эвристическая роль метафизики в науке. - Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по философии науки. М., 1978, с. 43-44.

3.Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 283, прим. 120.

тому назад, как дерево к ростку, как мужчина к мальчику” Такая объяснительная схема предполагает “фальсифицированный” — пользуясь термином Маркса — нарратив, ибо от историка требовалось быть и адвокатом, и биографом английской конституции, что вполне совместимо с жанром повествования. Гардинер поставил перед собой задачу создания “нефальсифицированного” нарратива. Прежде всего, он отказался и от функции адвоката, и от функции обвинителя. Что же касается миссии биографа, то историк понимал ее по-своему. ‘Известно, что когда Гардинер работал над источниками, относящимися к 1653 году, то те материалы, которые он параллельно собирал на 1654 год, он откладывал, говоря: «я еще не готов для их изучения” Что это - сознательное сужение кругозора, возврат к анналистике? Однако анализируемый вариант нарратива отнюдь не сводится к механическому фиксированию событий. Речь идет, скорее, о техническом приеме, нежели о методологическом принципе. Можно предположить, что историка, напротив, чрезвычайно интересовало развертывание интриги во времени и он не позволял себе “заглядывать в конец книги”, желая написать ее заново, как бы по свежим следам.

Ставшее стереотипным представление об истории как о всемирно-исторической драме было исполнено глубокого смысла и для Маколея, и для Гардинера. драматургический принцип организации документального материала казался им наиболее адекватным. И если Маколей всегда был как бы главным действующим лицом воссоздаваемой им исторической драмы, то Гардинер целиком полагался на своих персонажей. При этом его интересовали не столько результаты конфликтов, сколько намерения сторон.

Каковы же по Гардинеру исходные намерения пуритан и Стюартов, являвшихся выразителями интересов противоборствующих сторон крупнейшего социального конфликта в истории Британии? “Если пуританизм проснулся от своего сна, если он направил свои силы против той самой королевской власти, которую так высоко ставил Иаков, то коренная причина этого явления главным образом заключается в несчастной идее испанского брака, столь излюбленной королем” Иные ситуации переходного времени первых Стюартов получают аналогичное объяснение. Так, о произволе Бекингема автор писал: “Если бы его возвышение шло постепенно, то он, быть может, и оказал бы еще услуги государству: но такой быстрый успех способен вскружить голову кому угодно”. Что касается коренных вопросов общественной жизни, то их “было бы легко разрешить, если бы между короною и палатою общин существовало бы доброе согласие по наиболее важным делам. Но чувство взаимного раздражения росло между ними с каждым днем. При этом неудовольствие палаты могло найти себе легкий исход” А вот высказывание о том, почему парламентарии выступили против монополий: “В палате общин господствовал дух недовольства. Ее члены чувствовали, что руководитель их плох, и в то же время не имели сил, чтобы найти другого вождя.

В своем раздражении они накинулись на домашние неурядицы”, прежде всего, подвергнув критике монополии, Гардинер предельно психологизирует нарратив, апеллируя к душевным движениям, состояниям, мыслям и чувствам как таковым, сцепление которых и образует, по его мнению, изменчивую субстанцию исторического процесса. История, т.е. “деятельность преследующего свои цели человека” становится полем приложения психологии, не имея, однако, самостоятельного статуса. Традиционный, “маколеевский”, нарратив фигурирует в книге Гардинера лишь как серия эпизодических иллюстративных вкраплений, “оживляющих” основной текст.

_____________________________________________________

5 Маколей Т.Б. Полн. собр. соч., т. VI. СПб., 1861, с. 25.

6 Виноградов К.Б. Очерки английской историографии нового и новейшего времени. Ленинград, 1975, с.60.

7 Гардинер СР. Пуритане и Стюарты. 1603—1660. СП6., 1896, с. 33.

8 Там же, с. 29—30.

9 же.

0 же, с. 37.

Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 102.

Тем не менее, литературные достоинства книги “Пуритане и Стюартьт” весьма высоки. Она представляет собой такое сочетание светской хроники и романа приключений, которому позавидовал бы и автор “Трех мушкетеров”, ведь история, как говорили в ХIХ в., — это роман, имевший место в действительности. Вот узник Тауэра Уолтер Рэли, соблазнив Якова 1 рассказами о золотых россыпях по берегам реки Ориноко, становится во главе экспедиции, но, не найдя Эльдорадо, восходит на лондонский эшафот... А это Гай Фокс, сидящий на бочке с порохом в подвале под зданием парламента, которое он намерен взорвать во время королевского

заседания. Экзотика соседствует с мелодрамой. Однако психологизм и зрелищность не являлись для Гардинера-историка самоцелью. Более того, “одушевление” и “театрализация” нарратива отнюдь не возводились в ипостась английским историком и не осознавались им как подлежащие рассмотрению в отрыве от центральной методологической задачи, всегда находившейся в поле его зрения. Безукоризненная объективность — вот искомый Гардинером идеал, самоцель научных занятий в избранной области. “Писание истории было окрашено для него в тона, близкие к позитивистской доктрине, сохраняя при этом всю свою религиозно-эстетическую привлекательность, не вызывавшую у Гардинера и мысли о каком бы то ни было критическом восприятии ее основ.

В этой связи уместно провести параллель между распространенными у английских и американских историков установками Гардинера и получившими широкую известность уже в ХIХ в. методологическими возэрениями одного из крупнейших представителей германской классической историографии Л. фон Ранке. В специальной литературе уже

отмечалась близость исходных позиций Гардинера и Ранке Оба не просто стремились показать, “как было на самом деле”, но возводили это естественное стремление в кардинальный структурообразующий принцип всякого исторического исследования, желающего быть научным. На практике это означало абсолютизацию источниковедческого аспекта работы историка в ущерб концептуальному, что не всегда могло привести, во всяком случае само по себе, к достижению объективной исторической истины. Отказ от сознательной интерпретативности оборачивался стихийным подчинением логике общераспространенных или усвоенных в прошлом интерпретаций. Протестантская религиозность Ранке нередко требовала не меньших жертв

от его объективноёти, чем тесные связи с Фридрихом-Вильгельмом IУ и Бисмарком. “Метафизика” и политика, изгнанные в одну дверь, триумфально возвращались через другую.

Существует мнение, согласно которому художник, если он хочет быть оригинальным, не должен смотреть на живопись коллег по профессии. Сходным образом Гардинер стремится стать выше политических противоположностей современной ему исторической мысли. Подобно тому, как художник-натуралист полагает, что его дело —воспроизводить жизнь в формах, предлагаемых самой жизнью, “историк-натуралист” в данном случае Гардинер — пишет историческое исследование, используя средства, представленные самой историей, намереваясь добиться значительно большего познавательного эффекта, чем предшествующие ему историки-идеологи Юм, Галлам, Маколей.

Соответствующие достижения Гардинера, как и его объективистский метод изучения прошлого, положительно оцениваются современными специалистами в этой области, проявляющими интерес к его наследию в целом. Так, в пространном обзорном очерке, предваряющем хрестоматию “Эволюция британской историографии’, его автор историк Д.Р. Хейл констатирует: “Для Гардинера постижение истины было затруднено вигской или торийской предубежденностью более ранних историков. Не будучи тенденциозен сам, он решил защититься от современной ему тенденциозности фундированием своей работы первоисточниками, прежде всего государственными

12 См. например: Лавровской В.М., Барг МА. Английская буржуазная революция ХVII века, М., 1958, с. 35—36.

бумагами, всюду, где это возможно, а также используя памфлеты и мемуары умеренно и с большой осторожностью. Чтобы противостоять угрозе возникновения любого соблазна подчеркнуть в своем изложении одни аспекты за счет других, он решил работать над материалом по годам, публикуя результаты по мере продвижения вперед, так что его труд должен был демонстрировать то, что действительно про изошло, а не его соображения о том, что произошло” Сказанное Хейлом справедливо, возникает, однако, вопрос: в какой мере установки Гардинера действительно обеспечивают должную объективность его собственных исследований, более того, в какой мере вообще они могут таковую обеспечить? Ответ очевиден не в большей мере, чем аналогичные установки Ранке.

Не выходя за пределы общепринятых норм английского политического мышления своего времени второй половины ХIХ в. — историк видел залог независимости в том, чтобы подняться над поединком основных парламентских партий, персонифицированных тогда в лице их лидеров У. Гладстона и Б. Дизраэли, над непрерывной полемикой вигов и тори, т.е. либералов и консерваторов. Гардинер никогда не терял из виду современной ему политической ситуации, добиваясь по сути дела не преодоления, а примирения “крайностей”, во всяком случае, на материале Х в., предлагая читателю историческое обоснование необходимости межпартийного компромисса: “Мы получили свое умственное и нравственное наследие не от одной только партии из числа тех, которые участвовали в великой междоусобной борьбе семнадцатого столетия. Пример Эллиота может подвигнуть энергичного государственного человека на возвышенные дела. В то же время предостережения Страф форда напоминают нам о том важном значении, какое имеют способные талантливые люди в деле управления. Кто стоит за умеренность, кто не сочувствует применению грубой силы к разрешению религиозных и политических вопросов, - тот может вспомнить о Фалькленде; между тем как высокие идеалы жизни, без которых всякий труд превращается в преследование личных целей, неразрывно связаны с именем Мильтона. Однако Дж. Мильтон был не только выдающимся поэтом и благо родным идеалистом, но и весьма радикальным политическим идеологом, отнюдь не находившимся в оппозиции к лидеру английской революции О. Кромвелю и режиму индепендентской республики. Что же касается Дж. Лильберна и других демократов, критиковавших Кромвеля слева, то их имена даже не упомянуты, а движение левеллеров характеризуется единственной фразой: “В рядах армии бродило много крайних идей; произошла даже попытка к мятежу ради их осуществления, но она была подавлена железною рукою Кромвеля” Перед нами не “защита от тенденциозности”, а, напротив, ее проявление.

В пределах собственного нарратива Гардинер оказывался таким же “идеологом”, как Маколей. Что же касается объяснительной схемы, то утверждения, подобные следующему: “Чувство меры в мышлении, дух обоюдных уступок и соглашения, готовность выслушать всякий полезный совет, - вот та почва, на которой выросла английская конституция” - являются программными и делают Гардинера не меньшим вигом, чем его знаменитый предшественник. Но для вигской интерпретации истории, как в для всякой другой, характерны не только непосредственно политические мотивы, но и решения коренных методологических проблем исторического знания и, прежде всего, проблемы детерминации, т.е. причинности, механизма причинно-следственных связей.

Отмеченная выше психологизация исторических явлений осуществляется у Гардинера главным образом в форме психологического детерминизма, который приобретает в книге “Пуритане и Стюарты” поистине универсальный характер. Так,

чисто психологическое объяснение получает конфликт Кромнеля и командующего парламентской армией графа Э. Манчестера, знаменовавший собой начало размежевания индепендентского джентри и пресвитерианской буржуазии: “Манчестер был добродушный и несколько вялый человек, совсем не подходивший к должности главнокомандующего; но, без сомнения, его ошибки происходили от прирожденной медлительности, а не вследствие желания щадить врага. Для энергичного и быстрого в своих решениях и действиях Кромвеля медлительность Манчестера казалась почти

предательством”. Однако вопрос о победе над королем даже субъективно не был для Кромвеля и Манчестера только вопросом характера. Не случайно их взаимные инвективы стали хрестоматийными.

Именно потому, что общественное сознание непрерывно подставляется в рассматриваемой модели исторического процесса на место общественного бытия, стремление Гардинера к объективности — его “исторический натурализм” — может реализоваться лишь в форме психологического нарратива, где единственным законом истории становится первичность индивидуальных или коллективных воль, капризами которых эта история и объясняется. Гардинер не был субъективным идеалистом, что вытекает, казалось бы, из логики его собственных высказываний. Объяснительные схемы вигских историков, идет ли речь об откровенных идеологах или объективистах, всегда представляли собой результат абстрагирования от реального процесса развития конституционного права. Все субъективное и случайное выстраивалось вокруг центрального принципа “роста английской свободы” и — в конечном счете — детерминировалось именно им.

Методологические обоснования вигской традиции, принимавшиеся историками ХIХ столетия без особых обсуждений, в ХХ в. неоднократно становились предметом теоретической рефлексии, решительно отвергались или терпеливо реставрировались.

При этом не был выработан не только единый взгляд на проблему, но и единый подход к ней. Вигская объяснительная схема рассматривалась Биттерфилдом как основное препятствие на пути к адекватному пониманию прошлого, а философ У. Дрей подчеркивал преимущества вигского психологического нарратива для целей рационального “объяснения действий людей в исторической науке” Можно ли согласовать эти позиции, находящиеся как бы в различных плоскостях? Обратимся сначала к построениям Баттерфилда, “сделавшим погоду’ в своей области. Успех книги “Вигская интерпретация истории” во многом объясняется тонкостью и точностью анализа крупного историко-культурного явления, увиденного на расстоянии, сквозь призму первой мировой войны, покончившей с либерально буржуазным оптимизмом как преобладающей формой умонастроения западной интеллигенции. Новая историческая наука в лице Баттерфилда рассчитывалась со своей прежней методологической совестью, вскрывая теоретико-познавательные корни вигской апологетики существующих общественных отношений и их конституционного оформления. Соответствующая интерпретация истории рассматривалась как “результат практики абстрагирования вещей от их исторического контекста и суждения о них в отрыве от этого контекста — посредством оценки их и организации исторического повествования при помощи системы прямого соотнесения с настоящим”

Однако, решительно отвергая “прославление настоящего” по вигскому образцу, Баттерфилд апеллировал не к будущему, не к социальному идеалу, а к прошлому, полагая, что “главная задача, стоящая перед историками, заключается в том, чтобы разъяснить несходство между прошлым и настоящи а его главная функция — быть посредником между другими поколениями и нашим собственным” Осуществляя на

практике подобное посредничество, а на деле прочно закрывая к нему дорогу, Баттерфилд предлагает “рассматривать протестантов и католиков ХVI в. как далеких и странных людей,.. чьи споры имеют так же мало отношения к нам самим, как партии “голубых” и “зеленых” в древнем Константинополе”.

Таким образом, оказываются отброшенными представления о прогрессе и закономерности в мировой истории, о ее единстве и осмысленности, включая и само понятие причинности, то, что в течение двух столетий питало классическую историческую науку. Позитивная программа Баттерфилда базируется на идеях неоромантического историзма, восходящих к немецкому философу В. Дильтею: “Подлинное понимание истории может быть достигнуто не подчинением прошлого на стоящему, но, скорее. превращением прошлого в наше настоящее и попытками увидеть жизнь глазами иного, чем наше собственное, столетия”.

Вся эта “метафизическая” — в изначальном смысле слова — проблематика игнорировалась Дреем, одним из активных участников дискуссии о природе исторического объяснения, происходившей на Западе, В отличие от ряда своих оппонентов, занятых конструированием идеальных объяснительных схем, Дрей стремился “вычитать” таковую между строк либерально-вигских исторических монографий. Однако эта односторонняя ориентация лишила наблюдения Дрея какой-либо общезначимости. То, что он называл «логической основой большинства объяснений человеческих поступков в исторической науке» явилось лишь достаточно точным воспроизведением методологических установок, лежащих в основе различных вариантов психологического нарратива, как традиционных (Гардинер), так и модифицированных (Тревельян, Дэвис). По мнению Дрея, «когда историк приступает к объяснению некоторого действия, он обычно сталкивается с целым рядом трудностей, так как он не знает мотивов, лежащих в его основе». Почему же столь необходима всесторонняя информация о целях, планах или мотивах? “Понимание действия, — писал Дрей, — возникает у историка только тогда, когда он устанавливает разумность поступков данного человека в свете его собственных представлений и планов”

С этой точки зрения трактовку Гардинером действий Карла 1 можно признать образцовой. Так, Гардинер, используя имевшуюся в его распоряжении информацию, отмечает, что “необходимость соглашения с общественным мнением Карл не понимал никогда. Он считал общественное мнение или испорченным, или ошибочным... Карл рассчитывал, что раз будут заключены в Тауэр вожаки, то всякое сопротивление столь незначительного большинства будет крайне затруднено, если не совсем невозможно” Если принимать как должное свойственные этому королю недооценку общественного мнения и переоценку роли репрессивных мер, степень разумности его вооруженного вторжения в парламент 5 января 1642 г. действительно повышается, но исключительно в пределах самосознания амбициозного монарха. Фактически же самосознание политического деятеля выводится не столько из его душевного склада, сколько из социальных и политических коллизий эпохи.

Социальным вопросам посвящена третья глава первого тома “Истории Англии” Маколея, которую до сих пор английские профессора рекомендуют своим студентам в качестве хрестоматийной. Однако хрестоматийный глянец не может скрыть несовершенства, более того, неадекватности используемого Маколеем категориального аппарата. Анализируя проблему джентри, историк утверждает, что “характер английского эсквайра ХVII столетия слагался из двух элементов, которых мы не привыкли

_______________________________

23 См. Кон И.С. История в системе общественных наук. - Философия и методология истории, с. 44.

24 Дрей У. Еще раз к вопросу об объяснении действий людей в исторической науке. - Философия и методология истории, с. 41.

25 Там же.

26 Там же.

27 Гардинер С.Р. Указ. соч.., с. 149.

встречать в связи между собой. Его невежество и неуклюжесть, его низкие вкусы и грубые речи были бы в наше время сочтены признаками совершенно плебейской натуры и такого же воспитания. А между тем он был существенно патриций и в высокой степени обладал теми добродетелями и пороками, которые процветают у людей, с самого рождения занимающих высокое положение и привыкших к авторитету, почету и самоуважению” Литературная сторона фрагмента достойна уважения, но понятия, приспособленные для характеристики мотивов и действий, вряд ли могут использоваться там, где предметом исследования становятся сословия и

классы.

Прошли десятилетия, прежде чем социологический трактат сменил драматургическое действие в качестве прообраза исторического исследования. Соответствующие перемены в западной историографии английской революции подготавливались исподволь, постепенно, а произошли они почти одномоментно. Так, еще в 1937 г. Г. Дэвис в книге «Первые Стюарты, 1б03-1660» пытался с помощью эмпирических констатаций подвести какую-то базу под безнадежно устаревшую практику династических идеологов, интерпретировавших акты престолонаследия как рубежи исторического процесса. Однако уже в 1941 г. его построения оказались опровергнутыми в результате исследований профессора экономической истории Лондонского университета Р.Г. Тоуни, предложившего социальную интерпретацию тех же событий.

Богатый фактический материал, сконцентрированный в многотомных исследованиях истории английской революции, принадлежащих Кларендону, Юму, Гизо, Маколею, Ранке, Гардинеру и Ферсу, позволяете с полнотой характеризовать события 1640—1660 гг., да и всего ХVII в., поскольку дело касается Англии. Вряд ли случайно то, что после трудов Гардинера и Ферса не появилось ни одной многотомной

серии подобного рода. Наступила эпоха пересказов и сокращений, однотомников и переизданий. Кризисные черты в полной мере присущи упомянутой книге Дэвиса, “оксфордского кларендоновца” как его характеризуют отечественные авторы.

Все это наглядно демонстрировало, что гносеологические и социальные функции либерально-вигского нарратива были исчерпаны. Речь шла, с одной стороны, о стремлении показать, “как было на самом деле”, а с другой, о ретроспективном обосновании викторианского политического устройства. Гносеология играла здесь подчиненную роль, уступая определяющему воздействию со стороны идеологии общества, желавшего иметь такую родословную, которая представлялась бы ему безукоризненной. Как можно было разрешить это противоречие? Факты оказались настолько “упрямой вещью”, что для дальнейшего воспроизведения ортодоксального подхода к проблеме истолкования английской революции пришлось пожертвовать привычной матрицей нарратива.

Отказ английских и американских авторов от повествовательной формы традиционного историзма с неизбежностью выдвигал на первый план объяснительные схемы, ранее почти без остатка растворявшиеся в нарративе, а теперь ставшие самоцелью. Начинался период естественного отбора наиболее эффективной схемы, период так называемого “спора о джентри” (1941—1969 гг.) Участники этой дискуссии: Тоуни, Тревор-Ропер, Стоун, Хекстер, Загорин искали более современную и состоятельную альтернативу марксистской концепции английской революции, чем

вигская. Направление этих поисков было задано обозначившимся в рамках общего обновления исторической мысли в ХХ в. кризисом нарратива. Этот кризис дал импульс к переходу от повествования к концептуальности.

Пионером теоретического истолкования социальной природы “пуританской революции” в новейшей английской историографии стал Тоуни, специалист по экономической и религиозной истории тюдоровской Англии. Строгий аналитик, Тоуни тщательно взвешивал свои широкие обобщения, не всегда принимавшиеся его коллегами.

Дата добавления: 2015-06-27