Как Питер Пэн?

Как получилось, что у Вас — чуть ли не у единственного сегодня активного проповедника — столь романтическое отношение к христианству? Вы, кажется, готовы за Честертоном повторять: «Наша вера — авантюра, она похожа на детектив, где главная разгадка — в конце».

Вновь скажу: мое глубокое убеждение в том, что настоящее ты не выбираешь, оно само входит в твою жизнь. Так что даже когда мои однокурсники-семинаристы активно решали свои брачные вопросы (кто женихался, кто, наоборот, по братским монастырским молебнам бегал), я сказал: «Господи, да будет воля Твоя. Если Ты считаешь, что мой путь — это путь семейный, то пошли мне такую встречу с девушкой, чтобы я сразу понял: это — она. Если нет, то управь как-то иначе». Здесь не было долгих внутренних «разборок». Слишком еще остры были переживания от недавно обретенной веры.

Вы знаете, до некоторой степени это все-таки был не я, потому что это было в те старые доисторические годы, когда я даже еще крещен не был. А после крещения Господь, наверно, вел меня к тому образу жизни, в котором я и пребываю сейчас. А потому и не посылал больше влюбленности. Значит, и не нужно.

А Вы когда-нибудь любили женщину?

А семья?

— Я один. Я изначально строил свою жизнь так, чтобы не иметь якорей.

— Почему Вы выбрали путь отказа от семьи, если это многого лишает человека?

— Я не думаю, что это отказ. Отказаться можно от того, что есть. Все же одно дело — выпустить то, что у тебя уже есть, а другое — просто не взять. Если я не протянул руку, чтобы какое-то сокровище взять,— вряд ли можно назвать это отказом.

Так же было и с выбором профессии. И тут не было внутренней борьбы. В те дни вроде бы выбора (это был 1985 год) я четко ощущал: для того, чтобы мне остаться в аспирантуре и продолжить светскую карьеру, мне пришлось бы поломать себя. А вот сломать весь внешний строй своей жизни и прийти в семинарию мне было внутренне легче.

— Отец Андрей, Вы как-то сказали, что батюшки не должны забывать о своих прежних мирских увлечениях. Вы свои прежние увлечения сохранили?

— Да, было бы хорошо, если бы священник мог воцерковлять и свою мирскую профессию, и свои прежние «хобби». Я знаю священников, которые были мастерами боевых искусств до принятия сана,— так они и сейчас преподают эти искусства мальчишкам, сопровождая их изложением христианской позиции.

У меня в детстве тоже было одно увлечение, к которому я потихоньку возвращаюсь. Я любил книжки по истории, но поступил потом на философский факультет, по сути — антиисторический. И вот в последние годы по капле выдавливаю из себя философа. Мне интересны подробности, детали, историческая сложность. А философскую легкость обобщений, когда по двум-трем фактам строится глобальная теория, приходится изживать

Помню, когда я сам был студентом, то первые книги по религиозной философии попадали мне в руки от научного сотрудника Института философии Альберта Васильевича Соболева. Его квартира была для меня островом сокровищ: там стояли дореволюционные издания и парижские книги, которые в советских библиотеках хранились за семью спецзамками. И вот, принося очередную прочитанную книгу и беря новую, я пробовал завязать с ним обсуждение прочитанного, но в ответ не встречал никакого энтузиазма. Сначала я это счел за обычную советскую осторожность. А потом он сам пояснил: «Знаете, мне это уже не очень интересно. Мир идей русской философии достаточно обозрим. Я его изучил уже давно. Эти философы мне гораздо более интересны как люди. Мне интересно, как они жили, как общались. Порой старая фотография мне интереснее нового издания книги Флоренского». Тогда я не понял его. Мне казалось, что вселенная русской религиозной философии неисчерпаема. А сейчас я чувствую что-то похожее. История для меня интереснее, чем философия и богословие.

— А как Вы отдыхаете? Как проводите свободное время? Может, у Вас есть какое-то хобби?

— Вот в этом смысле мой образ жизни совершенно ненормальный, потому что обычный москвич, когда у него наступает время отпуска, уезжает куда-нибудь из Москвы, стремится слиться с какой-нибудь компанией, а у меня все ровно наоборот. Вся моя жизнь — в поездках, поэтому для меня отдых — это если я могу дома один посидеть. Счастливое время, если я могу на два-три дня запереться дома и не выходить вообще никуда, даже в магазин. Поскольку отдых — это смена образа жизни и деятельности, то отдых для меня — когда я пишу. Потому что в поездках я только читаю (или напротив: читаю я только в поездках)… Увлечения? Да одно у меня увлечение — поспать.

— А Вас никогда не посещали сомнения, что Вы ошиблись в выборе жизненного пути?

— Я сам себе завидую.

— Значит, не считаете себя неудачником? Выходит, и без семьи, и без карьеры можно быть успешным?

— Ну как я могу считать себя неудачником, если у меня нет свободного времени? Я же вижу, что мой труд нужен людям.

Вообще православный свя­щенник — благополучный чело­век. Не в материальном смыс­ле, а внутренне. Он понимает нужность своего служения, по­нимает, что люди поворачивают­ся к нему самой сокровенной стороной, видит, что помогает людям. Он знает, что то, чем он живет, очень важно. Но это внутреннее благополучие не дол­жно расслаблять священника. Ему должно быть трудно. Когда ты себе не принадлежишь, ког­да ты все время должен делать то, что ожидают от тебя Господь и люди.

Вот, беседуя с Вами, я смотрю за окно. Я в пре­красном старом городе, у него прекрасные уютные улицы. Но я понимаю, что я на них так и не побываю, что у меня совершен­но не будет времени, что давать Вам интервью мне приходится за счет крошечной паузы между лекциями, потому что еще нуж­но на минуту прилечь (у меня больная спина), а потом ехать за 360 километров, а уже потом, в гостинице, за компьютером, выправить очередное срочное интервью... Да, я счастлив.

— А что побудило Вас заняться церковной публицистикой и миссионерской деятельностью?

— Я никогда не думал, что стану миссионером. Есть странное противоречие между моим личным характером и характером моей жизни.

Я по характеру домосед — а тут приходится жить в дороге. По своему складу я интроверт, одиночка,— а постоянно приходится быть с людьми…

Нет, серьезно, я домосед. В годы учебы у меня был один путь: МГУ и храм. Я даже в другие храмы не ходил, в Петербург на каникулы не срывался… После крещения я долгое время никуда, кроме своего храма, не ходил. В Даниловский монастырь вошел года четыре спустя после его открытия, и то после того, как один батюшка, у которого в гостях был, сказал: «У меня дела в Даниловском монастыре, едем со мной». А так я знал только Троице-Сергиеву Лавру и свой храм, и больше ничего. В Патриарший собор попал впервые только когда нас, семинаристов-первоклассников, повезли туда. И даже сегодня для меня каждый выход из дома — маленькая душевная травма.

То, что я уже который год в дороге,— это ситуация, скорее навязанная мне, нежели избранная мною. И это влияние Патриарха, потому как он, сам будучи мобильным человеком, для которого путешествие — естественный образ жизни, приучил к тому и всех своих сотрудников. Как известно, сердечный приступ случился с ним не в московских покоях, а во время посещения Астрахани. Патриарх часто брал меня с собой в поездки, и это позволило мне преодолеть определенные страхи (я вообще сторонился контактов с советской властью — даже на уровне обращения к администратору гостиницы или к железнодорожному кассиру).

А потом, причастность к Церкви дала мне ощущение сословности. Я семинаристом очень остро ощутил, что в моей жизни что-то резко изменилось. Если я студент университета и куда-нибудь еду, я совершенно сам по себе и нигде, ни в каком городе никому не нужен. Но слова «я семинарист» — это слова чудесные. В любом городе, в любом селе, где есть храм, заходишь, говоришь «я семинарист», и тебе радуются. Это сейчас семинаристов много и много проходимцев и шарлатанов. А в советские времена семинарист — это была такая редкость… Ты видишь, как люди тебя принимают, и понимаешь, что ты должен это отработать потом, потому что мы ничего еще не сделали для Церкви, для людей, для Бога.

Вновь говорю: у меня не было решения: «Стану ездить с проповедями!». В Церкви есть такая поговорка: «За выбирачку — получай болячку!». То есть если ты начал метаться, срываться с места без крайней необходимости, искать новый храм или новую епархию просто «в поисках лучшего» — то в итоге Господь может «проучить» тебя. И ты окажешься в таких новых условиях, что с ностальгией будешь вспоминать о прежних, казавшихся «невыносимыми».

Я без своего желания, без всякой своей инициативы оказался у Патриарха, потом в православном университете, без особой какой-то своей инициативы начал заниматься публицистикой. Это казалось случайностями: вижу, что какая-нибудь чушь о Церкви говорится, берусь за перо, чтобы пояснить, в чем тут неправда. А затем, когда секты появились, уже об этом стал писать. И совсем уж неожиданна оказалась для меня идея знакомого церковного журналиста, когда он предложил собрать и издать книжкой мои статьи, разбросанные по разным изданиям. Это было в 1994 году, и книжка называлась «Все ли равно, как верить?». Я был настолько ошарашен, что даже вопрос о гонораре не стал обсуждать. Это, наверно, была первая книга о богословии, написанная языком журналиста. Отсюда и ее успех: 45 тысяч разошлись за полгода… А затем тот же издатель говорит: «Слушай, у нас еще бумага осталась, давай еще что-то твое издадим». Так появилась уже серьезная книга «Традиция, догмат, обряд», составленная на основе моих университетских лекций. Ну, а сделанное дважды уже становится привычкой.

— А ведь правду сказал. Наша вера и в самом деле есть именно авантюра. Вот представьте (это реальный случай, рассказанный мне в Вильнюсе): сын-студент говорит матери:

— Ну какие у вас в Церкви чудеса? Нету сегодня никаких чудес!

А та отвечает:

— Ну как же, сыночек, нет чудес? А со мной вот только что — разве не чудо было? Картошку надо мне было убрать, потому что назавтра заморозки обещали. Копаю-копаю, гляжу — солнце уже на закат, а у меня едва треть выкопана. Тут я и взмолилась: «Господи, помоги убрать эту картошку, Ты же ведь знаешь: мне зиму без картошки не прожить!». И я снова — носом в грядки. И, представляешь, до темноты действительно все убрала. Разве это не чудо?

Вот эта способность обратиться к Богу по поводу картошки и есть величайшая авантюра. С точки зрения богоискателя-интеллигента это просто скандал: к Трансцендентному Абсолюту, Идее Идей, Высшему Благу — эта крестьянка обратилась по поводу какой-то обыденной картошки! Нет чтобы попросить Божество об утончении своего эстетического вкуса, о даровании терпимости, широты взглядов и политкорректности…

Да и во многих реальных религиях такое поведение тоже кажется неразумным: смирись, гордый человек, молись туземному духу, но не досаждай Небу. Представьте, что я оказал услугу Президенту. Он дал мне номер своего прямого мобильного телефона. Сказал: «Нужна будет помощь — звони!». Но я понимаю, что у меня есть право только на один звонок. Представляете, как я буду беречь эту палочку-выручалочку, от одного кризиса к другому все откладывая и откладывая свою единственную апелляцию «на самый верх». Конечно, я не буду звонить Президенту с жалобой на соседа, который опять залил мою квартиру. Вот и к Богу Творцу во многих языческих религиях разрешалось обращаться только в самом крайнем случае — не когда «крокодил не ловится, не растет кокос», а когда гибель угрожает всему народу… Христианин же может к Творцу миров обращаться по пустякам и по-семейному, запросто: Отче.

Вы знаете, как-то в одной украинской газете я прочел молитву «Отче наш» на украин­ском языке. Русское слово «отец» по-украински — «батька». Я сначала возмутился: «Надо же! Какая фамильярность, грубость!». Я до этого знал только одного «батьку» — Мах­но. А затем задумался и обра­довался. Это хорошо, что Вла­дыку всех миров называют по­-семейному: «батя».

Мне и самому случается иногда «капризничать» перед Небесным Отцом, молиться о сущей ерунде: прошлую неделю я провел в Румынии. И когда я уезжал туда, так мне хотелось, чтобы там было тепло! До того я устал от этой московской осенней слякоти! Снег уже лежал в Москве. Снег завалил Украину. Снег в Карпатах. Снег в румынской Молдове. В общем, двое суток заснеженного пути почти убили мою надежду. Но на подъезде к Бухаресту вдруг стало удивительно тепло. И всю неделю температура была плюс 20 — это в середине-то ноября! Правда, из-за этого внезапного потепления небольшое наводнение случилось в Центральной Европе, но это уж их проблемы… Об этом я не молился.

Если же говорить серьезно, таких авантюрных, и в то же время повседневных чудес полна наша жизнь. А как я пришел к вере, вдобавок понимаемой как авантюра… Честно говоря, я и не знаю, что Вам ответить. Надо что-то придумывать, а не хочется. Скажу как есть: я не стал взрослеть.

— Не совсем: прежде всего я не стал взрослеть в церковном смысле. В иерархическом, что ли. Диакон — это не священник. Людям безопасно со мной общаться: я не набиваюсь им в духовные руководители и моими советами запросто можно пренебречь.

— Как в Вашем храме относятся к Вашим частым отлучкам?

— Настоятель терпит, слава Богу! В отчеты мои поездки, как «миссионерская деятельность», конечно, включаются. С самого начала моей «приписки» к этому храму Патриарх сказал настоятелю, что служить я буду «в свободное от богословских занятий время».

Когда Патриарх предложил мне на выбор — в каком храме Москвы я пожелал бы служить, я назвал храм Иоанна Предтечи на Красной Пресне. И заметил, что у Святейшего некая тень пробежала по лицу. Потом я начал в Патриархии наводить справки, и оказалось, что этот храм считался там своего рода «штрафбатом»: в советские времена в него назначали священников, которые были не на лучшем счету в Патриархии. К нему от метро надо подниматься в горку (и редкая бабушка осилит этот путь), зато рядом есть другой действующий храм — на Ваганьковском кладбище. Так что наш храм по московским меркам считался одним из беднейших. А тут я сам попросился в «штрафбат»... Но для меня тут не было выбора: этот храм был моим родным.

И потом наш храм — не идеологический, без претензий. Батюшки не одержимы идеями авторского истолкования Православия. У нас — нормальные служаки. И люди к нам ходят просто молиться, Кстати, в своем храме я не проповедую. Потому что хочу иметь в жизни местечко, где я не профессор Кураев, а самый обычный диакон. Где бы я мог помолчать и помолиться. Ведь в других местах говорить приходится слишком много.

— Как обычно складывается Ваш рабочий день?

— У меня нет понятия рабочего дня, есть, скорее, понятие рабочей недели. Вот уже лет семь каждое воскресенье я улетаю в какой-нибудь регион. В год не менее 50 городов. Всего за последние шесть лет побывал в 250 городах мира… Там три-четыре встречи-лекции в день. Обычно в пятницу возвращаюсь в Москву и — лекции в МГУ, в богословском институте. Субботнее утро — для общения с журналистами, для домашних дел, писательства. Вечером — всенощное бдение в храме Иоанна Предтечи на Красной Пресне, утром — литургия, и снова — самолет.

Дата добавления: 2015-06-27