Мои впечатления

В Ледовый дворец я входил не через служебный вход, а вместе со всей толпой — специально, чтобы вблизи посмотреть на людей, к которым вскоре придется обращаться. Там шла любимая народная игра «Мы и менты». Первое впечатление: меня никто не обижал. Ребята даже, как могли, проталкивали меня вперед, создавали необходимое пространство.

Я не увидел того, чего опасался. Не было стеклянных глаз, не было пьяни, не было настроя подраться. Умные, светлые глаза. Студенты. Мечта любого университетского преподавателя — обращаться к аудитории с такими глазами… Через несколько часов я проверил свою догадку и, уже прощаясь, сказал в зал: «Особенно мы желаем помощи Божией тем, кому завтра сдавать экзамен». Ведь середина января — время сессии. Реакция зала показала, что студенческие заботы ради этого вечера были отложены весьма многими. Люди, воспитывающие в себе привычку думать, пришли на выступление поэтов, учащих думать.

В этом главное отличие рок-аудитории от слушателей «радио Попса». На современной «эстраде» нет мысли. Нет добротных поэтических находок. У рок-музыкантов (и бардов) все это есть. Но отчего-то церковная пресса все время ругает рок, не замечая, что более «мелодичная» эстрада, поющая «у меня букашки от моей Наташки», куда как пошлее и дурнее.

Когда начался концерт, первым выступал Кинчев. Я никогда его не слышал на концерте, да и подаренный им альбом «Солнцеворот» так и не смог ни разу послушать: моего терпения не хватало больше, чем на двадцать секунд. Я даже когда мальчишкой был, к рок-музыке дышал совершенно равнодушно. И здесь я впервые увидел его в деле. Первое впечатление: мужик действительно работал, и то, как он выкладывался,— это серьезно.

Мне важнее всего было разобрать слова, и поэтому меня поставили к самой мощной колонке. Я, естественно, приготовился, что сейчас весь этот очень тяжелый рок будет на меня давить. И тут настала пора удивиться второй раз за вечер. Ощущение оказалось легким: музыка не мешала воспринимать слова. Я испугался: а вдруг это «прелестная» легкость, вдруг это антидуховная «эйфория». И решил проверить «духа зала» через Иисусову молитву. Вопреки моим опасениям молитва получилась легко — хоть и стоял я вплотную к главной аудиоколонке, из которой на меня вываливались мегатонны децибелл[757]. Молитве рок Кинчева, оказывается, не мешал. У меня бывали случаи, когда идет духовное противостояние и молиться даже про себя очень тяжело,— например, при очной встрече с колдуном. Но здесь такого не было.

Затем на сцену вышла Ольга Арефьева. Для меня это совсем незнакомое имя, и тем более (значит, уже в третий раз за вечер) я был удивлен — на этот раз силой и красотой ее голоса.

И вот тут произошло то, чего опасался Кинчев. Двухлетнюю паузу между возникновением идеи совместных выступлений и вот теперешним ее осуществлением Константин пояснил так, что он опасался за меня. Опасался, что алисоманы могут оскорбить меня, забросать, засвистать… Эти неприятности выпали на долю Арефьевой. «Армия Алисы» не хотела расставаться со своим кумиром — и «Ковчегу» пришлось выступать под свист. С десяток пластиковых стаканов вылетел на сцену. Я не стал бы по этому поводу обвинять всех присутствовавших на концерте: просто когда на стадионе столько тысяч, достаточно десяти «фанатов», чтобы создать видимость безобразия.

Ольга мужественно встретила попытку обструкции. Она никак не реагировала — и просто пела.

Я же сделал для себя вывод: все мои наработки совершенно никуда не годятся.

Обычно я не готовлю выступлений заранее; тему лекции я определяю только войдя в аудиторию, заглянув ей в глазки. Важнейший параметр — соотношение платков и очков, то есть «профессиональных прихожан» и городской интеллигенции (порой еще надо учесть количество «жвачных», зачем-то променявших пастбища на университетские буфеты). И от этого зависит, как я буду строить разговор, какая будет тема и так далее.

В данном случае писать проповедь заранее было бы тем более странно — не погрузившись в более чем новую для меня атмосферу многотысячного рок-концерта. Итак, я надеялся на очередную импровизацию.

Но после Арефьевой понял, что она будет невозможна: слишком много «привходящих факторов» и просто помех.

Впервые посмотрев на рок-концерт со стороны сцены, я понял, как велико давление рок-аудитории на того, кто стоит на сцене! Если хочешь что-то ей сказать, ты должен сам уметь давить, преодолевать сопротивление. Тут нельзя импровизировать, нельзя учитывать реакцию зала — как на обычной лекции. Я понял, что должен отказаться от своей привычки говорить «без бумажки».

Пришлось, забыв годы, вспомнить свою первую проповедь. Семинаристы, произнося свою первую, учебную проповедь, должны написать ее заранее, дать проверить преподавателю, выучить ее наизусть, а затем произнести ее на вечерней молитве перед своими собратьями (то есть — в отсутствие прихожан). Очень похоже на проповедь на рок-концерте: и там и там ты слеп (первую проповедь семинарист произносит на вечерней молитве, в неосвещаемом храме), и там и там аудитория не настроена тебя слушать. Как и на рок-концерте, твое появление с проповедью на вечерней молитве — это досадная помеха: чем длиннее твоя проповедь, тем больше последних крох свободного времени ты крадешь у своих товарищей. Ты стоишь на амвоне и всем существом своим понимаешь всю бессмысленность своей проповеди, понимаешь, что твои однокурсники не примут от тебя никаких нравоучений, понимаешь, что «чувства добрые» твоя «лира» пробудит в «народе» только в случае, если она заглохнет быстрее ожидания или же даст петуха.

Та моя первая, учебная проповедь была единственным моим заранее написанным и зазубренным выступлением. Преподаватель гомилетики (то есть искусства проповеди) по ее окончании сказал мне, что это худшая проповедь, которую он слышал в своей жизни[758]. С этим вдохновляющим напутствием родной духовной школы я и направился на миссионерское служение… Наверно, если б тот преподаватель знал тогда, где я буду проповедовать,— поставил бы он мне не четверку, а двойку.

Так что Гребенщикова и Шевчука мне послушать толком не удалось: я ушел за кулисы и там буквально на коленке начал набрасывать свою проповедь, а затем, уклоняясь от попыток отобрать у меня интервью, ходил по коридорам и зубрил ее… Задача была ясна: в зале могла взрываться хоть атомная бомба — но я должен был продолжать свою работу.

Я, в каком-то смысле, капризный и избалованный лектор. На моих лекциях полная тишина, люди приносят диктофоны, когда мест не хватает, они стоят даже за моей спиной, студенты приносят мне сок перед началом лекции… А здесь аудитория, которая, прямо скажем, не демонстрирует академического благочестия.

И главное: я говорил в темноту. Мощные прожектора светят из зала на сцену, то есть мне в лицо. Значит, в моих глазах просто стоит черная пелена. В этой черноте 14 тысяч подростков. У меня бывали полуторатысячные залы, но 14 тысяч не бывало. А тут все эти тысячи стоят передо мной, но я ни одного из них не вижу.

Кроме того, у меня не было оснований считать, что зал придет в восторг от моего появления на сцене. 14 тысяч человек собрались на концерт «Рок к Небу». Ради рока или ради Неба? Кем я стану для них? В лучшем случае они воспринимают меня как досадную помеху, мешающую концерту; в худшем — как клоуна, заполняющего паузу между номерами.

Итак, я их не вижу, а они ведь тоже не молчат: шумят, свистят. А я не разбираюсь в оттенках свиста на рок-концерте. Ведь даже аплодисментами можно сказать: «Пошел вон, надоел»,— а можно, напротив: «Давай еще, рано уходишь». А как понять язык свистов?

Этот зал не намерен молчать и не настроен сдерживать свои реакции. И он уже не такой тихий, как до начала концерта, а достаточно «разогрет»…

По тому, что я слышал, начало моей проповеди прошло в большей тишине, чем я ожидал, а закончилась она в большем шуме, чем я предполагал. Перелом произошел на словах «русский рок — это борьба за право думать».

Опрошенные мною свидетели из зала потом утверждали, что люди все-таки слушали.

Мне кажется, что ребята поняли главное. Они же боялись, что сейчас выйдет поп и начнет их «грузить»: обличать их грехи и говорить, чего делать нельзя. Или же проповедник перейдет на церковно-китайский язык, то есть будет «глаголать» про благодать, стяжание Духа и прочую «духовность»[759]. А здесь они поняли, что к предмету их любви относятся серьезно.

Затем выступал Бутусов. Очень здорово, что в конце все вместе спели песню Цоя «Звезда по имени Солнце». В Петербурге к нему особое отношение.

Напоследок я немножко нарушил план организаторов и взял микрофон во второй раз. Там все-таки под конец подпустили официозу, который, на мой взгляд, портил дело: торжественное вручение икон, Кинчев кланяется и целует у батюшки руку. Мне кажется, что это было лишнее (из зала это могло быть прочитано как то, что Церковь, мол, всех нас на колени поставить хочет, подогнуть под себя). Я решил подправить ситуацию и сказал (надеясь, что слушатели помнят название концерта — «Рок к Небу»): «Ребята, Небо — вот там (рука указует вверх), выход — вот там, метро — вот там. Бог, я надеюсь, у вас в душе. А те, кто рядом с вами стоят, это — люди, хорошие люди. Пожалуйста, не обижайте и не давите их, когда будете отсюда выходить».

Потом начальник службы охраны дворца сказал, что он был потрясен тем, как расходились ребята, что он не видел раньше, чтобы после рок-концерта не было давки и драки. Люди уступали друг другу дорогу, девчонок вперед пропихивали.

Конечно, наивно было бы надеяться, что после этого концерта все эти 14 тысяч повернутся и разойдутся по храмам. Я не тешу себя иллюзией, что после концерта с участием батюшки все дружно потянутся к вере.

Моя надежда вот на что.

О том, что динозавры русского рока всерьез обратились к религии, их поклонники знают. Но меру этой серьезности вряд ли представляют. Им кажется, что это очередная «литературная тема», очередной околосценический «выверт». Совместное же наше выступление кому-то поможет понять, что это нечто большее. Это и в самом деле — всерьез. Скажем так: вера доставляет и Шевчуку и Кинчеву сегодня болезненные переживания — это нормальный признак христианина. Когда появляются свои поводы для переживания, раскаяния, самоосуждения, копания в себе. Формула обращения известна: «Сначала я критиковал Евангелие, потом Евангелие начало критиковать меня». Шевчук, как и Кинчев, сейчас уже во втором возрасте. Это люди, которые свою жизнь и творчество поднесли к евангельскому светильнику на проверку[760]…

И еще одно. Я предложил Кинчеву на том концерте: «Может, вместе выйдем в конце и споем рождественское песнопение?». Кинчев и Шевчук, мне кажется, очень здраво отреагировали: «Молитва — это слишком серьезно. Это не здесь». Вот это мне в них нравится: в них нет жажды освоить роль «пророка» (на этом сломалась Жанна Бичевская).

В судьбах ребят, внимающих их песням, свой поворот к вере, наверно, еще далеко впереди. И все же мир Церкви станет казаться менее чуждым тем, кто был на этом концерте. Ледяная (прозрачная, но холодная) стена между ними и Церковью подтает. Они поймут, что чрез эту стену смогли пройти серьезные, настоящие, живые люди. Пройти и не замерзнуть. А, значит, и для себя не стоит зарекаться, что, мол, «Церковь — это только для старушек». До выводов из этого впечатления могут пройти годы и годы.

Но понимание того, что для того, чтобы быть православным, не обязательно эмигрировать в прошлое, появится уже сейчас. Оказывается, на языке современной молодежной культуры можно говорить о том, что составляло святыни русского народа и тысячу лет тому назад. Не надо искусственной стилизации под сарафанчики, матрешки, лубки и так далее. Можно быть человеком современного стиля жизни и при этом все равно быть человеком очень архаичной, традиционной религии.

Нужно искать какие-то общие ниточки — то, что интересно им и что интересно мне. Такие акции могут очеловечить наш образ в глазах подростков. Ведь мы для них — как инопланетяне, живущие в другой Вселенной. Когда они видят священника и музыканта рядом, для них тема Христа станет чем-то более живым, нежели просто тема творчества поэта такого-то. В таком соседстве я не к себе заставляю прислушиваться, а к тому же Шевчуку. Чтобы его же слушатели серьезнее отнеслись к тому, о чем он сейчас пел.

И такое сближение уже начинается — причем даже тогда, когда я просто рассказываю ребятам в школах об этом концерте.

Для меня события того вечера важны тем, что теперь у меня есть право о них рассказывать. Ведь у любого миссионера должны быть какие-то заготовки на разные случаи жизни, в том числе и на самые клинические. То есть если я вхожу в аудиторию, пробую говорить по-человечески, но она в упор отказывается понимать, что такое трансцендентальная апперцепция, тогда, соответственно, я должен предложить им такой язык разговора и такую тему, которая была бы приемлема, спровоцировала бы на разговор, на диалог тех, кто изначально находится даже не на нуле, а в минусе, кто не желает меня слушать. Тогда я говорю о чем-нибудь из их мира, из их жизни. Вот поэтому для меня возможность рассказывать об этом рок-концерте важнее, чем сам рок-концерт.

Конечно, мне был важен не только отзыв молодежи, но и реакция церковных людей. Та двухлетняя пауза между появлением идеи и ее реализацией сняла много возможных недоразумений. Во многих беседах (как частных, так и перед аудиториями) я говорил об этом проекте. В конце концов сама мысль о возможности такого взаимодействия в церковной среде перестала казаться чем-то недопустимым. И в Петербург я ехал уже не как инициатор, а «за послушание», откликаясь на просьбу, исходившую от людей, несущих вполне официальное церковное служение.

Но самое интересное было потом. Конечно же, на этом рок-концерте мы ходили по минному полю и боялись, какая реакция будет у церковного начальства. Реакция превзошла все наши ожидания: Петербургская епархия не отказалась от своего отцовства этого детища.

После концерта мне довелось уже обсуждать концерт с архиепископом Костромским Александром, главой отдела по делам молодежи, и с архиепископом Белгородским Иоанном, главой Миссионерского отдела нашей Церкви. Реакция была самая положительная. Церковный официоз — газета «Московский церковный вестник» — также поместил положительный очерк и опубликовал мою концертную проповедь (кажется, это первый случай за последние два года, когда эта газета полностью публикует чью бы то ни было проповедь).

Мой рассказ об этом событии в Московской духовной семинарии также был встречен более чем заинтересованно, и из нескольких сот студентов никто не счел необходимым воспроизвести столь расхожую еще совсем недавно гипотезу о тождестве «рока-шаманизма-сатанизма-модернизма»…

Когда в октябре 2004 года я выступил на рок-концерте «Золото на черном» и потом рассказал об этом управляющему делами Московской патриархии митрополиту Калужскому и Боровскому Клименту, он даже с некоторым удивлением отреагировал – мол, что же в этом такого особого: в решениях недавно завершившегося архиерейского Собора специально говорилось о том, что необходимо привносить элементы современной молодежной культуры во внебогослужебную проповедь…[761]

Самая изумительная реакция была на Рождественских чтениях в Москве 2003 года. На секции, посвященной молодежной культуре, были основные действующие церковные лица петербургского рок-концерта. Архимандрит Геннадий (Гоголев) и священник Артемий Скрипкин рассказали о событии, которое произошло за десять дней до этих чтений. Затем подъехал я и опять упомянул об этом концерте. В итоге встал седобородый священник и с некоей досадой сказал: «Вы тут забыли, что Россия — это не только Москва и Петербург! Наша Архангельская область по территории с половину Франции будет. Ну, где я столько времени и сил найду, чтобы за каждой рок-группой по всем нашим городам ездить!». То есть батюшка понял, что это теперь такая политика: «Комсомольцы — на трактора, попы — на рок-концерты!». Пришлось его успокоить, сказать: «Никто Вас, батюшка, туда идти не обязывает».

Что ж, похоже, что уже вскоре вопрос об отношении Церкви и рок-музыки придется ставить уже иначе: как избежать профанации и слишком тесного общения, чтобы рок-певцы не превращались в проповедников, а проповедники — в завсегдатаев рок-концертов. То, что хорошо в качестве редкой и острой приправы, не должно превращаться в дежурное блюдо.

* * *

Юрий Шевчук [762]

— Я не люблю мессианства в творчестве. Мессианством страдают многие авторы, политики и журналисты. Мы всего лишь делимся своими мыслями, и дело людей — принимать это или не принимать.

— Кинчева очень сильно шарахало от бесовской символики до Бога.

— Он молодец, что вышел из этого. Это страна у нас такая: или горячая, или холодная. Как русская баня. Для меня вера — это очень личное. Как-то дьякон Андрей Кураев мне сказал: «Юра, мне нравится в тебе то, что ты не поешь о Боге, а поешь о душе». Не нужно о Боге петь, молитвы написаны, псалмы. Если есть потребность, нужно идти в церковь и молиться.

— Как Вы с Кураевым нашли друг друга?

— Жизнь нас нашла, меня вопросы многие мучили. Он пришел на мой концерт, я его пригласил. Потом говорили всю ночь: о рок-н-ролле, о бесовщине, о стране, о любви... Он очень душевный и мудрый человек.

Правда, после концерта 14 января «Рок к Небу», в котором он принимал участие, московские батюшки очень напряглись. Это было неоднозначное мероприятие, и до сих пор никто не знает, нужно ли это делать или не нужно.

— Говорят, Андрей Кураев в конфликте с Патриархией [763].

— Кураев... он очень живой человек. Это, наверное, кому-то не нравится. Для бабушки Бог — это священник, для язычника — молния, для нас — душа. Понимание Бога, как и понимание любви, бесконечно. Кураев очень много ездит по стране, пишет, выступает, читает лекции. Я его попросил, он приехал в Кронштадт, в кадетский корпус, где учится сын. Беседовал с ребятами несколько часов. У нас есть молодые священники, такие настоящие, моторные. Искренне рубятся за веру. Я много видел священников и в Чечне, и в Косово. Замечательные люди. Без духа нам никуда...

Дата добавления: 2015-06-27