От переводчика 5 страница

Я многое пропустила. Погода переменилась в тот же самый день, когда я слегла, и Шеннит наполнилась водой. Дождь пролился слишком поздно, чтобы спасти сгоревшие хлеба, но в садах все зеленело и плодоносило. Трава пошла в рост, и удалось сохранить больше скота, чем мы смели надеяться. Лихорадка исчезла, будто бы ее и не было, - моя же хворь была совсем другой природы. Птицы вернулись в Глом, и теперь каждой хозяйке, муж которой владел луком и стрелами или умел расставлять силки, было что положить в похлебку.

Все это мне рассказали Лис и мои девушки. Когда у ложа оставался один Лис, он делился со мной и другими вестями. Народ снова полюбил моего отца. Его жалели и хвалили (тут мы впервые рискнули заговорить о том, что было всего важнее для нас), поскольку он решился принести Великую Жертву. У Священного Древа он, как говорили, рыдал и раздирал свои одежды, обнимал и целовал Психею без конца (чего никогда не делал прежде), но повторял при этом снова и снова, что не может пойти против воли богов и обречь тем свой народ на погибель. Все, кто видел это, не могли сдержать рыданий: самого Лиса там не было, поскольку его не допустили в процессию как раба и чужеземца.

- Дедушка, - сказала я, - неужели он такой лицемер?(Мы вели свои беседы, разумеется, по-гречески.)

- Почему же лицемер, доченька? - возразил Лис. - Сам-то рн искренне верилв то, что говорил. Слезам его можно верить не меньше, чем слезам Редивали. Или небольше.

Затем Лис поведал мне о вестях, пришедших из Фарсы. Тот глупец во время бунта выкрикнул, что у Фарсийского царя одиннадцать сыновей. На самом деле у него их было восемь, но один умер ребенком. Старший был слишком простым и недалеким человеком, и царь (говорят, такое возможно по их законам) назначил наследником третьего сына по имени Эрган. Тогда второй сын, Труния, разгневался и, опираясь на недовольных (а где и когда их не было?), поднял восстание, чтобы отстоять свои права на престол. Из-за этого в Фарсе стало не до Глома; более того - обе партии изо всех сил ищут у нас поддержки, так что на ближайший год никакая опасность уже нам не угрожает.

Через несколько дней, когда Лис снова навестил меня (чаще приходить он не мог, потому что Царю постоянно требовалась его помощь), я спросила:

- Дедушка, ты до сих пор считаешь, что Унгит - это только вымысел поэтов ижрецов?

- Почему бы и нет, дитя мое?

- Если она и вправду богиня, то она дала нам все в обмен на жизнь моей беднойсестры. Посуди сам - все напасти кончились. Ветер сменился в тот самый день, когда…

Тут у меня перехватило горло. Горе с новой силой обрушилось на меня. Лис тоже скривился от боли.

- Ужасное, ужасное совпадение, - пробормотал он, с трудом сдерживая слезы(греки слезливы, как женщины). - Такими совпадениями питаются суеверияварваров.

- Дедушка, ты учил меня, что случайных совпадений не бывает.

- Ты права. Это только слова. Я хотел сказать, что между ветром и жертвоприношением нет никакой связи. Все в мире - только части Целого, именуемого Природой. Юго-западный ветер прилетает к нам из-за гор и морей. Погода перемениласьбы повсюду, если бы он никогда не задул. Это - как нити в паутине. Потянешь заодну - потянется и другая.

- По твоим словам, - сказала я, - смерть ее была напрасной. Если бы Царьсмог отложить дело на несколько дней, ветер переменился бы сам собой и Психея былабы спасена. И так-то ты утешаешь меня?

- Не совсем так. Злодейство их было напрасным и происходило от невежества,которое и порождает все зло в этом мире. Мы должны утешаться тем, что только онисами повинны в содеянном. Рассказывают, что она не проронила ни слезы и не дрогнула, когда ее повели к Древу. Даже когда ее привязали и так оставили, она не заплакала. Она умерла достойно, храбро, с терпением в сердце и - о! моя маленькая Психея, о!..

Тут любовь старого философа взяла верх над его рассудком, и он накинул плащ на голову, чтобы я не увидала его слез. На следующий день он сказал мне:

- Видишь, доченька, как мало я преуспел в философии. Наверное, я начал заниматься ею слишком поздно. Ты моложе меня, ты добьешься большего. Любить и терять любимых - и то и другое в природе вещей. Если, принимая первое, мы не можем вынести второго, мы проявляем тем самым нашу слабость. Но Психея была нетакова. Если мы посмотрим на то, что постигло ее, трезвым взглядом рассудка, сдержав порывы сердца, мы признаем, что все лучшее в жизни она уже имела, и имеласполна. Все было дано ей - целомудрие, умеренность, разумение, послушание, честность и мужество, - и хотя слава людская суетна, нельзя не сказать о том, что участьее будет прославлена наравне с судьбами Ифигении и Антигоны.

Разумеется, эти греческие предания были мне знакомы. Часто я заучивала наизусть песни поэтов, прославлявшие этих героинь. Однако я попросила старика вновь рассказать мне об Антигоне и Ифигении, потому что к тому времени я уже знала, что мужчины (особенно греки) легко находят утешение в словах, которые слетают у них с языка. Но и меня рассказы эти успокоили, как успокаивает все хорошо знакомое и привычное, а я, как никогда, в этом нуждалась, поскольку после выздоровления безграничное отчаяние стало вновь посещать меня, отравляя своим ядом все мои мысли.

На следующий день, впервые встав со своего ложа, я сказала Лису:

- Дедушка, мне не удалось стать Ифигенией, так попробую стать хотя бы Антигоной!

- Антигоной? В каком смысле, доченька?

- Она похоронила своего брата - я похороню свою сестру. Что-нибудь да осталось: даже Черное Чудище не станет есть кости. Я должна отправиться к Древу. Япринесу оттуда останки и достойно похороню их. Или, если это будет мне не под силу,я вырою могилу прямо там.

- Это - поступок, угодный богам, - сказал Лис. - Он в обычае людей, еслине в природе вещей. Но сможешь ли ты? В эту пору года путь на Гору нелегок.

- Вот почему надо спешить. Я думаю, снег выпадет не раньше чем через тринедели.

- Но сможешь ли ты, доченька? Ты только что встала с постели…

- Должна смочь… - ответила я.

Глава девятая

Вскоре я уже поправилась настолько, что могла свободно ходить по дворцу и прогуливаться в саду. Царю я старалась на глаза не попадаться. Лис говорил ему, что я все еще больна, иначе он сразу бы призвал меня в Столбовую залу и запряг бы в работу. Отец часто спрашивал:

- Куда запропастилась эта девчонка? Она что, так и проваляется в постели досамой смерти? Не потерплю дармоедов в моем доме!

Потеря Психеи не смягчила его сердце. Любовь его ко мне и к Редивали не стала больше - скорее напротив.

- Послушать его, - говаривал Лис, - так ни один отец в мире не любил дочьтак, как он Психею.

Боги, дескать, отняли у него любимую девочку и оставили ему всякую дрянь: потаскуху (Редиваль) и страшилище (меня). Но я хорошо знала отца и могла догадаться без рассказов Лиса, что он скажет по поводу случившегося.

Я непрестанно обдумывала, каким образом взойти на Седую гору, чтобы собрать останки Психеи. Когда я высказала свое намерение Лису, я сделала это в каком-то порыве и только теперь начала осознавать, какие трудности (и немалые) мне предстояло одолеть. Ездить верхом я не умела, так что меня ждал пеший путь. Я знала, что взрослый мужчина, знакомый с дорогой, может добраться от дворца до Древа за шесть часов. Я, слабая женщина, никогда прежде не ходившая туда, смогла бы совершить это путешествие не меньше чем за восемь. Еще два часа на поиски останков и, скажем, часов шесть на обратный путь. Всего шестнадцать часов. Это означало неизбежную ночевку на Седой горе, следовательно, я должна взять с собой запас пищи и теплую одежду. Выходило, что совершить задуманное я смогу, только когда полностью оправлюсь от болезни.

По правде говоря (теперь мне это ясно как день), я тайно желала отложить свою затею на возможно более поздний срок, и не потому, что она была трудна и опасна, но потому, что, похоронив Психею, я не знала бы, как и чем жить дальше. Задуманное мною дело стояло преградой между моим сегодняшним днем и мрачной безрадостной пустыней, которой мне представлялось дальнейшее существование. Похоронив Психею, я бы не знала, что мне делать дальше, чем заполнить такую пустоту и безотрадность, о которых я никогда и не помышляла ранее. Отчаяние мое было совершенно не похоже на все, что я испытывала до сих пор. Я не рыдала и не заламывала рук. Я была как вода в кувшине, забытом в погребе, которую никто уже не выпьет, не прольет, не встряхнет. Дни тянулись мучительно медленно. Даже тени не росли и не убывали, словно кто-то приколотил их гвоздями к земле. Само солнце, казалось, оцепенело вместе со мной.

В один из таких мертвенных дней я вошла во дворец через черный ход между казармой стражников и молочным двором. Открыв дверь, я присела на порог. Я не ощущала усталости (ибо беспощадные боги дали мне крепкое, выносливое тело), но безразличие и тоска сковали мои члены. Я не знала, куда мне пойти, да мне никуда и не хотелось. Жирная навозная муха медленно ползла у меня перед глазами по косяку двери. Мне подумалось, что вот так и я ползу - уныло, бесцельно, а может, и весь мир, подобно этой мухе, ползет неведомо куда.

И тут кто-то сказал у меня за спиной:

- Госпожа!

Я обернулась - это был Бардия.

- Госпожа, - сказал он. - Позволь мне быть с тобой откровенным. Я тожезнавал горе. Мне тоже доводилось вот так сидеть и страдать, и часы тянулись, какгоды. Меня исцелила война. Думаю, от горя и нет другого лекарства.

- Бардия, но я же не воин! - ответила я.

- Почти воин, - сказал он. - Когда ты набросилась на меня у покоев Царевны (да пребудет с ней мир, с нашей благословенной!), я сказал, что у тебя верный глаз и твердая рука. Ты наверняка подумала, что я сказал это, чтобы ободрить тебя. Отчасти так. Но только отчасти. В это время казармы пусты. Там есть незаточенные мечи для занятий. Пойдем со мной, и я поучу тебя.

- Не надо, - сказала я безразличным голосом. - Не хочу. Какой в этом прок?

- Прок? Поживем - увидим. Знаю одно: когда тело занято делом и каждаямышца и связка напряжены, печаль оставляет душу. Это так, госпожа, уж поверь мне.К тому же я не прощу себе никогда, если не возьмусь обучать человека с таким прирожденным талантом, как у тебя.

- Не надо, - повторила я. - Оставь меня. Если хочешь, возьмем заточенныемечи, и тогда я согласна. Может статься, ты убьешь меня.

- Прости меня, госпожа, но это - бабьи речи. Возьмись за дело, и ты заговоришь совсем по-другому. Иди за мной, иначе тебе от меня не отделаться.

Сильный, уверенный и обходительный мужчина, старше вас к тому же, всегда сумеет переубедить упрямую, отчаявшуюся девчонку. Дело кончилось тем, что я встала и последовала за Бардией.

- Этот щит будет тяжеловат, - рассуждал Бардия, выбирая мне доспехи. - Авот этот как раз тебе впору. Держи его, вот так… И запомни с самого начала: щит -не стена, а оружие, такое же, как меч. Теперь смотри на меня: я постоянно покачивающитом. Он в моих руках - как крыло бабочки. Ведь в сече мечи, стрелы и дроты таки норовят ужалить тебя исподтишка. Теперь - меч. Нет, не держи его так! Хваткадолжна быть твердой, но легкой. Это же не зверь, который рвется у тебя из рук. Нувот, так намного лучше. Выставь вперед левую ногу. И не смотри мне в глаза, смотрина острие моего меча. Я же не собираюсь разить тебя взглядом. Теперь я покажу несколько приемов.

Занимались мы около получаса. Так потеть мне в жизни еще не приходилось, и понятно, все это время в голове у меня не оставалось места ни для каких мыслей. Я уже говорила, что труды и болезни - лучшие утешители. Но пот - еще более дивное творение богов. Он лучше любой философии излечивает от тягостных дум.

- На сегодня довольно, - сказал Бардия. - Хватка у тебя твердая. Я сделаю и:тебя бойца, клянусь богами! Приходи завтра. Эта одежда стесняет тебя. Надень чтонибудь покороче, не ниже колена.

Я так разгорячилась, что, пройдя на молочный двор, залпом выпила кувшин молока. Это была моя первая существенная трапеза, с тех пор как я заболела. Во; вращаясь назад, я заметила, как один из воинов (видно, он подсмотрел, чем мы занимались с Бардией) подошел к начальнику и что-то сказал ему. Бардия ответил, но слов я не расслышала. Затем он заговорил уже громче:

- Да, с лицом у нее беда. Но она честная и смелая девочка. Не будь она царскойдочерью, не было бы лучше жены для слепца.

До сих пор мне не приходилось слышать от мужчины слов, которые больше б походили на признание в любви.

После этого я стала заниматься с Бардией ежедневно; как он и обещал, уроки эти совершенно исцелили меня. Горе мое осталось со мной, но прошла оцепенелое чувств, и время возобновило свой обычный бег.

Вскоре я поведала Бардии о своем намерении посетить Седую гору и объяснил с какой целью я хочу отправиться туда.

- Отличная мысль, госпожа, - сказал воин. - Мне стыдно, что она мне самому не пришла в голову! Мы все в неоплатном долгу перед благословенной ЦаревнойНо не беспокойся, я сам отправлюсь туда!

Я покачала головой.

- Тогда отправимся вместе, - предложил Бардия. - В одиночку ты заблудишься. Или, не ровен час, повстречаешь медведя, стаю волков или горных разбойникДа мало ли опасностей на этом свете! Умеешь ли ты ездить верхом, госпожа?

- Нет, меня этому никто не учил…Бардия нахмурил лоб и задумался.

- Поедем вдвоем на одной лошади, - решил он наконец. - Я сяду в седло, апоедешь сзади. Часов за шесть доберемся - я знаю короткий путь. Но поиски могутзанять немало времени. Спать все равно придется под открытым небом.

- А Царь отпустит тебя? - спросила я.

Бардия хмыкнул:

- Ну уж Царю-то я найду что сказать! С нами он не такой, как с тобой. Он, конечно, несдержан в речах, но хороший начальник таким людям, как солдаты, пастухи, охотники. Он их понимает, а они его. Царь не умеет вести себя с женщинами,жрецами и послами, потому что побаивается их.

Я сильно удивилась про себя последним словам воина.

Через шесть дней после этого разговора мы отправились в путь на заре. День был такой пасмурный, что обещал быть немногим светлее ночи. Никто во дворце, кроме Лиса и моих девушек, не знал о нашем предприятии. Я накинула простой черный плащ с капюшоном и закрыла лицо платком. Под платье я надела короткую тунику, в которой обычно фехтовала, и подпоясалась солдатским ремнем с боевым мечом в ножнах.

- Скорее всего, мы не встретим ничего крупнее дикой кошки или лисицы, нобезоружными в горы не ходят, - сказал Бардия.

Я села на коня, свесив ноги на сторону. Одной рукой я держалась за кушак Бардии, а другую положила на урну, лежавшую у меня на коленях.

Тишину городских улиц нарушал только цокот копыт нашего скакуна, но некоторые окна уже светились. За воротами начал накрапывать холодный дождь, но когда мы переходили Шеннит вброд, дождь перестал и облака начали редеть. Заря по-прежнему не хотела заниматься, потому что плотные тучи на востоке скрывали восходившее солнце.

Мы проехали мимо Дома Унгит, оставив его по левую руку. Дом Унгит выглядит так: огромные древние камни, в два раза выше и в четыре раза толще среднего человека, поставлены в виде овала. Это очень древние камни: никто не знает, кто принес их сюда и каким образом. Просветы между камнями заложены кирпичом, крыша же покрыта сухим камышом: она не плоская, а слегка покатая, так что весь храм в целом похож на огромного слизня, лежащего среди полей. Это священный образ: Жрец говорит, что он напоминает или (в священных таинствах) действительно является тем самым яйцом или маткой, из которых родился весь мир. Каждую весну Жреца запирают внутри, и он выбивает (или делает вид, что выбивает) западные ворота, и это означает, что наступил новый год. Из отверстия в крыше шел дым; он идет всегда, потому что огонь на жертвеннике Унгит никогда не гаснет.

На душе у меня полегчало, как только мы миновали Дом Унгит: оттого, что мы поехали по местности, еще незнакомой мне, и оттого, что вся эта страшная святость осталась позади. Гора еще подросла и виднелась впереди, темная, как и раньше, но сзади, за городом, на холмах, где мы проводили беззаботные дни с нашим учителем, уже разгоралось утро. Наконец и на западном скате неба слабое розовое свечение начало пробиваться сквозь толщу облаков.

Мы ехали то вверх, то вниз по холмистой местности, но по большей части все же вверх. Дорога была неплохая, обочины все поросли густой зеленой травой. Впереди показались темные заросли деревьев, и дорога повернула к ним, но Бардия съехал с проселка на траву и сказал, показывая на мрачный лес впереди:

- Священная Дорога ведет туда. По ней они несли Царевну (да будет мир с ней!).Наша дорога другая; она круче, но короче.

Потом мы долгое время ехали по траве, медленно, но неуклонно поднимаясь в гору. Перед нами встал кряж такой крутой, что самой горы из-за него не было видно. Когда мы поднялись на него и остановились ненадолго, чтобы дать лошади перевести дух, местность кругом полностью переменилась. Тут и начались мои мучения.

Мы оказались на солнце; свет его был нестерпимо ярким и жарким (мне даже пришлось снять плащ). Густая роса самоцветами горела в зеленой траве. Гора, еще далекая и огромная превыше всех моих ожиданий, почти касалась вершиной солнца и уже не выглядела темной однородной громадой. Между нами и вершиной лежали холмы и долины, леса и скалы и бесчисленное множество крохотных озер. Слева и справа нас окружало многоцветье холмов и синева небес, а далеко-далеко блестело то, что мы зовем морем (хотя куда ему до Великого Моря греков!). Пел жаворонок, но песня его лишь подчеркивала огромное и древнее молчание, царившее кругом.

Теперь о том, что мучило меня. Как нетрудно догадаться, я отправилась в путь в печали, ибо печальным было дело, ради которого я покинула дворец. Но теперь в ушах у меня все громче звучал проказливый и непочтительный голосок, и он будто нашептывал мне, хотя я не слышала слов: "Почему бы не пуститься в пляс твоему сердцу?" И безумие мое зашло так далеко, что сердце ответило: "И верно, почему?" Мне приходилось вдалбливать самой себе, словно непонятливому ученику, почему у меня нет ни малейшего права пуститься в пляс. Пускаться в пляс, когда у меня отняли мою единственную любовь, у меня, у царевны-страшилища, покорной служанки Царя, тюремщицы ненавистной Редивали? Пускаться в пляс мне, которую забьют насмерть или прогонят к нищим, как только мой отец умрет, - да кто знает, на какие еще подлости способен наш Глом? Но сердце мое не желало слушать доводы рассудка. Огромный мир, открывшийся передо мной, позвал меня, и мне хотелось идти все время вперед, встречать по пути все новые и новые вещи, странные и прекрасные, и так - пока я не достигну пределов этого мира. Свежесть и тугая влажность растений (а я не видела ничего, кроме сухой травы и выжженной земли, несколько месяцев перед моей болезнью) заставляли меня думать, что я недооценила мир; он оказался куда добрее и радостнее, чем я полагала, - он смеялся, а сердце его плясало вместе с моим. Я усомнилась даже в своем уродстве. Как можно ощущать себя уродливой, когда твое сердце танцует от радости? Там, в глубине неловкого тела, под маской уродливого лица притаилась совсем другая женщина - свежая, желанная, проворная.

Мы Простояли на гребне совсем недолго. Но еще несколько часов после этого, пока мы поднимались на холмы и спускались по петляющей тропке, часто спешиваясь и ведя коня под уздцы, иногда рискованными кручами, во мне шла эта борьба.

Неужели я ошибалась, пытаясь победить в себе это дурацкое радостное чувство? Простые приличия требовали от меня именно этого. Могла ли я прийти на похороны Психеи с улыбкой на устах? Если могла, то чего стоила тогда моя любовь? Здравый смысл требовал этого. Я знала мир слишком хорошо, чтобы поверить его мимолетной улыбке. Кто поверит пошлым уловкам потаскушки, после того как был трижды ею обманут? Выдавшаяся хорошая погода, свежая зелень после долгой засухи, здоровье, вернувшееся после мучительного недуга, - уловки, которые не заставят меня забыть все, что я знаю об этом проклятом богами, зачумленном, жестоком, гниющем мире. Я знаю все, я не дурочка. Тогда я еще не понимала так хорошо, как понимаю сейчас, главную причину своего недоверия к миру: боги никогда не призывают нас к радостям и наслаждениям так властно, как тогда, когда готовят для нас новые муки. Они развлекаются нами, как мыльными пузырями. Чтобы мы лопнули и доставили им удовольствие, нас нужно сперва хорошенько раздуть. Я еще не знала об этом, но сдержала свой порыв. Я справилась с собой. Неужели они полагали, что на мне можно играть, как на флейте, в любой момент, когда им заблагорассудится?

Мучения мои прекратились только тогда, когда мы одолели последний подъем перед тем, что и было собственно Седой горой. Мы уже находились на такой высоте, что ветер холодил нам кожу, несмотря на яркое солнце. У наших ног, отделяя нас от вершины, лежала темная, мрачная долина - черные мхи и лишайники, огромные валуны, россыпи камней; казалось, что это - рана на теле Горы, огромная болячка, покрытая коростой. Сама же Гора высилась перед нами, и нам пришлось задрать головы, чтобы увидеть ее макушку, - она завершалась острыми зубцами, словно гнилой зуб старого великана. Склоны были довольно пологие, если не считать нескольких страшных на вид утесов слева от нас, стоявших неприступной, черной стеной. И тут боги оставили меня в покое, и радость покинула мою душу. Здесь не было ничего такого, от чего могло бы пуститься в пляс и самое беззаботное сердце.

Бардия показал куда-то направо. Там склон горы, спускаясь, образовывал седловину, которая была несколько ниже, чем наш гребень, но выше, чем все окружающие горы. За седловиной было только небо, и на его фоне отчетливо вырисовывалось одиноко стоявшее дерево с голыми ветвями.

Мы прошли черную долину пешком, ведя коня за собой, потому что путь пролегал по скользким каменистым россыпям, пока, достигнув самого дна распадка, мы вновь вышли на Священную Дорогу, которая входила в долину с севера, по левую руку от нас. Мы уже почти пришли на место и поэтому хотели продолжить путь пешком, но несколько витков дороги привели нас на эту седловину, где тоже дул пронизывающий ветер.

Чем ближе было Древо, тем сильнее становилось мое беспокойство. Не знаю, чего я боялась, но мне казалось, что стоит мне найти тело или кости, как я умру от ужаса. Наверное, я поддалась бессмысленному детскому страху: мне казалось, что Психея может оказаться не живой и не мертвой - призраком.

И вот, наконец, мы достигли Древа. Железный обруч охватывал голый ствол, лишенный коры, а цепь свисала свободно, время от времени позвякивая на ветру. Под деревом не было ни костей, ни обрывков платья, ни следов крови - вообще ничего.

- Как это понимать, Бардия? - спросила я.

- Бог взял ее к себе, - побледнев, ответил он хриплым шепотом (Бардия был.человек богобоязненный). - Ни одна земная тварь не способна так чисто вылизатьсвое блюдо. Остались бы кости. Зверь - кроме Священного Чудища, разумеется, -не сумел бы извлечь тело из оков. Зверь не забрал бы с собой драгоценностей. Человек - да, но человек не смог бы расковать эту цепь голыми руками.

Мне даже и в голову не приходило, что наше путешествие может закончиться вот так впустую: нечего собирать, нечего предавать земле. Жизнь моя снова стала ненужной и бесполезной.

- Будем искать, - сказала я, понимая, что выгляжу глупо; ведь я и сама не надеялась ничего найти.

- Конечно, конечно, госпожа, будем искать, - сказал Бардия, но я знала, чтоон согласился со мной только по доброте душевной.

И мы стали искать, двигаясь кругами: я в одну сторону, а он - в другую, не отрывая глаз от земли. Было очень холодно и ветрено; плащи хлестали нас по щекам и спутывали ноги.

Бардия был к востоку от меня, на другой стороне седловины. Когда он позвал меня, мне пришлось долго бороться с волосами, прежде чем удалось откинуть их с лица и увидеть, где находится мой спутник. Я побежала к Бардии, почти полетела, потому что западный ветер превратил мой плащ в парус. Бардия показал мне свою находку - ограненный рубин.

- Я никогда не видела, чтобы она носила этот камень, - удивилась я.

- Зато я видел. Он был на Царевне, когда она отправилась в последний путь.На нее надели тогда все священные драгоценности. Ремешки ее сандалий были красными от рубинов.

- Ах, Бардия! Значит, некто - или нечто - дотащил ее вот досюда…

- Или ее сандалии. Сорока, например…

- Будем искать дальше, в этой же стороне!

- Осторожнее, госпожа! Вперед пойду я, а ты лучше постой здесь.

- Почему? Разве нам что-то угрожает? Даже если так, я пойду с тобой!

Насколько мне известно, никто из смертных еще не заходил на тот край седловины. Во время жертвоприношения даже Жрец не заходит дальше Древа. Мы ужесовсем рядом с той частью Горы, которая опасна для нас. Там, за Древом, - святоеместо, владения бога Горы. По крайней мере, так говорят…

- Тогда я пойду вперед, а ты оставайся на месте. Мне, Бардия, бог уже не сделает хуже, чем сделал.

- Я пойду с тобой, госпожа. Не будем говорить много о богах. А еще лучше -не будем говорить о них совсем. Подожди, я схожу за конем.

Он ушел, и я на какое-то время осталась совсем одна в опасной близости от святого места. Бардия отвязал жеребца от куста, где мы его оставили, и привел ко мне. Мы тронулись дальше.

- Осторожнее, - снова сказал Бардия. - В любую минуту мы можем сорваться.

И верно, сначала нам чудилось, что небо вот-вот разверзнется под нами. Но затем мы внезапно очутились на краю пологого склона, и в тот же миг солнце (скрытое от нас с тех пор, как мы вошли в темную долину) вновь осветило все кругом.

Я почувствовала себя первооткрывательницей нового мира. У наших ног, посреди складок горных хребтов, лежала маленькая долина, сверкавшая, подобно самоцвету. К югу от нее в теплой голубоватой дымке виднелись далекие холмы, леса и луга. Долина вклинивалась в южные отроги Горы, и, несмотря на большую высоту, климат в ней, кажется, был гораздо мягче, чем даже в самом Гломе. По крайней мере, мне нигде не доводилось видеть такого зеленого дерна. Там, в долине, цвел дрок и дикий виноград, все деревья были в цвету. Там было много чистой свежей воды -маленьких озер и быстрых ручьев, несших свои воды через валуны. Мы вскоре нашли удобный спуск для нашего скакуна и пошли под гору, ощущая, как с каждой минутой воздух становится все теплее, все слаще и ароматнее. Здесь, за перевалом, уже не было ветра, и мы могли спокойно разговаривать друг с другом. Вскоре мы настолько приблизились к долине, что услышали, как журчат ручьи и пчелы гудят на лугах.

- Возможно, это тайное жилище бога, - сдавленным голосом сказал Бардия.

- Если он хотел спрятаться, это ему чуть было не удалось, - ответила я.

Мы уже почти достигли дна долины. Кругом было так тепло, что я с трудом удержалась от искушения окунуть руки и лицо в быстрые, благоуханные воды потока, который только и отделял нас от самой долины. Я уже подняла руки к платку, чтобы откинуть его, но тут услышала, как два голоса одновременно вскрикнули. Один из них, несомненно, принадлежал Бардии. Я оглянулась. Безымянное чувство (назовем его, весьма приблизительно, ужасом) охватило меня с головы до ног. Не более чем в шести футах от меня, на другой стороне ручья, стояла Психея.

Глава десятая

Мне теперь и не вспомнить, что я там лепетала заплетающимся от радости языком, захлебываясь слезами счастья. Мы все еще стояли на разных берегах ручья, когда голос Бардии вернул меня к жизни.

- Осторожнее, госпожа! А вдруг это только призрак? Нет, нет! - это она, невеста бога! Это сама богиня!

Смертельно побледнев, он упал на колени и принялся посыпать голову землей. Я не виню его: Психея предстала перед нами, как выражаются греческие поэты, "светозарная ликом". Но я не испытывала и тени священного трепета. Разве могла я трепетать перед моей Психеей, которую я носила на своих руках, моей маленькой сестрой, которую я учила говорить и ходить по земле? Кожа ее обветрилась от солнца и горного воздуха, одежды были разодраны, но лицо ее смеялось, а глаза горели, подобно звездам.

- Здравствуй, здравствуй, милая Майя! - твердила она. - Как долго я ждаланашей встречи! Только об этом я и мечтала! Я знала, что ты придешь. Ах, какоесчастье! Милый Бардия, и тебе я рада! Это он помог тебе добраться сюда? О, я так изнала. Иди ко мне, Оруаль, иди на мой берег. Я покажу тебе брод. Увы, Бардия, тебенельзя сюда. Милый Бардия, пойми…

- Нет, нет, благословенная Истра! - воскликнул воин (как показалось, не безоблегчения). - Я простой солдат, куда уж мне! - Затем он сказал вполголоса в моюсторону: - Берегись, госпожа. Место это опасно. Может статься…

- Опасно? - перебила его я. - Да я бы пошла на тот берег, даже если бы ручейэтот был из жидкого пламени!

- И то верно, - согласился Бардия. - Ты другая. В твоих жилах течет кровьбогов! Я лучше постерегу коня. Здесь нет ветра и хорошие травы.

Я уже почти вошла в воду.

- Чуть выше по течению есть брод, Оруаль! - сказала Психея. - Обойди этоткамень, только смотри не поскользнись. Нет, левее, тут слишком глубоко. Вот так,держись за мою руку!

Долгая болезнь и дни, проведенные в постели, ослабили меня. Вода была ледяная, у меня перехватывало дух, а течение сбивало с ног. Если бы не рука, протянутая Психеей, меня бы опрокинуло. Схватившись за нее, я успела подумать: "Какая Психея стала сильная! Сильнее меня. Боги дали ей все - и силу, и красоту".

Дата добавления: 2015-06-27