Родерик Нэш и идея дикой природы 3 страница

В середине столетия новые ноты зазвучали в научных записках. Джон Клейтон, Питер Калм, Андре Мишу и местный самоучка Бертрам, ботаник, были взволнованы таким положением дел, ибо американская природа - это не только сырьевая база цивилизации, но и научная лаборатория. Завоевание не было их первичным интересом, иногда они бросали работу, чтобы полюбоваться пейзажем. Полагаясь на европейскую мысль о мире природы, взрастившую деизм и смысл возвышенности, они предположили, что, как писал Марк Кейтсби, дикая природа учила их "славным делам Создателя".

Ботаник второго поколения, Бертрам, возвел свои впечатления от дикой природы в исключительную степень. Родившись в семье, где высоко ценили живость мысли, Бертрам, перед тем как начать в 1773 г. обширное исследование природы на Юго-Востоке, был хорошо осведомлен о романтическом мировоззрении. На протяжении последующих четырех лет он прошел около 5000 миль, ведя детализированный дневник. Предыдущие ботаники Нового Света, поглощенные изучениями, уделяли слишком поверхностное внимание дикой природе. Бертрам менял такой порядок. В 1975 г. он забрался на гору в северной Джорджии. " Оттуда я наслаждался обзором, онемев от великолепия и глубины... гор, дикую чащу которых я пересек недавно". Позднее он добавил: "Мое воображение с этого момента полностью занято раздумьями об этом великолепном просторе... Я был почти без чувств... от нового вида рододендрона".

Что заставило Вильяма Бертрама забыть рододендрон и радоваться дикой природе - ее грандиозность. Его описания отмечают первое широкое использование этого термина в американской литературе. Этому служит примером почти каждая страница его "Путешествий". Разбив лагерь на берегу озера Джордж во Флориде, Бертрам признавал настоящее "соблазнение этой очаровательной сценой примитивной природы", а в пустошах Каролины он "заметил с восторгом изумительную, благоговейно величественную сцену великолепия и энергии, мир, загроможденный скалами". Для него, как и для европейских эстетов, величественность природы обозначала суть Божью, и Бертрам неоднократно восхвалял "высшего автора", чья "мудрость и сила" нашла отражение в дикой природе.

Как и Вильям Берд, Бертрам поддержал сущность романтического примитивизма. "Наше состояние, - сообщал он из одного лагеря во Флориде, - было подобно состоянию первобытного человека - мирное, удовлетворенное, дружественное". Но, опять же, как у Берда, позиция относительно дикой природы у Бертрама была во многом изменчива. Горы казались мрачными, даже угрожающими. Пользуясь этим случаем, Бертрам заметил, что, возможно, люди нашли утеху в цивилизации, ибо были стадными существами. Вспоминая приятную остановку в Чарльстоне, он сравнил себя с несчастным Небугаднеззаром, выгнанным из общества "и вынужденным скитаться в горах и чащах, питаться и ходить стадом с дикими лесными чудовищами". Однажды, охваченный такими депрессивными мыслями, Бертрам взошел на утес, с которого была видна простирающаяся на запад дикая равнина. В тот же момент страхи покинули его, и он восторженно воскликнул: "Это поразительная картина великолепия". Страхи и сомнения не смогли затмить любовь Бертрама к дикой природе.

Таких, как Берд и Бертрам, было в колониях немного. Многие из современников разделяли с первопроходцами их неприязнь к дикой природе, поэтому трудно двигалось признание свободной природы в океане сомнения. Новые отношения сосуществовали с немного измененными старыми. Похоже, ранний национальный период романтического мировозрения был только частью американской оценки дикой природы.

В конце 18 века некоторые американцы открыли для себя примитивизм. В 1782--82гг. Филипп Френо печатает серию эссе под необычным названием "Лесной философ", в которой отшельник служит в качестве глашатая авторской критики цивилизованного общества. Неоднократно философ противопоставляет свою простую, моральную жизнь в лесу Пенсильвании извращенному существованию жителей городов. Десять лет спустя Френо вернулся к этой же теме в "Томо-Чики эссе". Там он принял облик индейца, ознакомившегося с цивилизацией и противопоставил "этого дикого лесного гения безвкусице от искусства". В 1880 г. Бенджамин Раш, врач из Филадельфии, точно увязал примитивизм и дикую природу, подмечая, что "человек есть природное дикое животное и... взятое из леса, не будет никогда счастливым... пока не вернется снова обратно".

Пока Френо и Раш излагали свой примитивизм в гостинных Филадельфии, выдающийся адвокат Ествик Ивенс воплощал свою философию в практику. Зимой 1818 г. Ивенс одел буйволью меховую шубу, высокую меховую шапку и мокасины и в компании двух собак выступил в пеший тур на Запад длиной в 4000 миль. Он заявил: "Я желаю снискать простоту, первобытные ощущения и добродетель дикой жизни, избавиться от искусственных привычек, предрассудков и недостатков цивилизации... и среди уединения и благородства западных лесов исправить человеческие представления и найти правду, интересующую людей". Это было сущностью примитивизма, и Ивенс придерживался ее с последовательностью и уважением к дикой природе. Однажды, проходя краем южного берега озера Эри, он излил свои чувства в победную романтическую песню: "Как велики преимущества уединения! Как величественна тишина вечных сил природы! Есть нечто в великом слове - "дикая природа", ласкающее ухо, ободряющее дух человека. В нем содержится религия!" В рамках западной мысли это была относительно новая идея с революционными выводами. Отождествление религии с дикой природой вопреки принятым взглядам, создало основу признания, а не ненависти.

Заявив о том, что путешествие состоялось зимой из-за его желания полностью ощутить "удовольствие от страданий и новизну опасности", он предложил иную причину, по которой американцы его поколения смогли бы смотреть на природу благосклонно. В начале 19 века, впервые в американской истории, стало возможным жить и даже путешествовать, не соприкасаясь с природой. Все больше люди стали жить на обустроенных фермах или в городах, где они были лишены трудностей и страха перед природой. Учитывая преимущества комфорта больших ферм, библиотек и городских улиц, пустошь приобрела совсем иной характер, нежели во время первопроходцев. Для Ествика Ивенса и других джентльменов дикая природа стала новизной в виде альтернативы цивилизации.

Его последователи с романтическими вкусами все более находили удовлетворение в общении с дикой природой. В начале 1792 г. Джереми Белнеп, выпускник Гарварда и министр по делам конфессий в Нью-Гемпшире, опубликовал восхищенное описание Белых Гор. Он отметил, что регион этот является "непролазной чащей", достойный внимания "созерцательного ума". Объясняя тем, что "поэтическая фонтазия" может найти полное удовлетворение среди этих диких и суровых пейзажей", Белнеп выделил "древние горы, изумительные подъемы, бегущие облака, грозные скалы, зеленые леса... и бурные потоки", которые "изумляют, успокаивают и восхищают". Он заключает, что почти все в природе, что может вдохновить на создание идей возвышенности и красоты, находится здесь (в пустоши).

Теддеус Мейсон Харрис тоже показал свою признательность дикой природе в журнале, описыващим его путешествие в верховья долины Огайо. Как и Белнеп, Харрис был из Гарварда, и занимал пост министра. Его знали как чувствительного, застенчивого и болезненного; улучшению его здоровья способствовало путешествие на Запад. Начиная с Филадельфии его впечатления возрастали по мере углубления в горы. Особенно ему нравились пустынные горные пейзажи, вызывавшие у него "благоговейный страх и восхищение". Пытаясь понять свои ощущения, он сказал, "что есть что-то, что впечатляет нас с благоговением в тени и тиши этих безбрежных лесов, в глубоком одиночестве наедине с природой человек общается с богом". Так же как и в идеях возвышенности, созданных англичанами 100 лет до того, необъятность и величие дикой природы отождествляется с качествами творца.

Вместе с распространением романтических настроений, признательность дикой природы становилась литературным стилем. В 1840 г. это было уже литературной банальностью - делать периодические вылазки на природу, собирать "впечатления" и, возвратясь к своим письменным столам, описывать брызжущие любовью пейзажи и заброшенные места в романтической манере. Способность воздать должное дикой природе фактически считалось одним из качеств джентльмена. Эссеисты неизменно сочетали наслаждение от дикой природы с изысканностью и хорошей производительностью. Один автор, подписывающийся только как "Джентльмен из Бостона", высказывался, описывая путешествие 1883 г. в Нью-Гемпшир так: "Если родители желают развивать вкус своих детей, то пусть будут близки с лесами, пустошами и горами". Дальше он заявляет, что каждый, стремящийся постичь значимость природы, первым делом должен уйти с головой в природу, "жить среди ее великолепия, часто посещать ее сокровенные романтические уголки, переживать ее колоритные и пустынные пейзажи". Писатели-романтики подобно этому, представляли себя, как особенный социальный тип, восприимчивость которых была выше, нежели у тех, кто применял только экономические критерии относительно дикой природы. Наслаждение дикой природой было для них аристократической чертой.

Несмотря на то, что в моде был романтизм, происходящий от индивидуального, романтического торжества дикой природы, в начале 19 века возник характерный образец стиля и языка. Типичным было послание в "Американский месячник" в 1833 г., содержащее "нежные чувства, неизменно вызываемые впредь уединенными прогулками по просекам". Выборочные цитаты из прозы Байрона и других писателей свидетельствуют о "существовании в нынешнем утонченном состоянии постоянной жажды диких развлечений и опасностей на лоне дикой природы". То были ссылки на преимущества природы, которые "минуя неестественные города, говорят прямо в сердце". Дикая природа была святилищем, избавленным от "суматохи, беспокойства и пустоты общества", а также от "мест, переполненных грязными дельцами от бизнеса". Эти идеи, опора сословия романтиков-энтузиастов дикой природы, регулярно появлялись в периодике, "пейзажных" альманахах, литературных ежегодниках и другой изящной, светской литературе того времени. Прилагательные "возвышенный" и "колоритный" применялись так беспорядочно, что утратили свое значение.

Чарльз Фенно Хофман, нью-йоркский писатель и редактор, был одним из тех, кто сделал вклад в возрастание интереса к дикой природе. Он предпринял путешествие в долину Миссисипи в 1833 г. Письма шли назад в нью-йркскую "Америкен", позднее он собрал их в книгу, повествующую о человеке, очарованном "прекрасной дикой природой", с которой он неожиданно встретился. Однажды прозревшие люди чувствуют нехватку смысла "прекрасное и величественное". Для Хофмана это "необыкновенная радость в дикой природе". Путешествия привели его в места, не нуждающиеся ни в обработке, ни в товариществе, - в этом была их привлекательность. "Я чувствовал, - писал он, - дикое наслаждение сродни явлениям эгоистичного удовольствия тем, что это место, столь уединенное и прелестное... цвело в одиночестве для меня". После экскурсии на Запад, Хофман становится редактором "Американского Ежемесячника" в Нью-Йорке, но продолжает искать дикую природу в период отпусков. Фактически, он одним из первых превознес горы Адирондак как Мекку для любителей диких пейзажей. Для жителей Нью-Йорка, которые не могли отлучиться далеко от города, Хофман включил в журнал такие статьи, как "Дикие пейзажи возле дома, или намеки для летнего туриста".

После хофмановского "открытия" Адирондакских гор, они приобрели популярность, как прибежище энтузиастов дикой природы. Д.Т. Хедли в своей работе "Адирондак или жизнь в лесу" описал удовольствие отдыхающих, находящихся там. Плодовитый автор и репортер нью-йоркской "Трибюн", Хедли разработал общепринятые нормы восхваления дикой природы. Горы, объявленные "туманностью, ужасом, грандиозностью, силой и красотой", были в деистическом смысле, произведением Господа и "символом Его всемогущества". Как человек чувствительный, Хедли заявлял, что "найти избавление в дикой среде от борьбы и раздоров людей" было сущим "очарованием". Или о себе: "Я люблю свободу дикой природы и отсутствие общепринятых форм в ней. Я люблю долго бродить в лесу, волнующие, восхитительные картины, открывающиеся с вершин седых гор. Я люблю все это и я знаю, что это лучше, чем переполненные города, и всегда будет лучше и для души и для тела". Хедли сказал в своей книге "Руководство путешественнику": "Каждый, имеющий сильные ноги и крепкое сердце, любящий природу и свободу, сможет наслаждаться отпуском в Адирондакских горах и вернуться к цивилизации лучшим и окрепшим".

Те, чей бизнес заключался в исследовании, ловле животных, возделовании земель и других способах завоевания дикой природы были менее чувствительны, чем городские жители и отдыхающие, к романтическому состоянию. Даже эти случайные показания в донесениях приграничных жителей свидетельствовали о силе этого мнения. В начале 1784 г. Даниель Бун, ссылаясь на "автобиографию" (большей частью это была работа Джона Филсона из Кентукки), показал новые мотивы бок о бок с обычным осуждением дикой природы. Они начинались со стандартных ссылок на "мрачную пустошь", годящуюся разве что для превращения в "плодородное поле". Но сообщение показало также "удивительное восхищение" Буна дикими картинами. Происходило превращение первопроходца в философа-примитивиста. "Не густонаселенный город, - заявил он, - с его многообразием коммерческих и государственных структур, доставил мне такое большое удовольствие, а прекрасная природа, находящаяся здесь".

Росло число приверженцев эстетической ценности природы среди приграничных жителей. Например, Джеймс Огайо Петти, выросший в приграничной семье и ставший траппером в Зап. Миссури, отмечал в своем дневнике: "Я видел много прекрасного, интересного и внушительного в картинах дикой природы". Другой траппер, Осборн Рассел, был более определенным. 20 августа 1836 г. он стоял лагерем в долине Ламар в северо-западном Вайоминге, области, позднее включенной в Йеллоустонский национальный парк, и писал: "Что-то есть в этом романтическом пейзаже этой долины, что я не могу... описать, но впечатление выше моего сознания". Старания Рассела передать свои чувства привели к высокопарной прозе, но это свидетельствовало о наличии способностей к признанию эстетических качеств дикой природы.

Романтизм смягчал мнения тех, кто считал необходимостью завоевывать дикую природу. Упорно преследуя индейцев-семинолов через Эверглейд (болотистая местность во Флориде) в конце 1830 г., врач-хирург в составе армии "пристально рассматривал", несмотря на дискомфорт, "переживая смешанные чувства восхищения и благоговения", этот романс природы. Дневник Джона С. Фремонта о путешествии в 1842 г. в горы Вайоминга переполнен эпитетами "грандиозный", "великолепный", "романтический" пейзаж. Даже когда партия Фермонта скоропостижно закончилась на порогах Платт Ривер и потеряла оснащение, он писал, что "картины были так красочны и, несмотря на наше безнадежное положение, мы заставляли себя часто останавливаться и любоваться ними".

Для некоторых пионеров дикая природа была привлекательна возможностью найти в ней свободу и приключения. По окончании серии экспедиций в Скалистые Горы, Бенджамин Л.Е. Бунвилль отмечал, что возвращение к цивилизации неприятно тем из нас, "чья жизнь прошла в волнующем возбуждении и бдительности приключений в пустоши". Он завершает тем, что радовался бы возвращению из "роскоши и беспутства городов и погружению снова в испытания и риск дикой жизни". Исайя Грегг согласен с этим. Один из первых торговцев в Санта-Фе, он предпринял свое последнее путешествие в 1839 г. и остался жить в дикой природе. Он так и не смог терпеть дальше"спокойное течение цивилизованной жизни" после его "высшей степени возбуждения" в диких чащах. После этой свободы ему было трудно жить в условиях заточения его собственных физической и моральной свобод в тиски "сложных механизмов общественных учреждений". "Выход только в возвращении к природе" - решает Грегг.

Отношение к дикой природе находилось в переходном состоянии. Романтизм, включая деизм и эстетику дикой жизни, рассеяли старые предубеждения, дав дорогу в жизнь благосклонным традициям в отношении дикой природы.

Глава IV
Американская дикая природа

Хотя американский пейзаж и не обладает многими чертами,
составляющими особую ценность пейзажа европейского,
ему присущи свои славные элементы,
неизвестные Европе...
наиболее отличительным и, возможно, наиболее впечатляющим
американским "пейзажем" является его дикая природа.
Томас Коул, 1836

Благодаря романтизму в Америке были созданы благоприятные предпосылки для положительного отношения к природе, факт же независимости стал причиной возникновения другого главного источника подобного энтузиазма. Все стали считать, что главной задачей Америки является оправдание ее недавно обретенной свободы. С этим связывалось не только создание процветающей экономики или стабильного правительства. Построение отличительной культуры считается признаком настоящей народности. Американцы хотели быть уникальными и достаточно ценными, чтобы превратиться из смущенных провинциалов в городах в уверенных в себе граждан. Трудности с этим возникли сразу же. Короткая история страны, слабые традиции и незначительные литературно-художественные достижения явно проигрывали с подобными ценностями Европы. Но, по крайней мере, в одном американцы могли указать на одну неповторимую свою черту - дикую природу, не имевшую аналогов в Старом Свете.

Ухватившись за это различие и подкрепив его теологическими и романтическими идеями о ценности природы, националисты стали утверждать, что природа является не помехой, а настоящим достоинством Америки. Разумеется, источником гордости американцев во многом продолжало оставаться покорение диких территорий, но к середине XIX cт. в них начали видеть культурный и моральный ресурс и основу национального самоуважения.

Сразу после обретения независимости, националисты начали исследовать значение дикой природы. Сперва они пренебрегли "природой вообще", предпочтя ей конкретные природные явления необычного характера или размера. Так, Филип Френо в поисках путей восхваления своей страны в 1780-е Миссиссиппи называл "принцем рек, в сравнении с которым Нил является всего лишь небольшой речушкой, а Дунай - лишь канавой". Томас Джефферсон в особенности восторгался "природным мостом" Вирджинии и такими местами, как ущелье, которое Потомак разрезает в Аллегхинских горах подле Гарпер Ферри (западная Вирджиния). В 1784 г. он заявил: "Этот пейзаж стоит того, чтобы ради него пересекли Атлантику". Итак, американская природа, если не культура, должна была привлечь внимание мира. Поняв, что природа является одним из немногих явлений, способных конкурировать с другими феноменами из Европы, американцы стали отстаивать свою природу от клеветы европейцев. "Примечания по Вирджинии" Джефферсона отчасти объяснялись желанием оградить Новый Свет от нападок французских ученых, касающихся того, что их природные объекты являются худшими по качеству и даже меньшими по масштабу. Он настаивал на том, что в отношении природы его страна не уступает никому, и в качестве доказательства указывал на недавно найденный скелет мамонта, утверждая, что его наследники, возможно, до сих пор бродят в глубине континента. Самюэль Уильямс, священник, интересующийся естественной историей, подобные идеи высказывал в своей истории Вермонта (1794): "Не следует считать, что американская природа является дефективной. Ее животные характеризуются энергией и размерами, превосходящими то, что было найдено в Европе".

Американцы, путешествющие по Старому Свету, прибегали к подобной тактике оправдывания своей страны. Летом 1784 г. Абигайл Адамс приехала к своему мужу, служившему представителем своей страны в Париже. В следующем году Адамсы переехали в Лондон. Несмотря на весь ее патриотизм, блеск и изысканность Европы подавили мисс Адамс. Почти отчаянно она стала искать способы утверждения своей веры в Америку. Должным направлением ей представилась природа, и в своем письме другу в Массачусете в 1786 г. она написала: "Не буду спорить, и с этим согласны все, что в Европе изящные искусства, мануфактура и сельское хозяйство достигли большей степени зрелости и совершенства". Но в некоторых отношениях, как ей казалось, Новый Свет имел свои преимущества - "знаете ли вы, что европейские птицы поют хуже наших? Их плоды также не такие сладкие,как наши, их цветы не такие прекрасные, как наши, их манеры не так чисты и их люди не так добродетельны". И все же Абигайл Адамс не была в этом уверена и она предупреждала своего друга: "Никому этого не рассказывай, иначе будут думать, что я что-то не понимаю и что у меня нет вкуса".

Такое отсутствие уверенности в природе, как основе национализма, объяснялось частично тем, что американцы понимали, что в других странах также имеются интересные птицы, плоды и цветы. Как бы ни хотел этого Френо, Дунай это не канава, и европейские животные не уступают по размерам и силе американским. И в Старом Свете существуют пейзажи, не уступающие видам, превозносимым Джефферсоном. Одной "природы" было недостаточно, нужно было найти аттрибут, присущий исключительно Новому Свету. И поиски эти привели в дикую природу. В начале XIX в. американские националисты стали понимать, что исключительность их природы состоит в ее дикости. В других странах можно было встретить дикий горный пик или участок с диким вереском, дикого же континента не было нигде. И если дикую природу считать посредником, с помощью которого Бог выражается наиболее ясно, то Америка обладает явным моральным преимуществом над Европой, где века цивилизации наложили на Его творения отпечаток искусственности. В силу той же самой логики, американцы стали полагать, что раз их дикая природа обладает такими эстетическими и вдохновляющими качествами, то им самим предначертано художественное и литературное величие.

После появления в 1804 г. поэмы Александра Уильсона "Лесники", многие в Америке иногда с уверенностью, иногда с тревогой, заговорили о том, что дикая природа вдохновляет великую культуру. Уильсон, орнитолог шотландского происхождения, указывал на то, что если "голый вереск и ручьи длиной в пол-мили могут вдохновить тысячи бардов британского острова", то американские "безграничные леса" должны стимулировать еще более великолепную поэзию. Однако, сетовал Уильямс, "дикое величие" Нового Света было все еще неиспользованным. Многие чувствовали, что это лишь вопрос времени. Достаточно, как говорил Дэниэль Брайан, стоять на "диком утесе Аллегани", чтобы начать "говорить восторженным языком вдохновения".

Де Витт Клинтон соглашался с тем, что его страна могла быть оптимистичной в отношении своих культурных перспектив. После обозрения художественных достижений других стран в своем обращении перед Американской Академией искусств, он риторически спросил: "Есть ли в мире страна более подходящая, чем наша, для развития воображения, претворения в жизнь творческих сил мышления и лелеяния взглядов на прекрасное, чудесное и возвышенное?" Мешая романтизм с национализмом Клинтон продолжал утверждать, что "здесь природа совершает свои операции на великолепном уровне". Американские горы, озера, реки, водопады и "безграничные леса" не имеют аналогов в мире. "Дикие, романтические и впечатляющие пейзажи, - заключил он, - создают соответствующее впечатление на воображение, вдохновляют все стороны души и мышления". Примеров подобных заявлений имеется множество. Любого, попытавшегося бы заявить о том, что "необязательно человек, живущий возле большой горы должен быть великим поэтом", тут же обвинили бы в неверности своей стране. Одним из проявлений подчеркивания американцами своих пейзажей была серия иллюстрированных "пейзажных альбомов", отражающих природный национализм. В 1820 г. было запланировано выпустить серию "Живописные виды Америки", где должны были быть изображены "наши величественные горы... беспримерные масштабы наших водопадов, дикая грандиозность наших западных лесов... непревзойденные любыми хвалеными пейзажами других стран". Вышло три выпуска этой серии, и поскольку романтический интерес к природе впоследствии только возрастал, то подобных попыток делалось еще очень много. В тексте Натаниэля П. Уиллиса к "американским пейзажам" утверждается, что "природа в Америке была создана более смелой рукой". Согласно Уиллису, американская природа представляет собой "буйную и масштабную возвышенность... совершенно непохожую на пейзажи других стран". Несколько лет спустя появилась "Домашняя книга пейзажей" со вступительным эссе "Пейзажи и дух". Ее автор Элиас Лиман Магун был уверен в том, что природа является источником божьего откровения: в последних параграфах он благодарит Бога "за то, что еще сохранились дикие места и природа... откуда наши мысли могут отправляться в бескрайнее путешествие". В таких местах, утверждал Магун, "развивались самый сильный патриотизм, интенсивная энергия и наиболее ценные мысли мира". Другим примером этой серии попыток были "Иллюстрированные пейзажи США". Как обычно, здесь имелось вступительное эссе, восхваляющее американский пейзаж, как "не менее дикий, романтический и красивый, чем в любой другой части мира". "И конечно же, - восклицает автор, - "свежие, как будто только что доставшиеся от Творца, являются, несомненно, несравнимыми".

Уверенные заявления приглушили те чувства, которые многие американцы чувствовали в отношении связи их страны с Европой. Несмотря на все свои надежды и официальные провозглашения, националисты все-таки могли скрыто считать Старый Свет меккой всего красивого, утонченного и творческого. Их проблема заключалась в том, что они были провинциалами, желавшими культурной независимости и все же неспособными оторвать своих глаз от европейского солнца или не отправиться за границу для обучения и вдохновения. Особенно трудно было пренебречь длинной историей Старого Света и его богатыми традициями, которые резко выделялись на фоне относительной "грубости" Америки. Никто не мог отрицать того, что когда открыли Новый Свет, Европа испытывала блестящий художественный ренессанс, основанный на двух тысячелетиях культурного развития.

Вашингтон Ирвинг дал этой дилемме провинциалов классическое выражение. Когда в 1815 г. он отправился в Старый Свет, он уже был известной литературной личностью и предметом гордости американцев. В Англии его охватили противоречивые чувства, и он выразил их в своей "Книге набросков" (1819-20). В качестве достоинств "своей страны" Ирвинг перечислял "чудеса природы", включая "ее долины, изобилующие диким плодородием..., ее безграничные равнины и дремучие леса". В заключении он говорил: "У американцев нет потребности в поиске величия и красот природных пейзажей за границей". Но в Европе, по мнению Ирвинга, было также много достойного похвалы: именно тех качеств, которые зависили от отсутствия той же самой дикости, которая прославили Америку. Особое впечатление на него произвели "накопленные сокровища веков", хроника прошлых достижений человека, отраженных в пейзаже. "Мне хотелось бродить, - говорил Ирвинг, - по местам прославленных достижений, ступать следами древних, слоняться вокруг разрушенного замка, размышлять на развалинах башни, короче говоря, отрешиться от реальности настоящего и затеряться в тени величия прошлого". Романтический темперамент, влекший его к дикой природе, заставил его также восторженно относиться и к истории Европы.

17 лет Ирвинг оставался за границей, и его соотечественники стали считать, что он "отвернулся" от Америки. Однако, патриотизм Ирвинга не исчез, и в глубине души он продолжал испытывать тягу к дикой природе. В 1832 г., перед своим отплытием в Америку, он писал своему брату о желании увидеть американский Запад, "попрежнему пребывающий в состоянии девственной дикости, где можно увидеть стада буффало, бродящих по прериям индейцев". Прибыв в Нью-Йорк, Ирвинг присоединился к партии комиссионеров, отправлявшихся к индейцам Канзаса и Оклахомы. Этот контакт с дикой природой для человека, только что прибывшего из Европы, обладал особым значением. Несколько недель, проведенных среди природы, убедили его в том, что мало что может быть полезнее для молодых людей, чем "жизнь в диком лесу среди прекрасной природы". Он добавлял: "Мы отправляем нашу молодежь за границу, где она становится праздной и изнеженной, мне кажется, что перед этим ей следовало бы побывать в наших прериях, где она смогла бы обрести мужество, простоту и самостоятельность, согласующуюся с нашими политическими институтами". Если этими словами Ирвинг и хотел оправдаться за свое долгое добровольное пребывание в Европе, как утверждали критики, контраст Старого и Нового Света на основе дикой природы был очень разительным. И все же Ирвинг пренебрег собственным советом и в 1842 г. опять пересек океан, чтобы задержаться в Европе еще на четыре года. Его поведение следует объяснить не лицемерием, а противоречивостью. Симпатии Ирвинга, как в случае со многими его современниками, не были однозначно на одной стороне. Цивилизованная утонченность Старого Света и дикость Нового Света были одинаково притягательными.

Дата добавления: 2015-06-27