Часть вторая 4 страница. И в первый раз за несколько недель кто-то смотрит мне в лицо и не боится того, что видит

– Твоя сдача.

И в первый раз за несколько недель кто-то смотрит мне в лицо и не боится того, что видит. Я поднимаю на нее глаза, на заскорузлую тушь, осыпающуюся с опаленных ресниц, на потрескавшуюся пудру, прилипшую, как клей, к подбородку в тенях щетины. Я благодарна ей за эту грязную, но практичную вещь, за то, что меня заме­тили.

– Ты не Энджи, – говорит она, разглядывая мой лоб. У меня из живота вырывается измученный стон, а она разворачивается на каблуках и говорит: – Возьми одея­ло. Не знаю, куда ты идешь, но, по-моему, дорогуша, оно тебе понадобится.

Послеоперационная палата является продолжени­ем операционной, поэтому анестезиолог и хирург должны оставаться в курсе состояния пациента и быть доступны на случай осложнений.

Я бреду по узкой улице с заскорузлым одеялом в руках.

Я здесь. Я одна. «Ну, почти».

Я снопа в черных джинсах, белой рубашке, голубой кепке и с сумочкой Агнес. Я в мире, в городе. У меня есть право. Теперь я живая.

Я илу вдоль мусорных контейнеров, мимо сточных канав на задах баров и ресторанов. Я сльш1у голоса, лязг трамваев, мужской смех, детский плач. Я слышу, как сердце качает во мне кровь, то, что от нее осталось, я слышу, как она курсирует по мне великолепными вол­нами боли, а потом опять биение отчаявшегося, недо­вольного сердца.

Что он чувствовал? Что он чувствовал, когда умирал, утопая в собственных выделениях? Набитый всякой дрянью. Я иду, пока хватает сил, пока ноги не становятся грязными от вони Чайнатауна и ремешки резиновых шле­панцев не натирают их до волдырей. Я сажусь у пожарного выхода здания, накинув на плечи одеяло. Жду, когда ко мне вернется мое имя, сижу на заднем крыльце в темном переулке, пытаюсь дышать, мне кажется, что я застряла в путах мертвого сердца и провале чужого мозга.

«Кто же меня все-таки сделал?»

«Ты мусор, рожденный от двух мужчин».

«Нет».

«Надо знать происхождение, да, доктор?»

«Да».

«Эпилепсия передается по мужской линии, не так ли? Не потому ли он водил тебя делать электроэнцефалограмму?»

Если электроэнцефалограмму снимают в больни­це или крупной частной клинике, с результатами могут ознакомиться несколько неврологов, что сни­жает долю субъективности и пристрастности.

Через неделю после энцефалограммы воспоминание о ней и гудение в теле блекнет. Тот день мне вспоминается двумя вспышками: вот папина серая шляпа покачивает­ся среди десятков чужих голов, а вот комок клубничного мороженого у меня на туфле. Но я не помню, как это было, когда меня обвивали черные провода и тихий белый шум ударял мне в нос, как газировка. Я знаю только, что из-за того дня мои родители до сих пор не разговаривают друг с другом.

Потом однажды утром перед школой звонит телефон. Папа берет трубку и кивает, не говоря ни слова, кроме «Спасибо» в конце разговора. Я разминаю яичницу с кет­чупом, Холли сосредоточенно старается не уронить стакан с соком, и мы не отрываем глаз от маленького телевизора на кухонном столе, где Большая Птица поет о том, как хорошо иметь друзей. Потом пана вешает трубку и пово­рачивается к Весле, которая стоит у раковины. Она смот­рит на него, ее суровый взгляд давит на него, обвиняет.

Активность мозга аномальна только во время припадка, поэтому возможность регистрации припадка при ЭЭГ маловероятна.

Следующий месяц: новая больница, новый врач. На эту вторую проверку мама не идет, но, когда мы воз­вращаемся домой, она ждет на моей кровати с холодной салфеткой, новой книгой и плиткой шоколада. В ту ночь мне не нужно прокрадываться к ним в постель, потому что она ложится рядом со мной на моей маленькой кро­вати и крепко меня обнимает.

В школе я рассказываю одноклассникам, что я робот и меня периодически надо перезаряжать, иначе у меня сядет аккумулятор, сочиняю фантастические истории о том, что у меня внутри провода, о схемах моего компьютерного мозга, об электрическом токе, проходящем по моему телу. Объясняю, что, кроме моего отца, никто не понимает принципов работы моих тонких механизмов. Я даже сама начинаю немного верить в эти сказки. Но кое-что я не рассказываю никому: мне кажется, что, возможно, я умираю. Это объяснило бы, почему все мои родные, кроме Холли, которая слишком мала, что­бы понимать, что такое смерть, очень ласковы со мной, Я никому не говорю, что не боюсь умереть и что но время этих проверок ничего не находят.

И я больше чем когда-либо ненавижу мать и тот день перед третьей проверкой, когда она встает между мной и Томасом, кладет руку ему на грудь и говорит: «Ты нику­да ее не поведешь. Хватит, Томас, довольно». Поэтому я обзываю маму таким словом, которое никогда не говори­ла раньше, и она дает мне пощечину, но мне все равно, потому, что я вижу, что она разлучает нас с папой, и как раз в тот момент, когда я стала молить Бога, чтобы эти проверки никогда, никогда не кончались.

Исследования показали, что генные мутации, пе­редающиеся через поколения в основном по мужской линии, приводят к развитию припадков и аномаль­ному формированию мозга.

И тогда я прыгаю на скрипучую пожарную лестницу с черепом обезьяны, одеяльцем уличной лепки в руке и газировкой в дыхании.

«Я была здорова. Ведь ЭЭГ ничего не показала, так? Мнение другого специалиста, третьего...»

Наконец мы пытаемся расслышать призраков, я и мое второе «я», с нашими неопровержимыми доводами про­тив любви, мы идем по ночному переулку, мы поднима­емся выше, выше!

«И все-таки ты не мог отступиться, ты не мог быть уверен, что я...»

И поиске звезд, места для отдыха.

«...что я все-таки была твоя, целиком твоя».

Глава 35

Мы возвращаемся домой, мама в панике: она только что обзвонила все больницы и собирается звонить в по­лицию.

– Ты думаешь, что она может прийти домой? – спра­шивает она меня.

– Конечно, домой, я думаю, ей просто было нужно ненадолго уйти из больницы.

Она ходит за мной по кухне, тут в дом входит Сол и глядит на маму, подняв брови. Он морщит лицо, наверно, пытается улыбнуться.

– Доброе утро, – говорит Сол, хотя уже почти стем­нело.

По дороге Сол хлебнул еще виски в аварийном поряд­ке, так сказать, чтобы «справиться с ситуацией».

Медсестра нам не особенно помогла, хотя и поиска­ла Жизель в шкафах и среди грязного белья. Врач Жизель позвонил в полицию. Я хотела еще поговорить с ними, но у Сола, который ходил взад-вперед по кори­дорам, был такой вид, будто он сейчас сорвется, и по­этому мы ушли.

– Мам, у Сола есть мобильный, если хочешь, мы будем нюнить тебе каждые пять минут. По-моему, я знаю, где она, – вру я.

– Я поеду с тобой, я не могу сидеть здесь и ждать.

– Ты должна остаться, а вдруг она придет или позво­нит, ладно?

Она медленно кивает, рассеянно водя пальцами по телефону. Прежде чем она успевает что-нибудь сказать и остановить нас, я хватаю Сола за руку, и тащу его из дома, и говорю ему, чтобы он медленно ехал в ближай­шее кафе: надо, чтобы он хоть чуть-чуть протрезвел.

В кафе, пока он паркует машину, я заказываю ему двойное эспрессо навынос. Беру стакан и стою вдверях, глядя, как мимо идет народ. Покупатели с новыми мятыми пакетами, дети за руку с мамами. Девчонки моего возра­ста идут под ручку, разглядывают витрины, поправляют солнечные очки, лижут мороженое и растягивают губы в улыбке. Это должны быть мы. Глядя на них, я почти верю, что мир – безопасное и порядочное местом Бог по-прежнему им управляет. Я говорю коротенькую молитву: «Господи, защити мою сестру, помоги ей хоть как-нибудь».

Я смотрю на свои кроссовки и потом на ту сторону улицы, где Сол выходит из машины и его чуть не сбива­ют с ног, тут и рушится моя иллюзия безопасности. Я нащупываю дырку в джемпере Жизель с университет­ской эмблемой, от него все еще пахнет ее духами с за­пахом манго. Я замечаю, что у Сола рубашка застегнута не на те пуговицы. Он смотрит на кафе и не видит меня за стеклом в дверях. Он идет большими шагами, газета в его руке хлопает на ветру.

Я выхожу за дверь в тот момент, когда он собирается войти. И на секунду его лицо освещается:

«Так могло быть всегда, принцесса».

Он думает, что я – это она, что она ждет его, гото­вая с ним сбежать.

В небе гремит раскат грома, и дождь бьет по машине твердыми пулями. Мы поднимаем окна, и электриче­ство, как бы освобожденное временным прекращением жары, течет теперь свободно, и потрескивание у меня в ушах смолкает.

Я ничего не говорю, глядя в окно на старика, который бредет по улице в тапках и ярко-зеленой рубашке с пят­нами дождя. Он хочет спрятаться под навесом магази­на. Сол торопится проехать на светофоре до того, как загорится красный свет, скрипит шинами и чуть не вре­зается в машину, выехавшую сбоку.

У Сола звонит телефон: он кидает его мне, но, когда я отвечаю, в трубке скрипит, трещит, потом щелкает. Я узнаю этот номер.

– Восточный район, – тихо говорю я и набираю но­мер, но в ответ слышу только длинные гудки.

Я тяну Сола за пиджак, он отодвигается от меня и ки­вает носом на руль, как подслеповатая старушка.

– Я слышал. Откуда ты знаешь, что она там?

Я боюсь сказать ему, что понятия не имею, что это просто наитие, когда мне кажется, что Жизель в одном из наших летних пристанищ. Она всегда звонила мне после работы или между сменами из одного и того же таксофо­на рядом с психбольницей. Мы встречались на углу у так­софона, где шляются проститутки. Жизель ждала меня, сжимая жирный пакет с жареной картошкой и два стака­на с газировкой. Я помогала ей подняться по пожарной лестнице, потому что она боялась забираться сама. Она отдавала мне картошку и потом выкуривала две сигареты, а я на крыше крутила для нее колеса.

Сол горбится над рулем и смотрит прямо вперед.

– У меня перед глазами все время стоит одна картина, никак не могу от нее отделаться. Уже несколько дней. Я пью, чтоб забыть, но все зря.

– Что за картина?

– Я вижу ее, посиневшую. Она лежит на тротуаре, как будто вся переломанная. Мертвая.

– Проверим старый склад. Мы там сидели иногда... может, она ушла из больницы, чтобы пойти туда и по­быть одной.

Сол смотрит на меня красными глазами, из них течет вода, как будто дождь закапал ему лицо.

Окно запотело; он смотрит через плечо, поворачива­ет на шоссе налево, потом щурится, глядя на дорогу, и прибавляет скорости.

– Кто ей показал, как залезть на крышу?

Дождь размеренно хлещет по «дворникам»; холод­ные капли попадают в машину и падают ему на висок, охлаждая боль, сжигающую его мозг.

– Я.

И серые облака над нами превращаются в черные тучи.

Глава 36

Хороший хирург не назначает пациенту лишние анализы и не подвергает ненужным строгостям.

Из-за вечернего дождя темно, и только желтая по­лоска, окаймляющая границы города, показывает, где садится солнце. У меня отяжелели руки и ноги, я лежу на крыше и пытаюсь вспомнить, как это, когда тепло.

Потом я закрываю глаза и опять падаю.

Послеоперационные реакции: эйфория, нарушения речи и зрения, слабость, возбуждение, тремор, силь­ные конвульсии, нескоординированные движения мышц, кратковременные галлюцинации, дезориентация.

Уже почти стемнело, серые дождевые тучи, и ночь практически проглотили желто-розовое кольцо. Все на­мокло, даже камешки, налипшие на мою руку.

«Давай же, мы почти на месте».

Я медленно добираюсь до двери, стараясь не слушать ее приказов, стараясь держаться подальше от края кры­ши. Наконец я доползаю до двери, кладу руки на ее глад­кую поверхность и подтягиваюсь вверх. Меня прорезает боль, шея качается на позвоночнике, а пустота, которая когда-то была моим желудком, слипается, и все мое тело складывается, как аккордеон.

Когда я вытягиваю его вверх, все ощущения исчезают. Я тянусь пальцами к щели между кирпичной кладкой и металлической рамой двери, просовываю их, царапая кожу. Потом я замечаю, что тучи расходятся, и вижу, как в просвет выглядывает первая ночная звезда. Ты бы ее не пропустил, если бы не смотрел в другую сторону.

«Где же твои спасители?»

«О ком это ты?»

«О твоей сестре, матери, Соле».

«Молчи, они придут. Смотри, смотри, вон звезда. Смотри внимательно».

Между песнями и криками у меня в голове я слышу ав­томобильные гудки, музыку, которая просачивается из квартир и машин. Я слышу, как девчонки обсуждают по телефону планы, как течет вода в душевых кабинках. Зву­ки ночи смешиваются. Лед бросают в пустые стаканы, в первый долгожданный раз после тяжелого трудового дня.

И в ночи больше нет холода, а от асфальта исходит, поднимается теплая масса, словно какой-то невымерший динозавр, желающий вернуть свое величие. Я запрокиды­ваю голову до самого позвоночника и снова смотрю на ту единственную звезду, которая светит на меня, а я вишу между небом и землей. Пытаясь не свалиться с края вер­тящейся земли, я мягко отцепляю руки и подползаю к внешнему выступу крыши.

«Нет».

Я ползу вдоль края крыши, и мокрые камешки прили­пают к лицу и рукам, и сырой гудрон пристает к ладоням, как жвачка. Мокро, должно быть, я вымокла насквозь. Выступ крыши врезается мне в бедро, будто нож разреза­ет бифштекс. Смутное ощущение боли помогает ногам толкать меня дальше по крыше, через сигаретные окурки, стекла и банки из-под газировки. Я останавливаюсь и дергаю себя за клочки волос, чтобы стряхнуть оцепене­ние, чтобы почувствовать что-нибудь другое. Я цепляюсь за бетон, у меня на зубах скрипят камешки, я отталкива­юсь ногами, пусть запутанная машина моего организма разбирается сама.

«Ну-ка, доктор, как это называется! Давай – сломан­ная ключица, порванные ткани, проколотое легкое».

«Когда-нибудь людей будут делать из стали, но пока, возможно, мне придется сломать кости».

Потом ее голос. Нежный.

«Закрой глаза».

Меня рвет на крыше, я слышу, как рвота плюхается на тротуар. Я сую руку в рот, чтобы достать ядовитый вкус жирной еды и желчи.

«Я думала, мы с тобой в одной команде...»

«Разве ты не этого хотела? Разве ты не хотела убить меня?»

Я бью себя в грудь, чтобы вбить немного воздуха. По­том поднимаю свое несчастное рваное тело на четверень­ки. Кругам мокро от старого дождя, от слизи, крови, жел­чи. Папа, папа, мне сегодня плохо, не смотри на меня, пока я тут. Я свисаю с края, у меня дрожат локти, подколенные чашечки вспотели. Мелькает вспышка, освещая мир кос­тяным белым светом, и на миг я все вижу: белье висит в небе, любовники на пожарных лестницах, прижатые к перилам, мокрые кошкидрожат под летним дождем. Я вижу ее, наверху, в середине неба, она смотрит на меня.

«Все паршиво в этом мире. Удовольствия не осталось нигде».

И когда она говорит это, я чувствую, как город кренится, чувствую, как он вырастает из-под кончиков пальцев. Я смотрю вниз, земля снова вспыхивает, я вижу, как лежу, распластанная внизу, чувствую, как моя голова па­дает вперед, и потом вижу, как я смотрю на себя – раз­бросанные на тротуаре кости в старом городе.

Моя голова тяжело падает. Я непонятно как прилипла к краю крыши, припечатана к нему дождем и потом, у меня закатились глаза, но я вижу, я уже почти там, на земле, на задах города. Потом я чувствую снизу прилив тепла, руку у себя на губах, она пытается разжать мои челюсти.

«Чертов Соломон! Всегда он все портит».

Меня поднимают вверх, вверх, словно уже покойни­ка, я слабо стукаюсь головой и складываюсь в теплой плоти. Я готова, хочу я сказать, обнимая руками его крепкое тело.

И пот холода больше нет, яркий свет пробивается сквозь веки, электрошоковые синапсы шипят, как экран старого телевизора.

Его рука берет мои волосы горстью, и они отпадают, как шерсть линяющей кошкипод озоновым ветром. «Ви­дишь! У меня еще осталась плоть!» – хочется мне сказать, сказать своими острыми зубами, чтобы остаться в этих крепких руках до утра, потому что вдруг мне расхотелось умирать.

«Помни, ты умрешь, когда я умру». «Еще рано».

Сегодня я ещене принадлежу земле, я пока еще не­много человек. Я не разрозненные конфеты и пирожные, не ободранные кости в изломанной куче на тротуаре, я не принадлежу к городским мертвецам, синяя, с вывернутыми руками, раздробленными в порошок костями, пока рано. Я закатываю глаза, отворачиваясь от эпи­центра взрыва, вижу ядерное зарево неба в черной кай­ме. Облака разошлись, и моя звезда больше не одинока.

Видишь. У нее теперь два друга, они поблескивают над ней, как дорожные метки.

Глава 37

На последнем марше лестницы Сол уже перепрыги­вает через две ступеньки, и еще до того, как он успевает добежать, дверь с грохотом распахивается от ветра. Я мчусь за ним, и сначала мы ничего не видим, кроме желтых полосок света в небе и ползущих машин внизу.

И вдруг вот она, она ползет по краю крыши, как ги­гантский червяк. Сол медленно подходит к ней.

Она показывает себе на грудь и открывает рот, но не издает ни звука.

Сол берет Жизель прямо в ее мокром одеяле. Она об­нимает его за плечи, смотрит ему в лицо, но как будто не видит.

– Все кончилось, малыш, – тихо говорит он, гладя се брови.

Она свешивает ноги с его руки, она готова, чтобы он ее нес, а сверху на нас мягко падает дождь.

Сначала ее подсоединили к капельнице, обработали внешние повреждения – царапины, синяки, простуду от уличного холода, – а потом уж взялись за все остальное. У Жизель пневмония, и это плохо,

Рано утром Сол отвозит меня домой, и мы сидим в его жаркой машине, которую он остановил перед нашим гаражом. Он закуривает, вертит в руках ананасовый осве­житель воздуха, купленный в больничном киоске.

У него звонит мобильный, он смотрит на номер и ста­вит локоть на приоткрытое окно. Он откашливается, как будто собирается что-то сказать, но молчит. Когда я ря-дом с ним, у меня появляется ощущение какой-то нор­мальности. И я чувствую, что наконец-то то, что было между нами, как натянутая до предела проволока, на­всегда исчезло.

Сол подносит пальцы к губам. Глядя прямо вперед на зеленый гараж, он шепчет:

– Как у нее хватило сил?

– На что?

– Как у нее хватило сил уйти из больницы, пройти половину города и залезть на крышу, да еще в грозу?

Он замолкает, выдыхая дым за окно, и поворачивает­ся ко мне. Я думаю о том, что Жизель могла потратить чудесный день на зубрежку, что она всегда любила гор­бушку, что я могла смешить ее целый день напролет, если она была с похмелья, и что она всегда выбирала сложный путь и никогда не срезала углов. Потом я вспоминаю, что однажды сказала мне мама:

– Человек может сделать что угодно, если по-насто­ящему хочет умереть.

Глава 38

Микробы – возбудители пневмонии часто нахо­дятся в дыхательных путях здорового человека, но при сниженной сопротивляемости организма они начинают бесконтрольно размножаться, особенно в случае гриппа или эмфиземы, а также при переох­лаждении пациента с ослабленным иммунитетом.

«Что, хорошо тебя тут питают?»

Ночью она приходит ко мне в палату, стучит по ка­пельнице, только теперь она испуганная и усталая, у нее нет ни коварства, ни плана.

Я киваю, и она заползает ко мне в кровать.

«Не бойся».

Я ежусь оттого, что она впускает пол одеяло холод­ный воздух.

«Я тебя не обижу, я только хотела попрощаться, объясниться».

Я хочу улыбнуться, сжимаю губы, но они снова начи­нают кровоточить.

«Хорошо. Потому что я не такая плохая. Жизель, они пытаются все свалить на меня».

Это первый раз, когда она называет меня по имени, когда хочет переманить на свою сторону. Она показыва­ет большими пальцами за спину, там мир, полный вза­имных обвинений, кровожадности и несправедливости. Большой окружаюв1ий мир. Мир, к которому наконец-то меня тянет.

«Я знаю, я никогда и не говорила, что ты плохая».

Я прокашливаюсь, и как будто нож вспарывает мои легкие и вонзается в горло.

Она пытается улыбнуться опухшим багровым лицом, но морщится.

«Я думала, ты хочешь выбраться отсюда».

«Хотела».

Я приподнимаюсь на одном локте, чтобы вдохнуть воздуха, по-моему, у нас на кровати кончился воздух. Вдруг что-то так ударяет мне в голову, как никогда в жизни, все растворяется – клетки распадаются, словно мелкие обломки раздробленной кости. Я вижу проколо­тые артерии с брызгами выплескивающейся крови; шрам разрывается и кружится.

Я вижу, как две моих звезды взрываются, словно ис­кусственные спутники, и падают. Они медленно опуска­ются, погружаясь в горелое ядро Земли. Кошмарная изнанка вывернута наружу, раскрыта: части тела взры­ваются, плоть перемешивается, хрустит от столкновения кости с костью. Когда я поднимаю глаза, небо наполне­но ярко-голубыми перикардами, пронзенными огнем. Когда я опускаю глаза, я вижу мои вырванные органы.

«Вот на что это похоже...»

Львиное сердце взрывается. Энтропия наоборот. Все смешано, чувства перепутаны, безграничная синестезия. Минимум образов: я вижу ее голос, свет на стене, потом крики сливаются в одно колоссальное единое скачущее сердцебиение, крохотные взрывы, слышные из космоса.

«Когда умираешь».

Я заканчиваю ее фразу, зная, что никогда не избав­люсь от нее, что всегда буду заканчивать ее мысли. «И я ничего не знаю, кроме того, что...» Я больше никого не люблю.

Глава 39

Все тут: Сол, мама, Клайв и Агнес, не вынимающая сигареты изо рта. И мистер Сэлери тут. Когда я смотрю вверх, я вижу папу на месте Сола, он стоит рядом с ма­мой. Она чуть прислоняется к нему, он держит ее под руку, и дрожит в своей тонкой фланелевой пижаме, и наклоняет голову к ней.

И Жизель тоже здесь, на ней большая черная шляпа, закрывающая се от солнца, и розовое платье в горошек, которого я никогда раньше не видела.

Я смотрю на нее все время, пока держусь позади. Она подмигивает, знаками подбадривает меня, на ней черные круженные перчатки, а когда я смотрю на детского размера гробик и снопа на нее, вдруг ее нет. Потом я ухожу от них.

Я спотыкаюсь и своих черных туфлях-лодочках на влажной земле, тогда я сбрасываю их и закидываю в кус­ты. Я бегу, все больше разрывая разрез на шикарном чер­ном платье Жизель, наконец, ноги бегут свободно, перепачканные в коричневой земле и траве.

Я бегу по могилам и колючкам, цветам и праху, «Лю­бимый сын... 1968–1981... любимый сукин сын», пока мои ступни не покрываются кровью и перегноем. Тогда я отталкиваюсь ими все сильнее, сильнее, преодолевая невозможные расстояния между кустарником. Я натал­киваюсь на деревья, надгробия, как шарик в кладбищенской игре. Я отскакиваю от смерти, от камней, от дере­ва, солнце у меня во рту. Боль обжигает мне дыхание, смеется, у меня огромные бедра, они горят. Я стремлюсь к тротуару, к упорядоченной дороге живых.

Потом я падаю и качусь по холму, заставленному се­рыми ангелами. Теперь я слышу за спиной глухой звук шагов, ботинок, пытающихся меня догнать. Я слышу их поступь, но они не могут меня догнать, потому что я рвусь, лечу, прыгаю через кресты, как через препят­ствия на беговой дорожке, приземляюсь на свежие мо­гилы, подхватываю платье и рву его о сучья.

Наверно, при этом я еще и кричу, хотя мой голос, как ветер, быстрее звука. И все-таки я слышу те шаги за моей спиной, но делаю финт. Я обманываю их, сотни этих ша­гов, они отстают за громовым раскатом. И если я не сбав­лю темп, они меня никогда не догонят.

Я бегу слишком быстро, во мне слишком много кро­ви. У меня открылось второе дыхание.

Дата добавления: 2015-06-28