И) О аде и адском огне, рассуждение мистическое 19 страница

Для соблюдения верной исторической перспективы в оценке символического и философско-исторического „слоя“ романа важно учитывать некоторые общие особенности литературной атмосферы второй половины 1870-х годов. К моменту, когда Достоевский работал над „Братьями Карамазовыми“, в развитии русской литературы наметился перелом: после сравнительно длительного периода, когда подавляющее число крупных русских писателей уделяло преимущественное внимание темам и образам современной жизни, стремясь воссоздать ее во всей присущей ей непосредственной конкретности и полноте очертаний, вызывающей у читателя иллюзию максимально возможной достоверности и жизнеподобия, русская реалистическая литература с конца 70-х годов начинает вновь охотно обращаться к „вечным“ темам и образам, подсказанным размышлениями над тою же современностью и внутренне органически связанным с нею, но разрабатываемым в формах легенды, аллегории, притчи, „народных рассказов“ с использованием характерного для этих жанров круга традиционных литературно-поэтических и фольклорных образов и мотивов, которые насыщаются при внешнем лаконизме изложения широким и емким символическим содержанием. Эта общая тенденция времени, которая в 70-80-х годах по-разному проявлялась в творчестве таких несходных между собою творчески и идеологически писателей, как И. С. Тургенев, М. Е. Салтыков-Щедрин, Лев Толстой, В. М. Гаршин, позднее – В. Г. Короленко, получила отчетливое отражение и в „Карамазовых“, где в отличие от предшествующих романов Достоевского „высокие“ поэтические и трагические образы мировой культуры и связанные с ними ассоциации не только образуют символические ориентиры, призванные осветить для читателя всемирно-исторические масштабы и значение рисуемых ситуаций и поднимаемых автором „вековечных“ вопросов, но им отведено также и специальное, обширное место в кульминационных главах романа, представляющих как бы особую философско-символическую „надстройку“ над главами, которые посвящены „текущим“ социально-бытовым и психологическим типам и коллизиям эпохи.

О перекличках между „Карамазовыми“ и предшествующей им русской и мировой литературой см.: XV, 461–468. Наряду с широко разработанной исследователями проблемой литературных реминисценций в „Братьях Карамазовых“ в критической и научной литературе многократно ставился вопрос о философских источниках романа. При этом называлось – с большей или меньшей степенью убедительности – множество имен философов и мыслителей от Платона и Плотина, Канта, Шатобриана до русских современников Достоевского – Н. Ф. Федорова и Вл. С. Соловьева.

Достоевский примыкал к той линии русской философской мысли (восходящей к славянофилам), которая сложилась в борьбе с рационализмом. Стремление судить обо всем с точки зрения отвлеченных требований рассудка она считала общим свойством философской мысли Запада, отразившим получившую здесь свое завершение в буржуазную эпоху тенденцию к утрате целостности бытия, раздроблению внутренних сил общества и отдельного человека. Соответственно писатель полагал, что в противоположность западной философской мысли, определяющей чертой которой для него был культ абстрактного, расчленяющего рассудка, русская мысль должна исходить из идеала цельного человека, у которого различные духовные силы и способности находятся в единстве, а не противостоят друг другу, и у которого поэтому нет вражды между рассудком и интуицией, мыслью и сердцем, теоретическим разумом и нравственным, инстинктивным началом. Такой подход к человеку Достоевский связывал с традицией ранней восточно-христианской мысли, наследие которой, глубоко уходящее, по его мнению, своими корнями в народную „почву“, сохранили Нил Сорский, Тихон Задонский, инок Парфений и ряд других деятелей русской религиозной мысли начиная с древности и до нового времени (см. подробнее: XV, 469–473). Особое значение с точки зрения оценки философской проблематики романа в свете последующего развития науки и философии в XX в. имеют глава „Великий инквизитор“, где Достоевский пророчески предвидит возможность возникновения опасности для человечества тоталитаризма фашистского (или сталинского) типа, критика „эвклидовского ума“ Ивана, страстное утверждение возможности и необходимости для человека иного, „неэвклидовского“ сознания. Тем самым Достоевский непосредственно устами Ивана перекидывает мост к великим физическим открытиям и новым философским идеям XX в.

Особый, важный пласт поэтических источников романа составляют памятники древнерусской средневековой литературы и фольклора.

Ни в одном из романов Достоевского мотивы Евангелия, народной легенды, древнерусского изобразительного искусства и литературы не играли такой роли, как в „Карамазовых“.

Три брата Карамазовых (Митя, Иван, Алеша) соотносятся с тремя братьями народной сказки, младший из которых, „странный“ и „глупый“, думающий и делающий вопреки привычному, оказывается в результате и самым удачливым, и самым умным, но в особом, высоком смысле, неуловимом для поверхностного восприятия. Такую же роль, хотя и в другом идейном плане, в житиях иногда играет третий сын, будущий святой и подвижник, чья странность и обособленность от мира привычных понятий поначалу вызывает у окружающих насмешки и укоризны.

Основные мотивы предварительной характеристики Алеши (недетская задумчивость и серьезность, бескорыстие и отсутствие гордыни, исступленное целомудрие и желание уйти в монастырь) соотносятся с обычным описанием героя агиографического рассказа. Однако некоторые моменты повествования об Алеше, восходящие к житийному канону, заставляют предположить возможность различных осложнений на стезе святости для этого героя.

Вслед за общей характеристикой, наделяющей Алешу житийным ореолом, появляется мотив, который связывает его имя с героем жития Алексея человека божия. Этот мотив в дальнейшем повествовании возвращается.

Основными моментами жития Алексея человека божия (как и некоторых других житий, которым оно служило образцом) являются: уход героя от родных в целях подвижничества и спасения и жизнь в родительском доме по возвращении. С тех пор, как святой поселяется в родном доме, и начинается для него тяжелый искус: пребывая в миру, он должен оставаться верен богу. Так же как Алексей человек божий, Алеша Карамазов направляется в мир и тоже к родным. Взаимоотношения этого героя с другими людьми строятся в русле житийных традиций, ибо мир юному подвижнику открывается поначалу лишь искусительной своей стороной. Речь Ивана перед младшим братом (главы „Бунт“ и „Великий инквизитор“), где звучит тема невинно страдающего ребенка, является наиболее важным звеном в той цепи соблазнов и искушений, которая отягощает ум и душу Алеши в первые дни его знакомства с миром. Светлые, доселе ничем не омраченные отношения юного подвижника с миром и богом осложняются под влиянием брата Ивана и затем под влиянием смерти духовного отца Алеши – старца Зосимы. Это осложнение, однако, не изменяет самой сути „ангелической“ природы героя. Оно является лишь временным помрачением ума и сердца еще не установившейся натуры.

Идея неизбирательной, неисключительной любви, любви ко всем как к родным, которую при жизни проповедовал старец, выводит Алешу из мрачного уединения и обособленности, философским выражением которых является в романе система воззрений Ивана. Эта мысль выделена и подчеркнута композиционно: она лежит в основе „Каны Галилейской“ – последней главы в книге, названной именем главного героя. Идея, вполне примиряющая уже искушенного подвижника с миром и богом, связывает Алешу с Алексеем человеком божим, героем не столько жития, сколько духовного стиха, в свое время чрезвычайно популярного и распространенного в многочисленных вариантах. Народная трактовка жития Алексея человека божия, согласно которой святой является выразителем идеи неизбирательной любви, привлекла внимание Достоевского; создавая своего Алешу, писатель явно следовал обмирщенному восприятию житийного текста. Главный герой последнего романа, названный именем популярного святого, должен был, по замыслу автора, представить собой „деятеля“, наделенного авторитетом народного признания (не случайно имя Алексея человека божия впервые звучит на страницах романа в устах верующих баб, т. е. в устах простонародья), „деятеля“, еще „неопределенного“ и „не выяснившегося“, но, по мнению Достоевского, непременно долженствующего явиться в России в „роковую минуту“ ее жизни.

Житийные параллели романа не ограничиваются комплексом мотивов, связанных с Алешей. Помимо старца Зосимы, чье житие органически включается в текст повествования и совершенно отчетливо продиктовано задачами стилизации, здесь следует назвать Грушеньку и Митю. Грушенька, как и Митя, претерпевает в романе метаморфозу, ведущую ее „многогрешную“ душу на путь покаяния и нравственного обновления. По-видимому, судьба и характер Марии Египетской, великой грешницы и „блудницы“, долгим искусом и страданием снискавшей венец святости, имеет некоторое отношение к этой героине Достоевского. Мария Египетская сочувственно упомянута в романе.

Важнейшие эпизоды в судьбе Мити тоже опираются на житийную традицию. Как и жития Алексея человека божия и Марии Египетской, житие Ефрема Сирина – один из ранних агиографических рассказов. Герой его провел молодость среди грехов и заблуждений, „в легкомыслии и нерадении <…> он не старался укрощать страстей своих, ссорился с соседями своими, был завистлив и раздражителен“. Будучи ложно обвиненным в преступлении, Ефрем оказался в темнице, где некоторое время предавался горьким сетованиям на несправедливость судьбы и возведенных на него обвинений. Но однажды во сне Ефрем услышал таинственный голос: „Будь благочестив, и уразумеешь промысел божий. Перебери все свои дела и мысли, и поймешь, что если ты и теперь безвинно наказан, то заслужил наказание прежними поступками“.^[54] Ефрем стал припоминать свою жизнь и нашел, что действительно был достоин наказания. С этого момента началось его духовное перерождение.

Особый круг источников связан с характером Ивана. Он вскрывается благодаря мотивам, соединяющим поэму „Великий инквизитор“ с эсхатологическими сказаниями – апокрифами и духовными стихами о конце мира и явлении антихриста. Ощущение возможности грядущей мировой катастрофы было свойственно Достоевскому в последний период его жизни, и эсхатологические образы и картины, возникающие в произведениях 60-х годов, в 70-е годы начинают повторяться. В. В. Тимофеева вспоминает о „прорицаниях“, которые ей довелось в 70-е годы услышать из уст писателя: „Они (либералы. – Ред.) и не подозревают, что скоро конец всему… всем ихним «прогрессам“ и болтовне! Им и не чудится, что ведь антихрист-то уж родился и идет! – он произнес это с таким выражением и в голосе и в лице, как будто возвещал мне страшную и великую тайну <…> – Идет к нам антихрист! Идет! И конец миру близко, – ближе, чем думают!“. „Может быть, – кто знает, – продолжает далее В. В. Тимофеева, – может быть, именно в эту ночь ему виделся дивный «Сон смешного человека“ или поэма «Великий инквизитор“!»^[55]

Апокрифические сказания и народные стихи о конце мира повествуют о втором пришествии Христа. Согласно этим стихам и сказаниям, оно должно наступить вслед за царством антихриста. Часто грядущее царство антихриста увязывалось с Римским царством. В картине Страшного суда изображается среди прочего ангел, который „показывает Даниилу четыре царства погибельных: первое Вавилонское, второе Мидское, третье Перское, четвертое Римское, еже есть антихристово“.^[56] Отказ Великого инквизитора от „безумия“ веры в пользу ума соотносится, с одной стороны, со свидетельствами некоторых памятников о необычном уме (или хитрости) антихриста, с другой – со свидетельствами их всех о дьявольском происхождении его силы и обаяния.

В письме Н. А. Любимову от 11 июня 1879 г., отсылая окончание пятой главы книги „Рго и contra“ („Великий инквизитор“), Достоевский поясняет: „В ней закончено то, что «говорят уста гордо и богохульно““ (XXX, кн. I, 68). Упоминание об устах, говорящих „гордо и богохульно“, – цитата из Апокалипсиса (Откровение Иоанна, гл. 13, ст. 5), где, в частности, рассказывается о страшном фантастическом звере: „И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно <…> И отверз он уста свои для хулы на бога, чтобы хулить имя его, и жилище его, и живущих на небе“ (гл. 13, ст. 3–6).^[57]

Повествование в романе „Братья Карамазовы“ ведется от третьего лица. Функция введенного в роман автора-рассказчика аналогична роли житийного повествователя, общий характер речи которого поучителен и назидателен.

12 декабря 1879 г., отсылая в редакцию цитированное письмо к издателю „Русского вестника“ (которое появилось в декабрьском номере журнала за 1879 г. вместе с восьмой книгой „Карамазовых“), Достоевский писал Н. М. Любимову, что к объяснению причин, не позволивших ему окончить роман в 1879 г., он „хотел было прибавитъ <…> некоторые разъяснения идеи романа для косвенного ответа на некоторые критики, не называя никого“. „Но, размыслив, – прибавлял он далее, – нахожу, что это будет рано, надеясь на то, что по окончании романа Вы уделите мне местечко в «Р<усском> вестнике“ для этих разъяснений и ответов, которые, может быть, я и напишу, если к тому времени не раздумаю“.

Проект выступить по окончании печатания романа с обращенными к читателям разъяснениями и ответом критикам остался неосуществленным (хотя в черновых материалах к „Карамазовым“ есть наброски для такого выступления). И все же ни одному из своих произведений Достоевский не посвятил столько развернутых автокомментариев, как „Братьям Карамазовым“. Уже в период создания романа писателю приходилось не раз в письмах к Любимову и другим корреспондентам, защищаясь от ожидаемых им или высказанных ему упреков, замечаний и возражений этих первых читателей еще не завершенных „Карамазовых“, давать авторскую оценку написанного, разъяснять свои художественные намерения и цели, намечать свое истолкование отдельных эпизодов, образов и общей идейно-философской проблематики. И позднее, до последних дней жизни, Достоевский постоянно продолжал оглядываться на «Карамазовых“ и комментировать их.

Высылая Любимову третью книгу „Карамазовых“ и обращаясь 30 января 1879 г. к редакции с просьбой не дробить эту книгу, так как это нарушило бы „гармонию и пропорцию художественную“ а поместить ее всю в одном (февральском) номере журнала, Достоевский отзывался о ней с похвалой, шутливо заключая: „Вспомните ап<остола> Павла: «Меня не хвалят, так я сам начну хвалиться““ (XXX, кн. 1, 55).

30 апреля 1879 г., еще не кончив и не отправив в редакцию пятой книги „Рго и contra“, Достоевский характеризует ее в письме к Любимову как „кульминационную точку романа“. Ту же оценку в более развернутом виде он повторил в письме от 10 мая 1879 г. – важнейшем автокомментарии к ней: „В том <…> тексте, который я теперь выслал, я изображаю лишь характер одного из главнейших лиц романа, выражающего свои основные убеждения. Эти убеждения есть именно то, что я признаю синтезом современного русского анархизма. Отрицание не бога, а смысла его создания. Весь социализм вышел и начал с отрицания смысла исторической действительности и дошел до программы разрушения и анархизма. Основные анархисты были, во многих случаях, люди искренно убежденные. Мой герой берет тему, по-моему неотразимую: бессмыслицу страдания детей – и выводит из нее абсурд всей исторической действительности. Не знаю, хорошо ли я выполнил, но знаю, что лицо моего героя в высочайшей степени реальное“ (XXX, кн. 1, 63).

К разъяснению смысла глав „Бунт“ и „Великий инквизитор“ Достоевский вернулся 19 мая в письме к К. П. Победоносцеву. Здесь он повторил: „…эта книга в романе у меня кульминационная, называется „Рго и contra“, a смысл книги: богохульство и опровержение богохульства. Богохульство-то вот это закончено и отослано, а опровержение пошлю лишь на июньскую книгу. Богохульство это взял, как сам чувствовал и понимал, сильней, то есть так именно, как происходит оно у нас теперь в нашей России у всего (почти) верхнего слоя, а преимущественно у молодежи, то есть научное и философское опровержение бытия божия уже заброшено, им не занимаются вовсе теперешние деловые социалисты (как занимались во всё прошлое столетие и в первую половину нынешнего). Зато отрицается изо всех сил создание божие, мир божий и смысл его. Вот в этом только современная цивилизация и находит ахинею Таким образом льщу себя надеждою, что даже и в такой отвлеченной теме не изменил реализму. Опровержение сего (не прямое, то есть не от лица к лицу) явится в последнем слове умирающего старца. Меня многие критики укоряли, что я вообще в романах моих беру будто бы не те темы, не реальные и проч. Я, напротив, не знаю ничего реальнее именно этих вот тем…“ (там же, 66).

Оба последние письма – к Любимову и Победоносцеву – имели в виду не только разъяснить замысел Достоевского, но и защитить только что написанную „кульминационную“ книгу романа. Автор предвидел возражения и стремился их предупредить. Как мы увидим далее, тревога Достоевского не была напрасной.

11 июня, после отправки в редакцию окончания главы „Великий инквизитор“, писатель охарактеризовал Ивана как „современного отрицателя, из самых ярых“. Предвидя сопротивление редакции, он убеждал Любимова, что глава „Великий инквизитор“ направлена против народнического социализма и не имеет в виду современные ему русскую церковь и государство: „Нашему русскому, дурацкому (но страшному социализму, потому что в нем молодежь) – указание и, кажется, энергическое: хлебы. Вавилонская башня (то есть будущее царство социализма) и полное порабощение свободы совести – вот к чему приходит отчаянный отрицатель и атеист! Разница в том, что наши социалисты (а они не одна только подпольная нигилятина, – вы знаете это) сознательные иезуиты и лгуны, не признающиеся, что идеал их есть идеал насилия над человеческой совестью и низведения человечества до стадного скота, а мой социалист (Иван Карамазов) человек искренний, который прямо признается, что согласен с взглядом Великого инквизитора на человечество и что Христова вера (будто бы) вознесла человека гораздо выше, чем стоит он на самом деле. Вопрос ставится у стены: «Презираете вы человечество или уважаете, вы, будущие его спасители?“

И всё это будто бы у них во имя любви к человечеству: «Тяжел, дескать, закон Христов и отвлеченен, для слабых людей невыносим“ – и вместо закона Свободы и Просвещения несут им закон цепей и порабощения хлебом.

В следующей книге произойдет смерть старца Зосимы и его предсмертные беседы с друзьями. Это не проповедь, а как бы рассказ, повесть о собственной жизни. Если удастся, то сделаю дело хорошее: заставлю сознаться, что чистый, идеальный христианин – дело не отвлеченное, а образно реальное, возможное, воочию предстоящее, и что христианство есть единственное убежище русской земли ото всех ее зол. Молю бога, чтоб удалось, вещь будет патетическая, только бы достало вдохновения. А главное, тема такая, которая никому из теперешних писателей и поэтов и в голову не приходит, стало быть, совершенно оригинальная. Для нее пишется и весь роман, но только чтоб удалось, вот что теперь тревожит меня!» (XXX, кн. 1, 68)

Для верного понимания писем к Любимову и Победоносцеву и отразившихся в них тактических соображений их следует сопоставить со свидетельством В. Ф. Пуцыковича. Последний рассказывает, что Достоевский, встретив его летом 1879 г. в Берлине, на пути в Эмс, сделал ему „некоторые разъяснения“, касающиеся поэмы „Великий инквизитор“, а затем продиктовал с просьбой напечатать следующее: „Федор Михайлович с этою легендою – о Великом инквизиторе – достиг кульминационного пункта в своей литературной деятельности…“ „На вопрос же мой, – продолжает Пуцыкович, – что значит то, что он поместил именно такую религиозную легенду в роман из русской жизни („Братья Карамазовы“) и почему именно он считает не самый роман, имевший такой успех даже до окончания его, важным, а эту легенду, он объяснил мне вот что. Он тему этой легенды, так сказать, выносил в своей душе почти в течение всей жизни и желал бы именно теперь пустить в ход, так как не знает, удастся ли ему еще что-либо крупное напечатать. Относительно же самого содержания легенды он прямо объяснил, что она – против католичества и папства, и именно самого ужасного периода католичества, то есть инквизиционного его периода, имевшего столь ужасное действие на христианство и все человечество“.^[58] Пуцыкович ни единым словом не упоминает об антисоциалистической направленности поэмы: для него она – памфлет „против католичества и папства“. Отсюда видно, что в письмах к Любимову и Победоносцеву, с одной стороны, и в разговоре с Пуцыковичем – с другой, Достоевский акцентировал разные стороны своего замысла в соответствии с характером собеседника или корреспондента и целью, которую он каждый раз преследовал.

Автокомментарием к следующей, шестой, книге явилось письмо к Любимову, отправленное вместе с нею (7 (19) августа 1879 г.). Теперь автор – и, видимо, не случайно – называет ее, а не пятую книгу, „кульминационной точкой романа“ (там же, 102). Очевидно, это вызвано не только сознанием, что книга удалась, и значением, которое он ей придавал в момент написания письма, но и тем, что пятая книга была уже напечатана и у Достоевского возобновились опасения того, как примет редакция следующую.

24 августа (6 сентября) Достоевский указывает Победоносцеву, встревоженному „силой и энергией“ „атеистических положений“ Ивана (на которые „ответу <…> пока не оказалось, а <…> надо“), на шестую книгу романа, разъясняя ее значение почти в тех же словах, что и Любимову, но с рядом дополнительных штрихов: „…ответом на всю эту отрицательную сторону я и предположил быть вот этой 6-й книге «Русский инок“, которая появится 31 августа. А потому и трепещу за нее в том смысле: будет ли она достаточным ответом. Тем более что ответ-то ведь не прямой, не на положения, прежде выраженные (в „В<еликом> инквизиторе“ и прежде), по пунктам, а лишь косвенный. Тут представляется нечто прямо противоположное выше выраженному мировоззрению, – но представляется опять-таки не по пунктам, а, так сказать, в художественной картине. Вот это меня и беспокоит, то есть буду ли понятен и достигну ли хоть каплю цели. А тут вдобавок еще обязанности художественности: потребовалось представить фигуру скромную и величественную, между тем жизнь полна комизма и только величественна лишь в внутреннем смысле ее, так что поневоле из-за художественных требований принужден был в биографии моего инока коснуться и самых пошловатых сторон, чтобы не повредить художественному реализму. Затем есть несколько поучений инока, на которые прямо закричат, что они абсурдны, ибо слишком восторженны. Конечно, они абсурдны в обыденном смысле, но в смысле ином, внутреннем, кажется, справедливы. Во всяком случае очень беспокоюсь и очень бы желал Вашего мнения, ибо ценю и уважаю Ваше мнение очень. Писал же с большой любовью“ (XXX, кн. 1, 122).

Характерно, что, высылая в редакцию седьмую книгу романа, Достоевский снова пишет Любимову 16 сентября 1879 г. о последней ее главе „Кана Галилейская“, над которой в это время работал, что она „самая существенная во всей книге, а может быть, и в романе“. В этой оценке (как и в приведенных выше аналогичных) сказалось не только действительно большое значение данной главы по авторскому замыслу и страстное увлечение художника ею в момент работы, но и желание заразить в какой-то мере своим энтузиазмом редакцию, внушив ей сознание исторической ответственности и необходимость бережного отношения к высылаемому тексту и его продолжению.

Развернутым автокомментарием к восьмой книге явились и следующие письма к Любимову.

30 декабря 1879 г. Достоевский выступает перед более широкой публикой с объяснением смысла главы „Великий инквизитор“, предпосылая его своему чтению этой главы на литературном утре в Петербурге (XV, 198). Характерно, что „католическому“ мировоззрению Инквизитора писатель противопоставляет во вступительном слове не современное ему, но „древнее апостольское православие“. Инквизитор характеризуется как „атеист“, стремящийся соединить Христову веру с „целями мира сего“. О критике в поэме социализма (что выдвигалось на первое место в письмах к Любимову и Победоносцеву) умалчивается вовсе, как и в сообщении Пуцыковича; суть идей Инквизитора характеризуется как „презрение“ к человечеству под видом „социальной любви к нему“. Сам Иван также назван не „социалистом“, а „страдающим неверием атеистом“.

В 1880 г. Достоевскому уже не пришлось так часто выступать с комментариями к роману, как в предыдущем. Это объясняется, во-первых, тем, что большая часть его была напечатана и общий замысел прояснился, а во-вторых, тем, что значительная часть года ушла у Достоевского на писание и печатание Пушкинской речи и на подготовку ответа ее оппонентам. Лишь три из писем этого года заслуживают особого рассмотрения в ряду других авторских комментариев к роману: к Ю. Ф. Абаза от 15 июня, где в форме советов к своей корреспондентке писатель разъясняет свой творческий метод: особенно важны в этом смысле намерение „сделать из героя кого-нибудь в образе Алексея человека божия или Марии Египетской“, а также указание на видение Германна (из „Пиковой дамы“) как на шедевр „искусства фантастического“ и художественный прообраз галлюцинаций Ивана (XXX, кн. 1, 192).

Второе письмо – к Н. А. Любимову от 10 августа 1880 г. с развернутыми разъяснениями к главе „Черт. Кошмар Ивана Федоровича“ „Долгом считаю <…> Вас уведомить, что я давно уже справлялся с мнением докторов (и не одного). Они утверждают, что не только подобные кошмары, но и галюсинации перед «белой горячкой“ возможны. Мой герой, конечно, видит и галюсинации, но смешивает их с своими кошмарами. Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя: отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) желает в то же время, чтоб призрак был не фантазия, а нечто в самом деле“ (XXX, кн. 1, 203).

Анализу сцены галлюцинаций Ивана посвящено и третье письмо 1880 г. с комментариями к роману.

10 декабря 1880 г., после окончания „Карамазовых“, Достоевский получил письмо из г. Юрьева-Польского от врача А. Ф. Благонравова. Последний писал: „Из того, что ваш последний роман «Братья Карамазовы“, захватывающий в себя, предрешающий глубину вопросов, в нем поставленных, читается многими в нашей глухой провинции, хотя и под руководством лиц, более способных понимать ваше художественное создание, вы можете заключить, что живущая в провинции молодежь (я разумею чиновников и молодое купеческое поколение, воспитываемое на пустых романах) перестает коснеть в невежестве и мало-помалу умственно развивается – идет вперед.

Едва ли кому-либо, кроме вас, суждено так ярко и так глубоко анализировать душу человека во время различных ее состояний, – изображение же галлюцинации, происшедшей с И. Ф. Карамазовым вследствие сильной душевной напряженности (я пока остановился на этой главе, читая ваш роман понемногу), создано так естественно, так поразительно верно, что, перечитывая несколько раз это место вашего романа, приходишь в восхищение. Об этом обстоятельстве я могу судить поболее других, потому что я медик. Описать форму душевной болезни, известную в науке под именем галлюцинаций, так натурально и вместе так художественно, навряд ли бы сумели наши корифеи психиатрии: Гризингеры, Крафт-Эбинги, Лораны, Сенкеи и т. п., наблюдавшие множество субъектов, страдавших нарушенным психическим строем…“^[59]

Достоевский ответил Благонравову 19 декабря: „Вы верно заключаете, что причину зла я вижу в безверии, но что отрицающий народность отрицает и веру. Именно у нас это так, ибо у нас вся народность основана на христианстве. Слова „крестьянин“, „Русь православная“ – суть коренные наши основы. У нас русский, отрицающий народность (а таких много), есть непременно атеист или равнодушный. Обратно, всякий неверующий или равнодушный решительно не может понять и никогда не поймет ни русского народа, ни русской народности. Самый важный теперь вопрос: как заставить с этим согласиться нашу интеллигенцию? Попробуйте заговорить: или съедят, или сочтут за изменника. Но кому изменника? Им – то есть чему-то носящемуся в воздухе и которому даже имя придумать трудно, потому что они сами не в состоянии придумать, как назвать себя. Или народу изменника? Нет, уж я лучше буду с народом: ибо от него только можно ждать чего-нибудь, а не от интеллигенции русской, народ отрицающей и которая даже не интеллигентна.

Но возрождается и идет новая интеллигенция, та хочет быть с народом. А первый признак неразрывного общения с народом есть уважение и любовь к тому, что народ всею целостию своей любит и уважает более и выше всего, что есть в мире, – то есть своего бога и свою веру.

Это новогрядущая интеллигенция русская, кажется, именно теперь начинает подымать голову. Именно, кажется, теперь она потребовалась к общему делу, и она это начинает и сама сознавать <…> За ту главу «Карамазовых“ (о галлюцинации), которою Вы, врач, так довольны, меня пробовали уже было обозвать ретроградом и изувером, дописавшимся «до чертиков». Они наивно воображают, что все так и воскликнут: «Как? Достоевский про черта стал писать? Ах, какой он пошляк, ах, как он неразвит!» Но, кажется, им не удалось! Вас особенно, как врача, благодарю за сообщение Ваше о верности изображенной мною психической болезни этого человека. Мнение эксперта меня поддержит, и согласитесь, что этот человек (Ив<ан> Карамазов) при данных обстоятельствах никакой иной галлюсинации не мог видеть, кроме этой. Я эту главу хочу впоследствии, в будущем «Дневнике», разъяснить сам критически» (XXX, кн. 1, 236–237). Своего обещания Достоевскому выполнить не удалось.

Дата добавления: 2015-06-28