Майк Кэри 12 страница

Протиснувшись между двумя лотками, я перешел на противоположную сторону. Метров через пятьдесят решил перейти обратно; колени согнуты, голова опущена. Я умело влезал в малейшую открывающуюся в толпе брешь и довольно быстро шагал к крутому повороту, за которым снова начиналась Кенсингтон‑Черч‑стрит. Там я влился в более мирный поток любителей антиквариата. Да, планы рухнули: я очутился совершенно не там, где рассчитывал – домой придется возвращаться кружным путем, зато после всех этих маневров никто на свете не сможет распутать мои следы.

Именно поэтому я испытал сильное потрясение, когда, сев в метро на Хай‑стрит Кенсингтон, увидел за барьером знакомую сутулую фигуру в черном пальто. Поезд стоял, дожидаясь сигнала к отправлению или другого более таинственного предзнаменования из диспетчерского центра лондонского метрополитена. Зажатый между пассажирами с ароматными подмышками, я мог лишь смотреть и ждать. Цукер прошел мимо без всякой видимой спешки, даже не взглянул в мою сторону. А затем, так же как на улице, резко поднял голову и посмотрел сначала налево, потом направо и, когда двери с шипением закрылись, на меня.

Наши взгляды встретились. Вероятно, Цукера душили злость, досада и разочарование, но уродливое лицо этих эмоций не выражало. Он просто улыбнулся, обнажив зубы, среди которых было слишком много клыков. Моя улыбка получилась насмешливой, но тут двери неожиданно открылись, и насмехаться сразу расхотелось.

Цукер сделал шаг в мою сторону, а второй не успел, потому что ужас и отчаяние неожиданно придали мне сил, и, схватив за плечи стоящего рядом парня – судя по великолепному костюму, франта из Сити, – я вытолкнул его из поезда. Молодой щеголь налетел на Цукера, который сначала посторонился, а когда парень начал молотить руками, без малейшего труда отпихнул его в сторону. Потасовка длилась не более секунды, затем юный денди полетел в грязь, a loup‑garou как ни в чем не бывало двинулся дальше.

Но та секунда дорого ему стоила, потому как двери захлопнулись прямо перед носом Цукера, и поезд тронулся. Еще через секунду арка туннеля накрыла станцию волшебным плащом, и она исчезла из виду.

* * *

Я был и охотником, и добычей, а еще упускал нечто важное. Если эти парни – католики, готов съесть вистл и собственной задницей сыграть «Аллилуйя!». Честно говоря, нескончаемые загадки‑непонятки начинали действовать на нервы.

К тому же нервировала утомительная поездка на метро: сперва по Кольцевой линии, затем по линии Пикадилли. До самой Тернпайк‑лейн пришлось стоять, так что я смертельно устал, а в ушах появился зудящий жар, который у меня ассоциируется с простудой. Левое плечо тоже болело, поэтому я всю дорогу цеплялся за поручень правой рукой, и на Каледониан‑роуд ее начало сводить. Господи, да я настоящая развалина! Нужно срочно закрыться в темной прохладной комнате, упасть на кровать и ждать, когда организм простит мне стресс и муки последней пары дней.

Вместо этого по программе шел ужин в компании Джулиет, а потом чай с кексами в компании Рози Крейц. Ни к тому, ни к другому душа не лежала.

Впрочем, мои переживания оказались напрасными, потому как вечер сложился совершенно иначе. Пен я дома не застал, чему вряд ли стоило удивляться: по всей вероятности, моя подруга где‑то развлекалась. Я принял душ, чтобы избавиться от пота и боли, а потом долго подбирал одежду для встречи с самой обворожительной посланницей ада в городе. В итоге остановился на черных брюках‑карго и простой белой рубашке с галстуком цвета бургунди. Ах да, еще и повязку на плече сменил, потому что старая промокла насквозь и начала протекать, а гнойно‑желтый и бургунди – не самое выигрышное сочетание.

Потом вдруг вспомнился недавний телефонный звонок, и я решил просмотреть сообщения. Эсэмэсок не пришло, зато пропущенный вызов оказался с сотового Пен. Я позвонил и, не дождавшись ответа, оставил сообщение, мол, это Феликс, в ближайший час я на связи. Сотовый завибрировал буквально секунд через десять.

– Фикс, это я! – Судя по голосу, Пен была на волосок от истерики. – Я в Стенджере. Срочно приезжай… Это Рафи, Фикс, настоящий Рафи!

– Что с ним случилось? – спросил я, чувствуя, как душа стремительно уходит в пятки.

– Ничего! – ответила Пен. – Абсолютно ничего! – тут она не выдержала и, всхлипывая, несколько минут не могла вымолвить ни слова.

Рафи долго рыдал, и, глядя на него, я умирал от жалости, но когда он успокоился, стало по‑настоящему страшно: точно такие же лица бывают у страдающих военным неврозом.

– Два года! Два чертовых года! Это… это уже не смешно! – Дитко покачал головой, снова натыкаясь на каменную стену непонимания: его разум отказывался это усваивать.

Пен сидела рядом на линялом диванчике, льнула к нему, обнимала, цеплялась, словно Рафи был спасательным жилетом, а она тонула в бурном море. Бедняжка тоже рыдала и между душераздирающими всхлипами, как заклинание, повторяла его имя. Во взгляде Дитко, брошенном поверх головы Пен, читались мольба и немой ужас.

– Такое ощущение, что я просто заснул, а потом проснулся, – пробормотал он. – Мы жили в жутком клоповнике на Севен‑систерз‑роуд. Фикс, ты тоже там был и говорил со мной, и почему‑то я… Я вроде бы лежал, а ты смотрел на меня сверху вниз. А потом глаза закрылись, и мне… мне приснились страшные сны. Ну, знаешь, в кино после таких главные герои просыпаются в холодном поту, а вот я, как ни старался, проснуться не мог… – Тут Рафи неожиданно вспомнил что‑то еще. – Джинни… Джинни все это видела? Где она? Ждет на улице?

– Ты о той девушке? – осторожно спросил я, и Дитко кивнул.

В памяти всплыла истощенная особа с выжженными пероксидом волосами, которая помогала мне всю ночь, бросая брикеты льда (мы бегали за ними в соседний магазин) в ванну, где сидел Рафи, чтобы охлаждающая его тело вода не закипела. Дитко не ошибся: ночь действительно напоминала кошмарный сон, а эфемерная девица – существо, исчезающее с первыми лучами солнца. Я никогда ее больше не видел и, поскольку в договоре аренды стояло только имя Рафи, не знал, где искать.

– К сожалению, мы с ней не общаемся. – Я подобрал самый обтекаемый ответ: и правду сказал, и не расстроил друга намеками на то, что любимая давно сбежала.

Однако Рафи великолепно умел читать между строк, а прожив два года в роли марионетки Асмодея, слегка подрастерял способность притворяться и скрывать эмоции. В его глазах читалась такая боль, что я поспешно отвернулся.

Как хорошо, что беседа проходила не в палате! Несмотря на жуткие последствия субботней потасовки, доктор Уэбб разрешил воспользоваться процедурным кабинетом при условии, что рядом с Рафи будет медбрат, и до самого конца свидания нас всех запрут снаружи. Медбрат – начисто лишенный чувства юмора валлиец по имени Кеннет, размером и весом напоминавший бульдозер, – стоял в углу и смотрел «Улицу Коронации» по настенному телевизору. Он даже звук убрал, и по меркам больницы обстановка получилась почти приватная.

– В меня вселился демон, – проговорил Рафи таким тоном, будто, примерив этот факт, обнаружил, что он совершенно не подходит ему по размеру. – Асмодей поработил меня. Жил в моем теле.

– Рафи, милый, – Пен вытерла затуманенные слезами глаза, – не надо переживать все снова! Вот выздоровеешь, тогда и начнешь… – Она испуганно осеклась, потому что Дитко с суровой категоричностью закачал головой.

– Нет, я хочу знать, где был и что делал. Нельзя же просто встать с постели, зевнуть, потянуться и жить дальше, словно ничего не произошло. Только не после двух лет духовного рабства!

– Так в любом случае не выйдет, – проговорил я, чувствуя себя полным ублюдком из‑за того, что обрываю крылья его надежде, не позволяя ей взлететь и разбиться вдребезги. – В смысле, жить, словно ничего не произошло. Рафи, ты же здесь не добровольно, а помещен на принудительное лечение. Выбраться отсюда – дело не минутное, придется убедить множество людей, что ты снова в здравом уме.

Пен взглянула на меня так свирепо, словно все это придумал я.

– Фикс… никогда не был сумасшедшим… – проговорила она, выдавая себя с головой, потому что от слез голос превратился в дрожащий писк. – Сам же прекрасно знаешь!

– Да, – согласился я, – знаю. Только мои знания совершенно не важны! Рафи держат здесь не потому, что кто‑то определил у него психическое расстройство, а потому, что одержимость демоном не имеет юридического статуса, и потому что нельзя позволять Асмодею гулять на свободе и отдаваться любимым занятиям: нанесению увечий, убийствам и пыткам. Мы сделали то, что должны были, но, к сожалению, вернуться к прежнему положению вещей очень нелегко.

Пен встала и, сжав кулаки, повернулась ко мне. На секунду показалось, что я для нее враг, воплощение абсурда и лицемерных препон, которые сначала упрятали Дитко в больницу, а теперь собрались держать его здесь до самой смерти.

– Мы с Рафи хотим побыть наедине, – многозначительно сказала она.

Я поднял руки: ладно, ладно, мол, успокойся, и двинулся к двери.

– Фикс, подожди!

Когда я обернулся, Рафи смотрел на пол, вернее, пригвоздил взгляд к серым плитам и заглядывал себе в душу, пытаясь отыскать текст следующей фразы. Так или иначе, именно на этом сосредоточилось все его внимание.

– Ну что? – резковато спросил я, целиком и полностью солидарный с Пен: мне действительно хотелось уйти. Хотелось оставить их одних, пусть себе находят общий знаменатель после двух лет, в течение которых у Пен была нормальная жизнь, а у Рафи – обитая войлоком палата. А еще больше, прямо‑таки страстно, хотелось сбежать подальше, прежде чем речь зайдет о Дилане.

– Я ведь еще… не вернулся к прежнему состоянию… – Повисла долгая страшная пауза.

Только я собрался попросить перевод непонятной фразы, как Рафи пронзил меня таким взглядом, что слова испуганно застыли в горле.

– Асмодей до сих пор здесь. Какая‑то часть его… Он не просто встал и ушел. Скорее… ослабил давление, чтобы приложиться в другом месте. Но я по‑прежнему чувствую его, а он – меня. Мы до сих пор соединены.

– Нет! – Протестующий вопль Пен очень напоминал стон. Ни я, ни Рафи на этот несчастный сиротливый звук не откликнулись.

– Может, у тебя появляется лазейка, – неуверенно проговорил я. – Может, кому‑то стоит провести полную эктомию? В смысле демоноэктомию. Раз Асмодей ослабил хватку…

– Кому‑то, – перебил Рафи. – Но не тебе?

– Похоже, ты ничего не помнишь, – мрачно решил я. – Если бы помнил, то не спрашивал бы. Рафи, я один раз попробовал и напортачил, страшно напортачил. Именно поэтому ваши души переплелись в любовных объятиях.

– Это не единственная причина. Если уж на то пошло, вызвал демона я.

Вопреки собственному желанию, я почувствовал, как просыпается болезненное любопытство. Меня всегда интересовало, чего именно пытался добиться в ту ночь Дитко.

– Так ты искал именно Асмодея? Это не было случайностью?

Рафи рассмеялся – в смехе отчетливо слышались нотки безумия.

– Случайность? Случайностью было то, что я ослабил бдительность. А если прикуриваешь от паяльной лампы и сжигаешь себе брови, случайностью это не считается. Фикс, я охотился именно на Асмодея. В книгах говорилось: он один из могущественнейших демонов ада и один из старейших. Связываться с пузатой мелочью казалось бессмысленным: я хотел получить знания, и как можно скорее. Так что в случившемся я тебя не виню. Я виню себя и буду благодарен за любую помощь.

– Нет, – покачал головой я, – тебе нужен кто‑то поосторожнее, поудачливее и поувереннее.

Называйте это трусостью, угрызениями совести или как угодно еще, но «да минует меня чаша сия». Однажды я уже навредил Рафи, и не прощу себя, если сделаю это снова.

– У тебя есть кто‑то на примете?

Я подумал о Джулиет.

– Да, возможно. Попрошу одну знакомую прийти и хотя бы проконсультировать нас.

Улыбка Рафи получилась, мягко говоря, неубедительной.

– Спасибо, Фикс, ты молоток.

– Да уж, убойный, – вяло парировал я.

Глаза Пен до сих пор метали молнии, дротики и добела раскаленные стрелы: им с Дитко нужно было столько наверстать, что мне явно следовало дождаться своей очереди. Я вышел в коридор, где поджидал Уэбб, задумавший поймать меня горяченьким. Неподалеку маячил медбрат, по‑видимому, на случай, если начну буйствовать, и меня потребуется успокоить.

– У вас напряженный вид, – объявил я. – Что‑то не так?

– Кастор, я должен четко понимать, в чем именно здесь дело! – рявкнул доктор: мой сочувственный тон нисколько его не успокоил.

– Похоже на чудесное выздоровление.

– Вы действительно так считаете?

– Трудно сказать, – уклончиво ответил я. – А как считаете вы?

– Считаю, что Дитко – ну, или тот, кто в него вселился, – затеял новую игру. Это уже не первый такой случай. Я позвонил профессору Малбридж.

Вот так новость, не хуже семи кубиков льда внутривенно!

– Вы не имели права… – начал было я, но Уэбб разошелся не на шутку и останавливаться не собирался.

– Я имею полное право обратиться к коллеге, – перебил он. – Профессор Малбридж – признанный эксперт в этой области.

– Какой еще области? – поддел я. – Метаморфической онтологии? А у Рафи вы определили шизофрению! Теперь склоняетесь к другому диагнозу?

– Нам обоим известно…

– Известно нам лишь то, что вы спите и видите, как бы избавиться от Рафи! – заорал я, пытаясь перекричать говорившего на повышенных тонах доктора. – Вы на все ради этого готовы! А сейчас сказать, что ему нужны спецусловия, куда легче и быстрее, чем провести дополнительное обследование или независимую экспертизу!

– Дитко действительно нужны спецусловия! – орал в ответ Уэбб. – Он представляет серьезную опасность для всех, кто оказывается рядом.

– Так было на прошлой неделе! – едва не рычал я. – Только начните заигрывать с Дженной‑Джейн Малбридж, и, обещаю, вам придется объяснять на суде, когда именно изменилось ваше профессиональное мнение о Рафаэле Дитко и почему вы не в состоянии признаться в этом его родственникам и друзьям.

Уэбб залился очаровательным кирпично‑красным румянцем, великолепно сочетавшимся с бледно‑желтой рубашкой.

– Кастор, все это пустые пререкания, а запугивать себя я не позволю! Я должен учитывать интересы всей больницы, и, уверен, мои действия получат соответствующую оценку…

Не желая слушать бешеные вопли Уэбба, я развернулся и зашагал прочь. Скорее, а то двину ему как следует и тем самым преподнесу на блюдечке юридическое и моральное преимущество.

К тому же мне были нужны ответы, и для начала хотелось поскорее определиться с вопросами.

* * *

– Феликс, рад встрече! – воскликнул старший брат Мэтт, когда я скользнул в кабинку и сел напротив него. – Я постоянно за тебя молюсь.

– Вот бы еще узнать, о чем именно ты молишься! – с холодной улыбкой парировал я. Если идти у него на поводу, разговора точно не получится.

Мы сидели в небольшой кофейне недалеко от Масвелл‑хилл‑бродвей с весьма сомнительным дизайном интерьера, главным направлением которого, по‑видимому, являлся модерн, или что‑то смежно‑прилегающее. На стенах висели репродукции Ходлера и Мухи, а над каждым столиком, в опасной близости от голов посетителей – абажуры в стиле Тиффани. Где‑то в глубине играл бодрый джаз а‑ля двадцатые годы двадцатого века, будто напоминая, в каком духе выполнена стилизация, но за стойкой под самым потолком работал совершенно не соответствующий задумке телевизор. Звук снизили до минимума, и в настоящий момент по одному из каналов показывали новости: серьезное лицо корреспондента, беззвучно шевелившего губами на фоне каких‑то магазинов. С моего места казалось, он стоит за правым плечом Мэтта, словно его совесть.

Брат уже сделал заказ, чему я был только рад: напитки, к которым в данный момент лежала моя душа, здесь не подавали. Приезжая в этот район, я частенько навещаю паб «О'Нил» в здании бывшей церкви. Увы, Мэтт чувством юмора не отличается, и, желая создать непринужденную обстановку, я остановился на кофейне.

Позвонив брату из Стенджера, я заявил, что нам срочно нужно встретиться, а когда он спросил зачем, сказал: «Ради спасения моей души», и повесил трубку. Мэтт знал, что я скорее всего шучу, но он никогда не теряет надежду на мое прозрение, в какой бы форме это ни выражалось.

Он был в мирской одежде, то есть без воротничка: высокий худощавый мужчина под сорок в темном свитере и джинсах, старых, но вполне опрятных, с редеющими каштановыми волосами и строгими серо‑голубыми глазами. В Мэтти все строгое; слабость он питает лишь к моральной устойчивости. Еще он очень внимателен – ни одной мелочи не упустит.

– Неважно выглядишь, – оглядев меня с головы до ног, проговорил он. – Румянец какой‑то нездоровый и губа распухла. Неужели в аварию угодил?

– На меня напали.

– Небось при выполнении очередного заказа? – поджал губы брат: он активно не одобряет то, как я зарабатываю на жизнь.

– Вроде того. У мамы все в порядке?

– Да. Пару недель назад подхватила сильную легочную инфекцию, но ей прописали антибиотики, и она поправилась. Еще доктор рекомендует пользоваться ингалятором. – Мэтт нахмурился. – Несмотря на эмфизему, курить она не бросает, поэтому главное – предупредить закупорку дыхательных путей. Ты же вроде обещал ее навестить?

– Да, верно. Только сначала нужно разобраться с делами.

– Ясно… – Пригубив кофе, брат опустил взгляд с видом человека, который молчит лишь из вежливости.

Чтобы заполнить неловкую паузу, я вытащил из кармана нож Цукера и положил на стол.

– Когда‑нибудь видел нечто подобное? – поинтересовался я.

Глаза Мэтта расшились от удивления.

– Этот предмет – часть твоей жизни, а не моей, – тихо сказал он.

Слишком тихо: да, делать непроницаемое лицо Мэтти научился, а вот голос выдает с головой.

– Удивительно слышать от тебя такой ответ, – задумчиво проговорил я. – Ведь выронивший его парень был твоим коллегой.

– Священником? – презрительно осведомился брат.

– Может, даже и так. По крайней мере одним из служителей твоей церкви.

– Бандиты и боевики моей церкви не служат.

– Правда? Выходит, крестоносцы без разрешения пользовались вашим зарегистрированным торговым знаком?

– Феликс, – тяжело вздохнул брат, – последний крестовый поход закончился в тринадцатом веке. Я же, если ты обратил внимание, использовал настоящее время.

– Мэтти, эта вещица тоже из настоящего, – похлопав по рукояти ножа, проговорил я. – Поэтому давай не будем вспоминать, кто, что и когда использовал, лучше расскажи про Anathemata Curialis.

Брат промолчал.

– Члены этого ордена пытались меня убить, вот и хочу узнать почему.

Опять возникла пауза, однако на этот раз я, доверившись интуиции, заполнять ее не стал.

– Просто так… ни за что они не убивают… – наконец выдавил брат. – И церковь не представляют.

– Тогда почему они обозначены как католический орден?

– Уже не обозначены. Судя по всему, ты пользовался каким‑то древним справочником.

Снова повисла тишина, и, в конце концов, брат нехотя ее прервал.

– Это очень старый орден, – начал он, – но что касается его истории… При одних папах они едва существовали, при других – не уступали по влиятельности иезуитам и инквизиции. Их задачей было заниматься тем, что церковь считает скверной и гнусностью. Anathemata – множественное число греческого anathema, им в Септуагинте^[30]передан смысл еврейского слова «херем», означающего нечто отвергаемое, как ненавистное Богу. В настоящее время, точнее в последние лет десять, трактовка конкретизировалась, и сейчас это не просто «ненавистное Богу», а воскресшие мертвецы.

В глубине сознания забрезжил слабый, похожий на биолюминесценцию раздувшегося трупа, свет.

– А что в современном толковании означает «заниматься скверной»?

– Точно ответить не могу, – признался Мэтти, – сам я в этом ордене никогда не состоял, однако, изучая историю религии, естественно, знал о его существовании.

– Хочешь сказать, вы никогда ни о чем подобном не болтали? Неужели субботними вечерами только исповеди друг у друга выслушивали?

– Естественно, сплетни распространялись, – нахмурился брат, – весьма необоснованные и противоречивые. Что бы ты ни думал, Феликс, католическая церковь – не большая тайная организация; в плане свободы слова мы выгодно отличаемся от многих правительств.

– Советую поднять планку, Мэтти, – мрачно проговорил я. – Речь ведь не о монашках из близлежащего конвента, а о некой входящей в вашу церковь группе, которая активно использует оборотней. Они что, несут нашим мохнатым братьям слово Божье или «заниматься» – такой обтекаемый синоним слова «вербовать»? Господи, они даже ножи с собственной символикой изготавливают! Думаешь, зачем? Чтобы вскрывать корреспонденцию? Или чтобы разрезать бисквитные кексы?

– Не знаю, чем они занимаются, – невозмутимо повторил Мэтти, как обычно, не желая терять лицо и выходить из берегов за компанию со мной. – Однако если хочешь, могу пояснить, почему в современных справочниках Anathemata среди католических орденов не значится.

– Сделай милость, – равнодушно проговорил я, отвлекшись на телевизор у его правого плеча. На экране мелькали разбитые окна и полицейские в защитной экипировке, плотной шеренгой идущие в наступление.

– Орден Anathemata распустили, – с едва слышным самодовольством ответил Мэтт. – Новый папа засомневался в применимости их методов, распределил рядовых членов по другим группами, дал новые задания, а потом приказал верхушке сложить полномочия. Случилось это совсем недавно, буквально в прошлом году.

– И они послушались? – с нажимом спросил я. – Потому что лежащий перед тобой предмет относится к еще более недавнему периоду.

В голосе брата снова зазвучала неуверенность.

– У прелатов и Его Святейшества возникли споры… – с явной неохотой начал он. – Они заявили… – Мэтт запнулся и, похоже, не знал, что говорить дальше.

– Они заявили… – подсказал я.

Брат коротко кивнул.

– Пожалуйста, Феликс, не надо на меня давить! Я ведь пытаюсь рассказывать так, чтобы было больше фактов и меньше эмоций. Они заявили: воскрешение мертвых и появление прислужников ада, которые их направляют, свидетельствует о приближении конца света. Они сочли… Очень многие прелаты сочли, что роспуск ордена расчистит дорогу посланцам дьявола, и что принять волю Его Святейшества означает изменить своему духовному долгу и предать высшие ценности.

Все это время брат смотрел на нож, а тут поднял голову и заглянул мне в глаза. Он явно дошел до самого неприятного места, и я невольно восхитился его мужеством и решимостью.

– Они ослушались. Все как один… И были отлучены от церкви.

Я даже присвистнул.

– Да, поступок серьезный!

– Серьезнейший! Отныне их тела и души лону католической церкви не принадлежат, значит, и возможность попасть на небеса исключается.

– Другими словами, терять им больше нечего, – подытожил я.

Брат открыл было рот, чтобы возразить, но я предостерегающе поднял руку.

– Мэтти, ты знаешь, где у этих людей штаб‑квартира?

– Нет.

Кратенький односложный ответ, но грехов в нем видимо‑невидимо!

– При необходимости ты бы смог их разыскать?

Брат сделал глубокий вдох, а потом очень медленно, через нос выдохнул.

– Орден Anathemata исторически связан с библейским фондом Дугласа Игнатьефф в Вулидже, – проговорил он. – Я сказал «исторически», потому что члены ордена давно не публикуют свои труды и не участвуют в религиозных дебатах. Трудно сказать, сохранилась ли связь…

– Но по крайней мере в том фонде…

Я осекся, потому что усталый мозг наконец обработал предоставленную глазам информацию, и наклонился вправо, чтобы получше рассмотреть находящийся за спиной брата телеэкран. В новостях показывали хаос на ночной городской улице, бегущих людей, желтоватые вспышки далекого пламени, а на переднем плане – угол какого‑то здания: одна стена из красного кирпича, другая – стеклянная с огромной брешью посередине, зияющей, как оскаленная зубастая пасть.

Снимали переносной камерой, и освещение оставляло желать лучшего, но здание казалось похожим на офисный центр: невысокое, всего четыре этажа, возвышающихся над торговым кварталом.

– Подождите! – Я вскочил и бросился к телевизору. – Можно сделать погромче? – спросил я у официанта.

Разрешение по‑прежнему было ужасным, не картинка, а зернистая грязь, но титры внизу экрана разобрать удалось: «Осада в Уайт‑Сити».

– Мы не повышаем громкость, чтобы не мешать другим посетителям, – возмущенно ответил официант.

– Только на секунду. Мне очень важно.

Официант еще немного поартачился, но я продолжал буравить его неумолимым взглядом, и он сломался: отыскал пульт и направил его на экран. Шепот превратился в чуть слышное бормотание:

«…вынуждены считать погибшими, хотя, естественно, первоочередной задачей является освобождение заложников. Отряды полиции окружили торговый центр „Уайтлиф“, заблокировав Блумфонтейн‑роуд с севера и юга. Будут ли выдвинуты какие‑то требования, станет ясно в ближайшее время. Пока неизвестно, ни кто захватил торговый центр, ни являются ли преступники террористами. Как следствие, делать какие‑то прогнозы относительно возможных…»

До конца я не дослушал, потому как на глаза снова попалось то, что чуть раньше уже привлекло мое внимание. Сквозь брешь в стеклянной стене я увидел знакомое бледное лицо. Она выглядывала из неизвестного освещенного люминесцентными лампами помещения, а за спиной маячили двое мужчин, один из которых держал в руках кухонный нож.

Это же Сьюзен Бук, алтарница церкви святого Михаила! Я повернулся к Мэтти.

– Мне нужна машина. Ты ведь за рулем?

К моему огромному удивлению, брат полез в карман и протянул ключи. Наверное, видел, какими глазами я смотрел на экран, и многое понял.

– Темно‑синяя «хонда‑цивик», – объявил Мэт. – Стоит на Принс‑авеню.

– Спасибо, – коротко кивнул я, благодарный брату за то, что не просит объяснений и не тратит драгоценное время, – спасибо и за информацию, и за машину. Пригнать ее обратно или…

– В Хедли‑вуд есть монастырь кармелиток. Можешь оставить ее там, сестры меня знают.

«Как близко они тебя знают?» – хотел пошутить я, но, заглянув в серьезные встревоженные глаза брата, не посмел.

– В крайнем случае оставь, где получится, – добавил он. – Потом объяснишь, в чем дело. Феликс, если на карту поставлено что‑то важное, тебе лучше поспешить.

Так я и сделал.

Я пронесся по Колни‑хетч‑лейн так, будто за мной гналось стадо чертей, затем совершил леденящий кровь поворот на Северную кольцевую и ускорился до ста километров в час. Пролетая мимо больницы Стенджера, я вскользь подумал о невероятных изменениях в состоянии Рафи.

Почему они произошли сейчас? Что их спровоцировало? Вдруг невероятные силы, толкающие лондонцев к жестокому безумию, являются второй половиной гигантских качелей, которые вернули Рафи здравомыслие? Вдруг одна из этих половин связана с внезапным интересом, проявленным ко мне орденом Anathemata? Конечно, нас связывает Пис: его ищу и я, и члены ордена. Почему они следят за мной: в надежде выйти на Денниса, или существует другая причина тому, что без их пристального внимания я не могу ступить и шагу?

Учитывая рассказ Мэтти об отношении членов ордена к воскресшим, зачем Anathemata вообще доверяет слежку таким, как Цукер и По?

Однако сейчас лучше подумать о насущном. Что бы ни происходило в Уайт‑Сити, стоит собрать побольше информации прежде, чем там окажусь, иначе невыясненное и неизвестное может как следует наподдать. Я ведь даже конкретного плана не составил – ну приеду туда, и что дальше? Просто возникло чувство, вероятно, вызванное лицом Сьюзен Бук, мелькнувшим в самом сердце жуткого безумия, что все это как‑то связано с рассказом Никки о волне насилия, захлестнувшей Западный Лондон в субботу вечером. Именно там расположился эпицентр непонятного ужаса: тайные силы вырвались на свободу, материализовавшись где в убийство, где в изнасилование. Нет, связь здесь определенно имеется.

Я, не глядя, включил радио, и, потыкавшись, как слепой котенок, наконец нашел кнопку переключения станций. Поочередно слушая поп, регги, рекламные заставки и торжественный голос ведущего Би‑би‑си, я понял, что не представляю, куда именно ехать. О Блумфонтейн‑роуд я не знал абсолютно ничего. Ах да, если верить телекорреспонденту, у нее есть северная и южная оконечности. Значит, она либо рядом с автострадой Уэстуэй, либо входит в лабиринт оплетающих стадион улиц. Оставалось надеяться, что когда подъеду ближе, языки пламени или вой сирен помогут сориентироваться.

Сначала дорога была довольно свободной, и нигде подолгу стоять не пришлось, зато на Хангер‑лейн уже собиралась обычная пробка. Хм, через Уиллсден на Скрабз‑лейн можно добраться куда быстрее. Сворачивая на Харроу‑роуд, я вдруг понял, что буду проезжать буквально в ста метрах от офиса. Ну вот, Пен же вечно твердит, дескать, мне стоит чаще там появляться!

Дата добавления: 2015-06-28