Халкидон (451 г.). 2 страница

Пасхазин заявил: "Если не принимают письма блаженнейшего апостолического папы Льва, тο прикажите нам вернуть наши мандаты, мы возвратимся в Италию, и собор соберется там". Даже Евсевий Дорилейский смутился и предложил отказаться от попытки провести на соборе какое-нибудь вероопределение.

Собор явно переживал кризис, подобный кризисам трех предшествовавших вселенских соборов. И вот тут, как и тогда, сказалась спасительная роль опеки над ним государственной власти. Государственные председатели, после срочного сношения с Двором, поставили собор перед ультиматумом: или собор вотирует вероопределение, или он распускается и переносится на Запад. Пришлось присмиреть и понизить тон. Но все-таки раздались характерные возгласы: "Что же! И разойдемся, если наш проект не нравится! Его не хотят несториане! Пусть несториане и идут в свой Рим!" И это выкрикивали иллирийцы, которые административно (вместе с их центром - Фессалоникой) принадлежали в качестве окраинного экзархата к Римскому патриархату! Но география одно, а этнография - другое. Это были эллины по языку и богословию, и духовно они были чужды латинскому Риму, а Рим - им.

Чиновники-председатели попробовали было упростить исход собрания сжатым голосованием: кто за Льва и кто за Диоскора?

Но это не прошло, да и, по существу, было неточно. Во-первых, Диоскорово богословие - увы! - не разбиралось соборно на суде над ним. Во-вторых, "или - или" было совсем не в этом контрасте, а в контрасте богословий Льва и Кирилла. С томосом папы несогласуемы 12 анафематизмов Кирилла. Но сказать это вслух в тот момент было нельзя, ибо все усилия направлялись на то, чтобы согласовать два по форме несогласуемых богословствования. Оба лица, и Лев и Кирилл, были православны. Но богословствование Кирилла носило в себе формальную дефективность, которая требовала чистки, дезинфекции, а не согласительного проглатывания всеми этой заразы. Volens-nolens надо было вновь в поте лица попробовать сформулировать вероопределение, отчего собор до сих пор так упорно уклонялся. Комиссию для нового проекта составили с расчетом удовлетворить спорящие партии. С римской стороны в нее были зачислены все три легата папы; с греческой же стороны были взяты яркие фигуры (кирилловцы и даже диоскоровцы): Фалассий Кесарие-Каппадокийский, Евсевий Анкирский, сам Аттик Никопольский. Комиссию уединили в маленький придел св. Евфимии и затворили двери от беспокоящего вмешательства других членов собора. И, ο чудо! Да, это воистину чудо! Вот эта именно комиссия - ее можно было бы назвать комиссией отчаяния - неожиданно быстро после перерыва в несколько часов составила, написала и вынесла мудрейшее тактически, при данных обстоятельствах совершеннейшее, философско-богословски знаменитейшее на все века халкидонское вероопределение! В основу его составители положили Антиохийское вероизложение 433 г., подписанное св. Кириллом (тоже под давлением царского двора), послание самого Кирилла к Несторию ("Καταφλυαρουσιν") и, конечно, томос Льва. Компромисс двух богословствований был максимальным. Но из Кирилловой ткани, конечно, выброшена была ядовитая горошина - μία φύσις. Преобладающая победа Льва была бесспорна. Текст звучал так:

Επόμενοι τοίνυν τοις άγίοις πατράσιν, Ενα και τον Αυτόν όμολογεΐν Υίόν τον Κόριον ημών Ι. Χριστόν συμφώνως άπαντες έδιδάσκομεν: τέλειον τον Αυτόν εν θεοτητι και τέλειον τον Αυτόν εν άνθρωποτητι. θεόν άληθώς και άνθρωπον αληθώς τον Αυτόν, εκ ψυχής λογικής και σώματος, όμοούσιον τω Πατρί κατά την Θεοτητα και όμοούσιον τον Αυτόν ήμΐν κατά την ανθρωπότητα. Κατά πάντα ομοιον ήμΐν χωρίς αμαρτίας.	"Итак, следуя за божественными отцами, мы все единогласно учим исповедовать Одного и Того же сына, Господа нашего Иисуса Христа, Совершенным по Божеству и Его же Самого Совершенным по человечеству; Подлинно Бога и Его же Самого подлинно человека: из разумной души и тела. Единосущным Отцу по Божеству и Его же Самого единосущным нам по человечеству. Подобным нам во всем, кроме греха.
Προ αιώνων μεν εκ του Πατρός γεννηθέντα κατά την θεότητα. Έπ' εσχάτων δε των ήμερων τον Αυτόν δι 'ημάς και δια την ήμετέραν σωτηριαν εκ Μαρίας της Παρθένου της Θεοτόκου κατά την ανθρωπότητα.	Прежде веков рожденным из Отца по Божеству, а в последние дни Его же Самого для нас и для нашего спасения (рожденного) по человечеству из Марии Девы Богородицы.
Ενα και τον Αυτόν Χριστόν, Υίον, Κοριον, Μονογενή εν δύο φύσεσιν άσυγχύτως, άτρέπτως, αδιαιρέτως, άχωρίστως γνωριζομενον.	Одного и Того же Христа, Сына, Господа Единородного, познаваемым в двух природахнеслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо.
Ουδαμου της των φύσεων διαφοράς άνηρημένης δια την ένωσιν, σωζόμενης, δε μάλλον της ιδιότητος έκατέρας φύσεως και εις εν πρόσωπον και μίαν ύποστασιν συντρεχούσης.	(При этом) разница природ не исчезает через соединение, а еще более сохраняется особенность каждой природы, сходящейся в одно Лицо и в одну Ипостась.
Ουκ εις δύο πρόσωπα μεριζομενον ή διαιρούμενον, αλλ' Ενα και τον Αυτόν, Υίόν και Μονογενή, θεόν Λογον, Κύριον Ι. Χριστον.	(Учим исповедовать) не рассекаемым или различаемым на два лица, но Одним и Тем же Сыном и Единородным, Богом-Словом, Господом Иисусом Христом.
Καθαπερ άνωθεν οι προφήται περί Αυτού και Αυτός ημάς ό Κύριος Ι. Χριστός έξεπαίδευσε και το των πατέρων ήμΐν παραδέδωκε σύμβαλον.	Как изначала ο Нем (изрекли) пророки и наставил нас Сам Господь Иисус Христос и как предал нам символ отцов наших.

Возражений не раздалось. Возражать было трудно, не обнаружив себя прямо монофизитом. Благоразумные встретили формулу радостным возгласом: "Это вера отцов! Мы все так мудрствуем! Пусть митрополиты сейчас же подпишут ее, и конец!"

Но сенаторы-председатели со счастливой уверенностью в достигнутом окончательном успехе объявили, что подписи откладываются до ближайшего торжественного заседания в присутствии императорской четы.

Безотлагательно, 25 октября, произошло парадное заседание для торжественного провозглашения, наконец-то, достигнутого вероопределения. Явилась императорская чета - Маркиан и Пульхерия. Как и подобало римскому императору, Маркиан произнес речь на официальном латинском языке; лишь затем она была прочитана переводчиком по-гречески. 355 епископов и их заместителей дали подписи. Число подписавших было приблизительно на 150 человек меньше числа собравшихся на собор. Очевидно, глухая оппозиция новому для многих рядовых провинциалов курсу соблазняла их бежать под разными предлогами от ответственности, а правительство не без чувства облегчения отправляло их на казенный счет по домам, очищая тем атмосферу собора.

Протокол заседания, видимо, сводит воедино восклицания предыдущего и этого заседания: "Мы все так веруем! Мы все согласны! Мы все подписали единодушно. Это вера отеческая, апостольская, православная! Слава Маркиану - новому Константину, новому Павлу, новому Давиду! Ты - мир мира! Ты утвердил веру православную! Многие лета императрице! Ты - светильник веры православной! Тобой мир царит повсюду! Маркиан - новый Константин, Пульхерия - новая Елена!"

В заключение опять приписано было, по установившемуся обычаю, бесполезное запрещение составлять какое-либо новое вероопределение, кроме данного. В эту безнадежную попытку остановить историческое движение церковной жизни, очевидно, вкладывалась скромная тактическая цель - просто властного окрика свыше на слишком разгулявшуюся стихию богословского сутяжничества и вождистского авантюризма.

На непокоряющихся соборному оросу клириков и мирян налагались кары, смотря по степени виновности: запрещения, извержения из сана, отлучения от церкви, со всеми последствиями.

Кульминационной точкой соборных усилий было рождение и утверждение приведенного выше ороса. А кульминационной точкой внутри самого пространного ороса являются его отрицательные наречия: ασυγχυτως, ατρεπτως, αδιαιρετως, αχωριστως - неслитно, непревращенно, неразделимо, - неразлучимо исключающие доступ в него еретических тенденций. Психология и логика ересей характеризуется гипертрофией рационалистической заносчивости, обольщающей и самого изобретателя ереси, и увлеченных им учеников неким новым разъяснением тайны откровения, кажущимся упрощением, а на самом деле ведущим к упразднению, разрушению догмата. Как и все догматы, догмат ο Богочеловеке есть превышающая наш "арифметический" разум тайна. Но эта тайна есть Богооткровенный и Богоданный нам факт, т. е. непреложная, неотменяемая истина. Вот уже воистину c'est à prendre ou à laisser (признать или отвергнуть). Когда наш малый разум - ratio, не постигающий ни тайны мирового бытия, ни тайны нашего собственного я, воображает, что он их как-то постиг, и затем смело врывается внутрь тайны догмата, разбивает грани его кристаллического очертания - определения, он творит варварское насилие над тайной, "сходит с ума" и в сумасшедшем экстазе кричит: "Эврика!" Так под чарами обольстителя наши прародители впали в иллюзорный восторг "еже разумети". Есть пророческий восторг от Духа Святого, и есть лжеблагодать от "духа лестча". Надо иметь дар различения духов, от Бога ли они? (1 Кор. 12:10). Бедный умник Аполлинарий Лаодикийский, сочинив свою "аполлинарийскую" ересь, упростившую (т. е. разрушившую) тайну Богочеловека, в "лжеблагодатном" восторге приписал к тексту своих толкований преискреннее самоизлияние: "О, новая вера! О, божественное смешение: Бог и плоть составили одну природу!" Чтобы не соскользнуть в эту манящую бездну лжеразума и не полететь в обольстительном восторге на крыльях демонов (Мф. 4:6), Халкидонский собор поставил в христологическом оросе как будто простенькие перегородки, барьер, предохраняющий от срыва в бездну ересей. Барьер очень тонкий, едва заметный, кружевной, состоящий всего из четырех отрицаний. Но платоническая и неоплатоническая философия хорошо вышколила гносеологически головы членов комиссии. Они знали, что только так человеку дано рассуждать об абсолютном и непостижимом. А пройденный опыт подтверждал эту, казалось бы, простенькую школьную директиву. Комиссия начертала: 1) "Неслитно" ("άσυγχύτως"), ибо крайние монофизиты вливали воду плоти в огонь божества, и она испарялась, пропадала или же, как трава, сгорала, и оставалась только огненная стихия природы божественной, т. е. "одна природа". 2) "Непревращенно" ("άτρέπτως"), ибо для более лукавых, якобы, умеренных монофизитов человечество, превращая свое существо, теряло свою реальность, становилось только кажущейся оболочкой. 3) "Неразделимо" ("αδιαιρέτως"), а у несториан две природы положены рядом лишь в иллюзорном объединении. 4) "Неразлучимо" ("άχωρίστως"), а у маркеллиан в день последнего суда Богочеловек отлучит от Себя, отбросит в ничто отслужившую Ему человеческую природу.

Говоря об этом оросе IV собора, мы произнесли слово "чудо". Это не для риторики. Это должен почувствовать каждый просто добросовестный историк, вникая во всю сложность пристрастности боровшихся партий, амбиций религии и политики и, наконец, различия расовых умонастроений и языков. Как из этого клокочущего котла, готового взорваться и только увеличить хаос (примеры тому недавно были - Ефесские соборы 431 и 449 гг.), вдруг потекла светлая струя мудрой, примиряющей доктрины? Как мутная вода очистилась, по сербской поговорке, пройдя "чрез дванадесет камена"? Словно развинтившихся школьников засадили в карцер и вынудили написать невыполненное ими упражнение. И вот Бог благословил это принуждение. Оно оказалось во благо. "Ибо угодно Святому Духу и нам" (Деян. 15:28), как принято по примеру апостолов повторять в подобных случаях. Так в прозе, слепоте страстей, грехах и немощах истории выстрадываются и вымаливаются светлые капли истины, так изволяет Дух Святой осенять откровением свыше добросовестные искания человеческого духа. Чем трезвее и точнее знание исторической реальности, тем чудеснее вырисовывается на фоне этой прозы по контрасту луч Божественного Откровения. Чудо для очей веры. Для тупого и слепого неверия все равно чудес не бывает.

И пророки, и тайнозритель "были в Духе" на один момент, а потом опять, как земнородные, подчинялись тяге земной ограниченности разумения. Так и коллектив отцов собора, на мгновение поднявшийся на благодатную высоту достижения мудрого ороса, в последующие моменты в суждениях по дальнейшим частным вопросам опять превращается в слепых, одержимых пристрастиями индивидуумов.

Заседания 26, 27 и 28 октября были посвящены вопросам административным, дисциплинарным и личным. Скажем ο них кратко. Блаж. Феодорит, уже оправданный Римом, искал еще и оправдания его собором. Он был мозгом Антиохийской школы, которую соборное большинство считало просто несторианством. Феодорит хотел оправдать пред всеми великую богословскую работу всей его жизни, но его не захотели слушать. Утомленные и духовно раздавленные тем, на что они сейчас решились, соборные отцы, все еще отравленные ядом монофизитства, увидев Феодорита, закричали: "Не надо никаких рассуждений! Анафематствуй Нестория, и довольно!" Феодорит: "Какой в этом толк, пока я вам не докажу, что я православен?" Толпа епископов кричала: "Вы видите, он - несторианин! Вон еретика! Скажи ясно: Св. Дева - Богородица и анафема Несторию и всякому, кто не называет Марию Богородицей и разделяет Христа на двух сынов!" Феодорит мог доказать, что и Несторий соглашался на имя Богородицы и не учил ο двух сынах. Но перед потерявшей терпение толпой это было невозможно. Феодорит в отчаянии, выражаясь тривиально, "махнул рукой" и произнес требуемую анафему. "Ну раз православен, то достоин кафедры! Вернуть его церкви!" Это нежелание епископата вникнуть и понять православную форму антиохийского богословия делало епископов слепыми и невежественными перед соблазнами привычной им формы александрийского богословия почти незащищенного от заразы монофизитства. И за эту слепоту жизнь тяжело отомстила. 250 лет упорной монофизитской реакции, соединившейся с инородческой националистической реакцией против эллинизма, обессилили и умалили византийскую церковь и до сих пор оставили следы и рубцы в ее догматствовании, ее благочестии и ее творчестве.

За Феодоритом должен был выступить перед собором его двойник по судьбе в эпоху диктатуры Диоскора - Ива Эдесский. Его допросили по поводу нашумевшего письма к Маре, епископу Ардаширскому, где св. Кирилл обвинялся им в монофизитстве. Ответ Ивы был бесспорен. Это было до 433 г., когда Кирилл уступил антиохийцам и подписал сними общее согласительное исповедание. Но члены собора опять не пожелали вникать в суть антиохийского богословия. Их интересовала только анафема на Нестория, которую, конечно, Ива произнес. Оставалось впечатление, будто Феодорит и Ива были несторианами. Но, как всегда бывает в накаленной партийной атмосфере, соборяне этим ничуть не успокоили подозрительность монофизитствующих масс и их вождей. Те решили: "Вот видите, для отвода глаз анафематствовали Нестория (который еще был жив), а старых друзей его - Феодорита и Иву - оправдали. Стало быть, Несторий победил. Долой Халкидонский собор и его главу - папу Льва!" Вот лозунг длительного антихалкидонского движения.

Даже высокие официальные сферы ослабляли себя тем, что сами не были свободны от старой "диоскоровой болезни". Характерным документальным отпечатком этой болезни является канцелярская подделка в самом тексте Халкидонского ороса, как он издан печатно по самым древним и авторитетным оригиналам. В нем теперь читаем "диоскоровскую" вставку "из двух природ", вместо "в двух природах". Самоочевидность подделки, кроме существа дела, документально доказывается тем, что все без исключения древние отеческие цитаты ороса, как и следует ожидать, содержат "в двух природах".

На заседании 26 октября решен был вопрос ο границах патриархатов Антиохийского и Иерусалимского. Ювеналию благодаря его оппортунизму удалось значительно расширить свой маленький патриархат за счет границ Антиохийского. За последним оставлены были так называемые Две Финикии (соответствующие нынешним Ливану и Сирии) плюс неопределенная "Аравия". А Иерусалим получил "три Палестины" с тремя митрополичьими центрами: Кесария (при море), Скифополис (южная Палестина) и Петра (в Заиорданье).

Два последних вопроса ο границах патриархатов оказались довольно легкими, ибо были уже подготовлены жизнью. Но существовал вопрос той же категории, несравнимо более щекотливый и глубоко задевающий традиционные понятия ο нормах высшего управления церкви. Это вопрос ο канонических полномочиях столичного Константинопольского архиепископа. На фоне крушения морального авторитета Александрийского патриархата, оказавшегося виновным в покровительстве ереси, удалось утвердить свои привилегии патриархам Иерусалима и Антиохии. Настала очередь определить привилегии Константинополя. Уже 3-м правилом II Вселенского Константинопольского собора 381 г. (в 451 г. еще не признававшегося в Риме вселенским) было утверждено за архиепископом Константинополя "первенство чести после Римского епископа". Вот полный текст этого краткого, но знаменитого правила: "Константинопольский епископ да имеет преимущество чести по Римском епископе, потому что город этот есть Новый Рим ". Таким образом, честь и место Константинопольской кафедры утверждены на политическом основании. Мы знаем из дальнейшей истории, что эта мотивировка возвышения была неприятна другим диоцезальным апостольским кафедрам. Но столичное преимущество Константинополя, даже и над Римом, не говоря ο других центрах, в порядке естественно-политическом росло неудержимо. Эти преимущества плыли в руки столичного архиепископа сами собой, без всяких с его стороны усилий. Оставалось лишь их констатировать и узаконять post factum, как создание самой жизни. Вопросы эти поставлены были на повестку собрания 31 октября, которое рассматривалось, как очень будничное, непарадное, как бы post scriptum к великому деянию, оставшемуся позади. По-видимому, не без дипломатического умысла заседание протекало "по-домашнему", без участия римских легатов и не под председательством сенаторов. Постановлено было узаконить создавшуюся практику, когда епископы соседних со столицей диоцезов - Фракии (с европейской стороны) и Понта и Асии (с малоазийской) - почти не судились у своих митрополитов, а предпочитали прибегать к суду императорского двора, а тот, соблюдая канонические приличия, передавал чисто церковное и иерархическое содержание тяжб на архипастырский суд столичного архиепископа. Таким образом, престиж этих трех соседних диоцезов был как бы целиком создан Константинополем. Столичный епископ, посаженный Константином Великим внутри старой Ираклийской митрополии, на площадь новой столицы, не имевший до того нормальной епархиальной территории, путем чужеядения быстро приобрел для своего патриархата довольно обширную область трех упомянутых угасших в его лоне диоцезов, не задевая границ влияния патриархатов Антиохийского, Иерусалимского и Александрийского. Нельзя было ничего возразить против этого уже укоренившегося фактического порядка. Его и запечатлело собрание в канонах 9 и 17 IV Вселенского собора без каких-либо возражений. Греческий епископат, трагически расходившийся в вопросах догматических, был единодушен и, еще глубже, единочувствен в признании национально-религиозной ценности авторитета своей родной, христианской, отныне миропомазанной церковью императорской власти и ее исключительной мировой экуменической единственности. Β лучах и ауре этой священной власти василевса быстро вырос и стал как бы неразлучным с ней двойником и авторитет столичного патриарха. Умалить его было бы абсурдом для греческого самосознания. Римская критика оснований и объема престижа Константинопольского архиепископа выслушивалась без возражений, но и без малейшего сочувствия. Греки не были антипапистами и антиримлянами. Они признавали за папами и Римом подобающую честь. Но они ревниво обижались, когда чуяли со стороны латинян неуважение к чести и славе их Константинопольского главы церкви. Β них оскорблялась этим сыновняя, фамильная гордость боговенчанным отечеством их родного василевса и возглавляющего рядом с ним единый государственно-церковный организм патриарха. Вот две религиозно-политические психологии, безнадежно расходившиеся.

В данном случае архиепископ Анатолий как бы сбросил с себя свое кирилло-диоскоровское происхождение и превратился в Константинопольца pur sang (по крови). С ним заодно был весь греческий епископат. Они считали, что папа Лев должен быть вполне удовлетворен одержанной им дипломатической победой, и это было благоприятным моментом, чтобы римляне на радостях подписались под совершившимся фактом, т. е. под общепризнанными на греческом Востоке привилегиями архиепископа имперской столицы.

Вот буква этого 28-го Халкидонского правила: "Следуя во всем за определениями св. отцов и признавая прочитанный тут канон 150 боголюбезнейших епископов, бывших в соборе (381 г.) в дни благочестивой памяти Феодосия в царствующем граде Константинополе, Новом Риме, то же самое и мы определяем и постановляем ο преимуществах святейшей церкви Константинополя, Нового Рима.

Ибо и престолу древнего Рима отцы, как и подобало, дали преимущества потому, что он был царствующим городом. Следуя тому же побуждению, и 150 боголюбезнейших епископов предоставили такие же преимущества святейшему престолу Нового Рима, справедливо рассудив, чтобы город, получивший честь быть городом царя и сената и имеющий равные преимущества с древним императорским Римом, был бы, в соответствии с этим, подобно ему, возвеличен и в церковных делах и стал бы вторым после него.

И только на этом основании митрополиты округов Понтийского, Асийского и Фракийского, а также и епископы у иноплеменников вышеупомянутых округов пусть рукополагаются именно у святейшего престола святейшей Константинопольской церкви. Т. е. каждый митрополит вышеназванных округов с епископами этих округов должны поставлять епископов епархий, как предписано божественными правилами. А самые митрополиты вышеуказанных округов должны поставляться, как было уже сказано, Константинопольским архиепископом после того, как было совершено по обычаю согласное избрание (на месте) и представлено (Константинополю)".

Постановка вопроса ο преимуществах Константинопольской кафедры была следствием ошибок императорской политики с точки зрения ее собственных интересов. Позволяя бороться Александрийскому епископу против Константинопольского на основе догматической, императорская власть нажила себе в лице Диоскора и политического противника. Теперь решено было, чтобы император взял покрепче в свои руки бразды церковного правления. А следовательно, и своего столичного епископа возвышал рядом с собой, а не унижал его престижа перед другими папами (Александрийским и Римским), как до сих пор неумно и легкомысленно делал Константинополь. По очень меткому суждению профессоров Ф. А. и С. А. Терновских, греки пережили не без смущения и своеобразного испуга решающую, а можно сказать, и подавляющую роль на IV Вселенском соборе истинного вождя православной мысли - папы Льва. Опасаясь, как бы не умалить перед Римом не только своей догматической, но и канонической чести, которую с явным легкомыслием Константинополь недавно унизил перед Александрией в деле Диоскора, а перед тем и в деле Златоуста. Узнав, конечно, ο происшедшем постановлении, ибо из него не делалось тайны, римские легаты потребовали общего собрания собора на другой же день, 1 ноября. Оно и было последним пленарным заседанием. Выступили все три легата. Епископ Пасхазин, вообще, опротестовал постановление, ставшее потом известным под именем 28-го канона Халкидонского собора. Епископ Лукентий (Люценций) упрекал в забвении 6-го Никейского канона, где на втором месте поставлена кафедра Александрийская. Пресвитер Бонифаций напомнил наказ, данный легатам папой: не допускать никаких посягательств на решения Никейских отцов и отстаивать привилегии кафедры Рима, отклоняя всякие ссылки на знаменитость каких-либо городов (намек на Новый Рим). Прочитали 6-е Никейское правило, которое не отвечало на новый вопрос ο ранге Константинополя, ибо в 325 г. не было еще и самой Константинопольской кафедры. Но в нем для латинян была дорога прибавка: "Римская церковь всегда обладала первенством", - прибавка, которую сама римо-католическая наука считает апокрифической (G. Bardy. Op. Cit., p. 239). Да и без всякой фальши никому в голову не приходило тогда возражать против всеми признанного исконного первенства авторитета Римской кафедры. Но римляне возражали против неизбежного нового, тоже органического факта особых привилегий епископа столицы империи. Отвергать их можно, только отвергая теократический союз церкви с государством. А утверждая этот союз, нельзя отрицать роли 2-го епископа в двуединой империи за епископом реальной столицы в то время, как первое место без всяких споров и сомнений навсегда признано было за идеальной столицей - за древним Римом, - помимо даже чисто церковного основания - первенства апостола Петра, тоже никем не отрицавшегося. Но обеспокоенные представители Рима усматривали в этом деле прямое оскорбление первенствующей апостольской кафедры. Епископ Лукентий заявил: "Апостольская кафедра не должна быть унижаема в нашем присутствии. Посему все, что было сделано вчера в наше отсутствие вопреки каноническим правилам, мы просим верховную власть отменить. Если нет, пусть наш протест приобщен будет к актам собора. Мы знаем, что именно надо доложить апостолическому епископу, первому во всей церкви, дабы он мог судить об оскорблении, нанесенном его кафедре, и ο нарушении канонов". Эта формулировка есть прямое заявление апелляции легатов к папе на 28-е правило собора. Легаты усомнились, свободно ли согласились митрополиты Понта и Асии на эти высшие права Константинополя? Те утверждали, что да, свободно. Хотя Евсевий Анкирский и Фалассий Кесарие-Каппадокийский были не в восторге от подтверждения преимуществ столицы, но не хотели и не могли солидаризироваться с "римлянами" в этом протесте против Второго Рима. Разумеется, 28-е правило было потом отвергнуто папой Львом и никогда не признавалось римской церковью. Лишь в последних изданиях Corpus juris canonici оно печатается особо, к сведению, как исторический документ.