Записки старого козла 12 страница

не стесняйся, вытяни ноги, вы очень любезны, сэр.

Теленочкин, я так понимаю, ты пишешь статейки о справедливости и равноправии, а также о праве каждого на благополучное существование. Теленочкин?

да, сэр?

ты действительно думаешь, что когда-нибудь в мире восторжествует всеобщая и осознанная справедливость?

нет, сэр, что вы!

так зачем же ты пишешь такое говно? плохо себя чувствуешь?

последнее время я чувствую себя как-то странно, сэр. будто я схожу с ума.

пьешь по-черному, Теленочкин?

конечно, сэр.

и балуешься сам с собой?

постоянно, сэр.

как?

не понял.

ну, каким образом ты это проделываешь?

беру четыре-пять сырых яиц, фунт фарша и сую все это в цветочную вазу с узким горлышком, хорошо идет под Воана-Уильямса или Дариюса Мийо.

стеклянная?

вагинальная.

я имею в виду, ваза стеклянная? конечно нет, сэр! женат был? много раз, сэр.

что не устраивало? всё, сэр.

какой самый яркий сексуальный опыт для тебя? ну, пяток сырых яичек и фарш… ладно, ладно, понятно! да, это самый яркий…

ты осознаешь, что твое желание справедливости и преображения мира является всего лишь ширмой, за которой ты пытаешься скрыть свое моральное разложение, стыд и неудачи?

да.

твой отец был жесток?

не знаю, сэр.

как это ты не знаешь?

в смысле, тяжело сравнивать, у меня был всего один отец.

дерзишь, Теленочкин?

да куда там, сэр! вы же сами сказали: справедливость невозможна.

отец бил тебя?

они били по очереди.

ты же сказал, что у тебя был один отец?

у каждого человека один отец, я имел в виду свою мать.

она любила тебя? только как свое продолжение, а как еще может проявляться любовь? ну, как очень сильное желание чего-нибудь весьма нужного или привлекательного, необязательно должна присутствовать кровная или семейственная связь, это может быть красный пляжный мяч или кусочек хлебушка с маслом.

ты хочешь сказать, что можно любить кусок хлеба, намазанный маслом?

только при определенных стечениях обстоятельств, каким-нибудь особым утром, при необыкновенном солнечном свете, любовь ведь приходит и исчезает без предупреждения.

а возможно любить человеческое существо?

конечно, особенно если вы с ним не очень знакомы, я люблю наблюдать за ними через свое окно, когда они шляются по улицам.

Теленочкин, ты трус?

несомненно, сэр.

кто есть в твоем понимании трус?

человек, который призадумается, выходить ли ему с голыми руками на льва.

а кто же тогда в твоем понятии храбрец?

тот, кто не знает, кто такой лев.

каждый знает, кто такой лев.

каждый предполагает, что знает.

тогда кто в твоем уразумении глупец?

тот, кто не осознает, что Время, Пространство и Плоть суть тщетности.

кто есть мудрый человек?

мудрых людей не бывает, сэр.

тогда не может быть и глупцов, если нет ночи, то нет и дня. нет белого, нет черного.

простите, сэр, я думаю, что все существует само по себе, независимо от чего-то другого.

ты слишком часто совал член в цветочные вазы и поэтому не понимаешь, что нет ничего неправильного, если существует, значит – верно!

я понимаю, сэр. чему быть, того не миновать.

что бы ты сказал, если бы я решил тебя обезглавить?

без головы я бы ничего не смог сказать, сэр. я имел в виду, если бы я тебя обезглавил, ты бы остался тем, чем был, или превратился в ничто? я бы стал чем-то другим, на мой выбор?

на наш обоюдный выбор, сэр. расслабься! расслабься! вытяни ноги! вы очень любезны, сэр. мы обоюдно любезны, так? конечно, сэр.

ты сказал, что часто ощущаешь приступы сумасшествия, что ты делаешь, когда это находит на тебя? пишу стихи.

поэзия – сумасшествие?

не поэзия – сумасшествие.

что такое сумасшествие?

сумасшествие – это уродство.

что есть уродливость?

У каждого человека по-разному.

уродство – неотъемлемая часть человека?

похоже.

неотъемлемая? не знаю, сэр.

ты прикидываешься всезнайкой, что такое знание?

знать как можно меньше, как это может быть? не знаю, сэр.

ты можешь построить мост? нет, сэр.

а изготовить оружие? нет, сэр.

эти вещи являются продуктом знания, эти вещи являются мостами и оружием, знаешь, я хочу тебя обезглавить, спасибо, сэр. за что?

вы подпитываете меня мотивацией, когда моя истекает.

я – Справедливость, возможно.

я – Победитель, я буду тебя пытать, ты будешь мучиться и визжать от боли, я заставлю тебя желать Смерти.

конечно, сэр.

ты не понимаешь, что я твой хозяин?

вы мой манипулятор, однако вы не можете сделать со мной ничего невозможного.

ты думаешь, что вещаешь умные вещи, но сквозь боль ты не сможешь сказать ничего умного.

не сомневаюсь, сэр.

кстати, как ты можешь слушать Уильямса и Мийо? ты «Битлз» слышал?

ну, сэр, «Битлз» слышали все. они тебе не нравятся?

нет, не могу сказать, что они мне не нравятся.

тебе не нравится никто из певцов?

певцы не могут не нравиться.

скажем, никто из тех, кто пытается петь, да?

Фрэнк Синатра.

почему?

он напоминает больному обществу, что оно безнадежно больно.

ты читаешь какие-нибудь газеты?

только одну.

какую?

«ОТКРЫТЫЙ ГОРОД».

СТРАЖА! ОТВЕДИТЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА В КАМЕРУ ПЫТОК И ПУСТЬ НЕМЕДЛЕННО ПРИСТУПАЮТ К ПРОЦЕДУРАМ!

сэр, можно последнюю просьбу?

да.

позвольте, я возьму с собой мою цветочную вазу?

нет, я сам ею воспользуюсь!

сэр?

то есть я хотел сказать, конфискую ее. так, стража, уберите этого идиота! И еще, стража, принесите-ка мне, принесите…

да, сэр?

полдюжины сырых яиц и пару фунтов рубленой вырезки.

стража и пленник уходят, король склоняется к интеркому, и его лицо искажает зловещая ухмылка, когда покои наполняют звуки музыки Воана-Уильямса. а снаружи мир двигается своим ходом, пока шелудивый пес замирает, чтобы поссать на прекрасное лимонное дерево, покачивающееся на солнце.

мы с Мириам снимали небольшой домишко в самом центре – не хило, спереди я посадил душистый горошек, и по всему участку пестрели тюльпаны, денег с нас брали всего ничего, и никого не беспокоило мое пьянство, я сам находил хозяина и передавал ему плату, если задерживал на неделю или даже две, он отмахивался и говорил: «да все нормально, только не отдавай деньги моей жене, она запойная, и я пытаюсь оградить ее от соблазна», у хозяина был свой бизнес по ремонту и продаже автомобилей, денег ему хватало, прекрасное было времечко. Мириам работала машинисткой в какой-то большой мебельной компании, я был не в состоянии провожать ее по утрам до автобусной остановки, так как всегда болел с похмелюги. зато мы с псом всегда встречали ее там по вечерам, когда она возвращалась домой, у нас был автомобиль, но Мириам никак не могла научиться заводить двигатель, для меня это было очень удобно, я просыпался где-нибудь в пол-одиннадцатого, не спеша, без насилия приводил себя в порядок, затем поливал цветы, пил кофе и пиво, потом выходил на солнышко почесать пузо и поиграть, с псом – огромным чудищем, больше меня, утомившись, мы вместе шли в дом, и я, опять же не торопясь, приступал к уборке: заправлял постель, собирал пустые бутылки, мыл посуду, по ходу пропускал еще пивка, справлялся, есть ли в холодильнике какая-нибудь провизия, чтобы Мириам могла вечером поужинать, наконец наступало время, когда можно было заводить машину и отправляться на ипподром, я успевал обернуться, чтобы приветствовать Мириам на автобусной остановке, да, все складывалось как нельзя более хорошо, меня полностью устраивало положение любовника на содержании, хотя это было и не Монте-Карло и кроме любовных обязанностей мне вменялось мыть посуду и выполнять другие унизительные бытовые поручения.

осознавая, что это не может продолжаться долго, я все же чувствовал себя прекрасно, стал лучше выглядеть, лучше говорить, поправил походку, выправил осанку, поднаторел в сексе, как никогда раньше, все было отлично – по-настоящему.

но вот однажды я познакомился с женщиной, которая жила в большом доме напротив, обычным утром я сидел на крыльце, попивал пиво и бросал мяч псу. и тут появилась она. расстелила покрывало на лужайке и улеглась загорать, на ней был купальник-бикини – пара лоскутков, придерживаемых парой ниточек.

– привет! – сказал я.

– привет, – сказала она.

так продолжалось несколько дней – приветствия, и больше никаких разговоров, я осторожничал, кругом были бдительные соседи, с которыми зналась Мириам.

но у этой женщины было совершенное ТЕЛО, временами Природа или Бог, или кто там еще, решает создать СОВЕРШЕННОЕ ТЕЛО – для разнообразия, постоянно вы наблюдаете вокруг себя множество тел, но все они несовершенны: у одних слишком длинные ноги, у других – чересчур короткие, такая же фигня с руками, или, скажем, шея – то она слишком толстая, то излишне тощая, возьмем бедра – сплошь и рядом бедра завышены или занижены, но основная проблема с жопой, почти у всех жопа никуда не годится, жопа – сплошное разочарование: или слишком большая, или слишком плоская, излишне круглая или же вовсе нет никакой округлости, а то она и вовсе болтается, как инородное тело, будто бы ее прилепили впопыхах и напоследок, когда основные работы были закончены.

а ведь жопа – это душа секса! или даже лицо души секса!

у моей соседки напротив была и жопа, и все остальное просто тютелька в тютельку, со временем я узнал, что ее зовут Рени и что она работает стриптизершей в небольшом клубе на Западной авеню, в ее лице была характерная лос-анджелесская жесткость, вероятно, по молодости ей многое пришлось испытать, видать, не раз она ложилась под богатеньких и влиятельных самцов и теперь машинально включала охранную сигнализацию, мол, извини, братец, только без обид, но свое я слуплю.

как-то утром она заговорила со мной:

– я теперь загораю на заднем дворе, этот старый хрыч из соседнего дома подкараулил меня, когда я загорала перед домом, и ущипнул за задницу, прикинь, старый возбудился!

– серьезно?

– абсолютно, козлу, должно быть, уже лет семьдесят, а он еще щиплется, думает, если есть деньги, можно ручки распускать, есть один парень, который привозит ему свою жену каждый день, старик развлекается с ней, выпивает, поебывает как может, а вечером приезжает муженек и забирает свою бабу, они рассчитывают, что старый пердун, перед тем как отбросить копыта, отпишет им все свои денежки, господи, меня тошнит от людей, вот недавно хозяин заведения, в котором я работаю, толстожопый макаронник Грегарио, говорит мне: «детка, ты работаешь на меня, так что давай крути жопой не только на сцене», я ему ответила: «знаешь, Грегарио, я артистка, и если тебя не устраивает мое шоу, я ухожу!» я позвонила своему другу, он приехал, мы собрали весь мой реквизит и слиняли оттуда в считаные минуты, но не успела я приехать домой, как зазвонил телефон, это был Грегарио. Как он запел: «дорогуша, послушай меня, я прошу тебя вернуться! клуб без тебя умер, все только и спрашивают о тебе весь вечер, пожалуйста, возвращайся! я уважаю тебя как артистку и леди, ты настоящая леди!»

– дернешь пивка? – спросил я.

– почему нет.

я сходил за пивом, и Рени присоединилась ко мне на моем крылечке.

– а чем ты занимаешься? – спросила она.

– в данный момент ничем.

– у тебя милая подружка.

– да, она классная.

– а что ты делал до того, как стал заниматься ничем?

– да всякую дерьмовую работу, даже и рассказать нечего.

– я разговаривала с Мириам, она сказала, что ты рисуешь и пишешь, что ты тоже художник.

– ну, иногда я художник, а большую часть времени – ничто.

– я хотела бы, чтобы ты посмотрел мой номер.

– я не люблю клубы.

– а у меня в спальне есть сцена.

– не понял?

– пойдем, я тебе покажу.

мы прошли к ней в дом с заднего хода, и она провела меня в спальню, и действительно, большую половину спальни занимала настоящая сцена с настоящими кулисами. Рени принесла мне виски, воду и скрылась за кулисами, я налил себе крепенького.

спальню наполнили звуки музыки, это была «Бойня на Десятой авеню», я отхлебнул виски, кулисы раз-, двинулись, и на сцену выпорхнула Рени.

я залпом добил свой виски и решил, что сегодня обойдусь без ипподрома.

Рени начала освобождаться от одежды, движения ее стали более экспрессивными, она подпрыгивала и извивалась, бутылка с виски была рядом, я дотянулся и плеснул себе еще, не разбавляя, наконец Рени осталась в бикини, расшитом бисером, с последней нотой бикини спало с нее, и я увидел заветный кустик, это было здорово.

– браво! браво! – зааплодировал я. Рени накинула халат и закурила.

– тебе правда понравилось?

– конечно! теперь я понимаю, что имел в виду Грегарио, когда говорил, что у тебя есть класс.

– ну и что он имел в виду?

– можно, я еще выпью?

– конечно, и мне налей.

– понимаешь, класс – это то, что человек больше видит и чувствует, чем формулирует, это присутствует и в людях, и в животных, это, например, чувствуется в воздушных гимнастах, в том, как они выходят на арену, это проглядывает в их походке, манерах, это у них внутри и снаружи, но чем больше внутри, тем это заметнее снаружи, это происходит и у тебя, когда ты танцуешь, внутреннее содержание проявляется внешне.

– я тоже так думаю, это не просто сексуальные движения, это мои переживания, я пою, я разговариваю танцем.

– да еще как! я все просек!

– знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты покритиковал меня, что-нибудь посоветовал, я должна постоянно совершенствоваться, поэтому я сделала себе эту сцену и все время тренируюсь, давай, я буду танцевать, а ты по ходу обсуждать, и не стесняйся, говори откровенно.

– давай, только для храбрости надо выпить еще.

– вот бутылка, распоряжайся.

она скрылась за кулисами и вскоре появилась на сцене в новом костюме, зазвучала песня:

«когда ночная бабочка Нью-Йорка

желает вам спокойной ночи,

солнце встает.

спокойной ночи, милая».

мне приходилось кричать, чтобы перекрыть музыку, я ощутил себя крутым режиссером с дебильными голливудскими мозгами.

– НЕ УЛЫБАЙСЯ, КОГДА ВЫХОДИШЬ. ЭТО ВУЛЬГАРНО. ТЫ – ЛЕДИ. ТЫ ДЕЛАЕШЬ ОДОЛЖЕНИЕ, ВЫХОДЯ НА ПУБЛИКУ. ЕСЛИ У БОГА ЕСТЬ ПИЗДА, ЗНАЧИТ, ТЫ И ЕСТЬ БОГ. ТОЛЬКО ЕЩЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ МИЛОСЕРДИЯ. ТЫ – СВЯТЫНЯ. У ТЕБЯ ЕСТЬ КЛАСС. ДАЙ ЭТО ПОЧУВСТВОВАТЬ!

я налег на виски, отыскал на кровати пачку сигарет и стал курить одну за другой.

– ВОТ-ВОТ – ТО, ЧТО НАДО! ТЫ ОДНА В КОМНАТЕ! ПУБЛИКИ НЕТ! ТЫ ХОЧЕШЬ ЛЮБИТЬ, ПРЕВОЗМОГАЯ СЕКСУАЛЬНОЕ ТОМЛЕНИЕ, ЛЮБИТЬ, ПРЕОДОЛЕВАЯ СТРАДАНИЯ!

часть ее костюма полетела прочь.

– А СЕЙЧАС СКАЖИ ЧТО-НИБУДЬ НЕОЖИДАННО! СКАЖИ, КОГДА БУДЕШЬ УХОДИТЬ С АВАНСЦЕНЫ. ШЕПОТОМ, ЧЕРЕЗ ПЛЕЧО. ВСЕ, ЧТО ПРИДЕТ ТЕБЕ В ГОЛОВУ. ТИПА КАРТОШКА ДРЮЧИТ ЛУКОВИЦУ!

– картошка дрючит луковицу! – прошипела она.

– НЕТ! НЕТ! СКАЖИ ЧТО-НИБУДЬ СВОЕ!

– потаскуха лижет яйца! – выдала она.

я чуть не обкончался и поскорее налил еще виски.

– А ТЕПЕРЬ БЕЙ НАПОВАЛ! МОЧИ! СРЫВАЙ ЭТИ ЧЕРТОВЫ СТРИНГИ! ДАЙ МНЕ ЗАГЛЯНУТЬ В ЛИЦО ВЕЧНОСТИ!

она обнажилась, вся спальня была в огне.

– ДВИГАЙСЯ БЫСТРЕЕ! БЫСТРЕЕ! БУДТО ТЫ СХОДИШЬ С УМА! ПОЛНЫЙ ОТРЫВ!

у нее получалось, на какое-то время я лишился речи и замер, истлевшая сигарета обожгла мне пальцы.

– СМУТИСЬ! – заорал я. она выполнила.

– ТЕПЕРЬ МЕДЛЕННО, МЕДЛЕННО, МЕДЛЕННО ДВИГАЙСЯ КО МНЕ! ЕЩЕ МЕДЛЕННЕЕ, МЕДЛЕННЕЕ. ЗА ТОБОЙ МОЩЬ ЦЕЛОЙ ТУРЕЦКОЙ АРМИИ! ИДИ НА МЕНЯ МЕДЛЕННО! О ГОСПОДИ!

я уже был готов прыгнуть на сцену, когда она прошептала: «потаскуха лижет яйца», но сдержался, выпил на посошок, попрощался и свалил, дома я принял душ, побрился, вымыл посуду, взял с собой пса и поспешил на автобусную остановку.

Мириам была вымотана.

– ужасный день, – жаловалась она. – одна из наших дур смазала все печатные машинки, и они перестали работать, вызвали мастера, он пришел и стал орать на нас: «какого черта вы тут смазывали!» потом Коннерс насел на нас, чтобы мы наверстали упущенное время, у меня пальцы просто онемели от этих гребаных клавиш!

– ничего, милая, – успокаивал я, – сейчас ты примешь горячую ванну, выпьешь чуть-чуть и придешь в норму, у меня там в духовке картошечка томится, потом я поджарил мясца с помидорчиками и, как ты любишь, горячие французские булки с чесночком.

– господи, я вымоталась, как ломовая лошадь! мы пришли домой. Мириам рухнула в кресло и

сбросила туфли, я принес ей выпивку, она тяжело вздохнула и, глядя в окно, произнесла:

– какие красивые эти плети душистого горошка, особенно когда сквозь них пробиваются солнечные лучи!

она была просто доброй девчушкой из Нью-Мексико.

ну а с Рени я виделся еще несколько раз после той встречи, но это было уже не то. так наше знакомство ни во что и не вылилось, во-первых, я опасался, что соседи настучат Мириам, и во-вторых, наши отношения строились на постулате, что я воспринимаю Рени только как артистку и леди, в чем мы друг друга и убедили, поэтому любая сексуальная активность немедленно разрушила бы строго беспристрастные отношения артиста и критика и неминуемо привела бы к банальной склоке, а то, как оно складывалось, было даже забавней и перверсивней обычной постельной гимнастики, но спалился я не на Рени, а на пухлой домохозяйке – жене автомеханика, что проживала в доме позади нашего, как-то часов в 10 утра она заявилась одолжить то ли кофе, то ли сахару, то ли еще чего-то там. на ней была свободная ночнушка, и когда она склонилась над шкафчиком, чтобы отсыпать кофе или чего она там хотела, пухлые сиськи просто вывалились наружу.

это было грубо сработано, она смутилась и покраснела, во мне все закипело, я чувствовал себя так, будто в меня вкачали тонны энергии и она забродила во мне в поисках выхода, в следующее мгновение мы уже тискались в объятиях, я давился парными прелестями и представлял себе ее мужа, который в этот момент заезжает на своей тележке под какую-нибудь машину и, сыпля проклятиями, орудует замасленным гаечным ключом, потом я уволок сладкую пышку в спальню и выпустил из себя забродившую дурь, получилось неплохо, только было странно наблюдать, как этот пончик забирается в ванну вместо Мириам, потом она ушла, мы так и не сказали друг другу больше ни слова, кроме тех первых, когда я открыл дверь и она попросила чего-то там одолжить – то ли кофе, то ли сахару или чего она там хотела, скорее всего, она пришла одолжить меня.

через пару дней, поздно ночью, Мириам, подвыпив, вдруг заявила:

– я слышала, ты потягиваешь эту толстушку с заднего дома?

^- ну, не такая уж она и толстушка.

– отлично, только я не намерена это терпеть, я вкалываю, а он развлекается, все, уходи.

– до утра-то можно остаться?

– нет.

– да куда я сейчас пойду?

– хоть к чертям собачьим!

– и это после того, что было между нами?

– и это – после того, что было между нами!

я попытался как-то смягчить Мириам, приласкать, но это только пуще разозлило ее. благо сборы были неутомительны, все, чем я владел, уместилось в небольшом картонном чемодане, повезло мне и с жильем, у меня оставались кое-какие деньжата, и я снял приличную комнатуху на Кингсли-драйв за вполне разумную плату, я тогда долго гадал, как это Мириам вычислила меня и эту пампушку и совсем проигнорировала отношения с Рени. но потом до меня дошло, дело в том, что все они там дружили, они постоянно общались или непосредственно, или телепатически, или еще каким хитрым способом, который мужчинам и неведом, достаточно было малейшего намека, любой маломальской информации, и все – мужик спекся.

иногда, проезжая по Западной авеню, я примечал афишу ночного клуба, там значилась и Рени Фокс, только ее имя не было заглавным, имя первой артистки красовалось неоновыми буквами, а уже ниже среди еще парочки других имен была и Рени. я так и не посетил это заведение.

а вот с Мириам мне довелось еще раз увидеться возле магазина с дешевыми товарами, она была с собакой, завидев меня, пес стал прыгать и рваться, я подошел и приласкал его.

– ну хоть кто-то по мне скучает, – сказал я Мириам.

– да я знаю, я даже пыталась как-то вечером привести его к тебе повидаться, уже хотела нажать звонок, когда из-за двери послышался визг очередной твоей сучки, чтобы не отрывать тебя, мы ушли.

– у тебя очень богатое воображение, никого у меня не было.

– у меня нормальное воображение.

– знаешь, иногда я бываю в этих местах…

– нет, не надо, у меня есть отличный друг, у него хорошая работа! он не боится трудиться!

и с этими словами она повернулась и пошла прочь, женщина и собака уходили из моей жизни со всеми ее заботами и на прощание вихляли своими попами, а я стоял на краю тротуара и смотрел на проходивших мимо людей, пока не остался совсем один, светофор горел красным, а когда зажегся зеленый, я пересек эту жестокую улицу.

мой друг – по крайней мере, я считаю его своим другом – один из лучших поэтов нашего времени, так вот: он впал в отчаяние у себя в Лондоне, с приступами отчаяния были знакомы еще древние греки и древние римляне, это может случиться с человеком в любом возрасте, но самым вероятным временем проявления этой напасти надо считать закат четвертого десятка, когда вам уже под полтинник, на мой взгляд, это следствие застоя – отсутствия движения, всевозрастающей нехватки треволнений и удивления, я называю такое состояние – ПОЗИЦИЯ ЗАМОРОЖЕННОГО, хотя слово ПОЗИЦИЯ здесь не очень подходит, зато такое сравнение позволяет нам взглянуть на труп с некоторой долей юмора, иначе просто не разогнать сгущающийся мрак, любой может оказаться в позиции замороженного, основным индикатором этого служат такие плоские фразы, как: «я не могу это больше выносить!», или: «да провались оно все пропадом!», или: «ну, привет Бродвею», но у большинства это быстро проходит, и человек возвращается к своей обычной жизни – лупит жену и тянет свои табельные часы на работе.

а вот моему другу не удалось задвинуть замороженного парня подальше под кушетку, как старую детскую игрушку, ах, если бы! он обращался к докторам по всему свету – в Швейцарии и Франции, Германии, Италии, Греции, Испании, в той же Англии, но эскулапы ничем не могли помочь, один выгонял у него глистов, другой тыкал иглами – тысячи тонких игл покрывали его руки, шею, спину, «может, это как раз оно, – писал мне друг, – может, иглы и помогут», из следующего письма я узнал, что он попытался обратиться к какому-то знахарю ву-ду. наконец он написал, что уже ничего не хочет, позиция замороженного победила, один из лучших поэтов современности намертво прилип к своей кровати в крохотной грязной лондонской комнатенке, голодный, едва перебивающийся редкими подачками, он сутками таращился в потолок, не способный ни написать, ни вымолвить ни единого слова, и ему было абсолютно наплевать, сможет он это преодолеть или нет. а ведь его знал весь мир.

я очень хорошо понимаю этого великого поэта, который так глупо плюхнулся в вонючую бочку с дерьмом, как это ни странно, но, сколько себя помню, я всегда был такой – я с рождения нахожусь в позиции замороженного, сразу вспоминается, как мой отец, мрачный и трусливый злыдень, лупил меня в ванной комнате своим кожаным ремнем для правки бритвы, папаша бил меня регулярно, я был зачат вне брака, и мужику пришлось жениться, и теперь все свои беды он связывал с моим появлением на свет, он любил напевать себе под нос: «когда я гулял холостой, в карманах звенели монеты!» но пел он редко, так как большую часть свободного времени был занят моим воспитанием-наказанием, и годам к семи-восьми он почти вбил в меня это чувство вины, я же не понимал истинной причины моего истязания, и он очень изощренно выискивал всякие поводы, в мои обязанности входило подстригать один раз в неделю наши лужайки – перед и за домом, сначала я проходился с газонокосилкой вдоль лужайки, затем поперек и потом ножницами подравнивал края, и если я пропускал хоть одну несчастную травинку, не важно где, перед домом или на заднем дворе, – за одну пропущенную травинку он порол меня до полусмерти, после экзекуции я должен был идти и поливать подстриженные газоны, в то время как все остальные ребята играли в бейсбол или футбол и имели шанс вырасти нормальными людьми, да, это был великий момент, когда мой папаша растягивался на лужайке и сверял уровень подстриженной травы, и всегда он умудрялся найти хоть одну пропущенную травинку, «есть! я вижу ее! одна пропущена! ты пропустил одну!» затем он подскакивал и орал в окно ванной комнаты, где всегда во время этой процедуры находилась моя мать – образцовая немецкая фрау:

– ОН ПРОПУСТИЛ! Я НАШЕЛ! НАШЕЛ!

из ванной доносился голос матери:

– ах, как же это он пропустил! какой стыд! ПОЗОР!

вскоре я поверил, что и она винит меня во всех своих невзгодах.

– МАРШ В ВАННУЮ! – командовал папаша. – В ВАННУЮ!

я шел в ванную, спускал штаны, и экзекуция начиналась, но, несмотря на ужасную боль, я оставался совершенно равнодушным к тому, что со мной происходило, действительно, для меня это ничего не значило, я не испытывал к родителям никакой привязанности и поэтому их жестокость не была для меня попранием любви, или справедливости, или уважения, вот что для меня было настоящей проблемой, так это плач, я не хотел, чтобы они видели и слышали мой плач, для меня это было унижением, как и косьба и полив лужаек, как и получение подушки, на которой я должен был сидеть за ужином после очередной порки, я не желал сидеть на подушке и всеми силами старался задавить в себе плач, и вот однажды я решил, что все – с плачем покончено, единственное, что теперь было слышно из ванной, это свист и удары кожаного ремня по моей голой жопе, я слушал этот причудливый, мясистый и жутковатый звук и таращился на кафель, слезы текли ручьями, но я так и не пикнул, отец не выдержал и прервал порку, обычно он отвешивал по пятнадцать – двадцать ударов, но теперь остановился где-то на семи-восьми. с криком: «мать, слышь, мать!» – он выскочил из ванной.

– я думаю, наш сын придурок! он не ревет! я порю его, а он не ревет!

– ты думаешь, он дурачок, Генри?

– да, мамочка.

– ах, какой позор!

это было первое явственное проявление замороженного парня, я и сам ощущал, что со мной что-то не так, но я-то не считал себя придурком, я просто никак не понимал, как это другие люди могут, например, мгновенно рассердиться, впасть в ярость, а потом так же легко позабыть о своем негодовании и тут же стать совершенно довольными и радостными, и еще как это они так искренне и живо всем интересуются, когда все вокруг – сплошная глупость.

я не отличался ни в спорте, ни в играх со сверстниками, но это потому, что у меня не было времени тренироваться, на самом деле я не был неженкой и иногда, вдруг, у меня получалось что-то лучше, чем у всех остальных, но и это меня нисколько не волновало, вспоминаю свою первую драку с соседским мальчишкой, я так и не смог разозлиться на него, я просто махал кулаками, я же был замороженным, я не мог понять ГНЕВ и ЯРОСТЬ своего противника, вместо того, чтобы попытаться побить забияку, я всматривался в искаженное гневом лицо, отмечал странные манеры и был весьма озадачен его разъяренностью, иногда я наносил ответные удары, но чтобы только удостовериться, что могу это сделать, а потом снова впадал в ступор.

и тогда мой отец выскочил из дома и заорал:

– все! бой окончен! конец! капут! пацаны боялись моего родителя, и они бросились наутек.

– ты не мужчина, Генри, – сказал мне отец. – тебя снова побили.

я молчал.

– мать, наш сын снова позволил этому Чаку Слоану побить себя!

– наш сын?

– наш, наш!

– какой стыд!

без сомнения, это отец распознал во мне замороженного человека, и он извлек из этой ситуации максимум выгоды для себя, «детей должно быть всегда видно, но никогда не слышно!» – заявлял он. меня это вполне устраивало, сказать мне было нечего, и ничего меня не интересовало, я был замороженный тогда, потом и навсегда им и остался.

пить я начал лет с семнадцати вместе с парнями постарше, которые шлялись по улицам и грабили заправочные станции и винные магазинчики, они принимали мое всеобъемлющее отвращение за проявление бесстрашия, а то, что я никогда ни на что не жаловался, относили к необычайной храбрости, я был довольно популярен в компании, но и это меня никак не расшевелило, я жил в своем замороженном мире, во время попоек передо мной выставляли большое количество бутылок – виски, пиво, вино, – я пил все подряд, но ничего меня не забирало по-настоящему, я и захмелеть-то не мог, как все остальные, одни валились замертво на пол, другие дрались, третьи пели, четвертые бахвалились, а я сидел себе тихонько за столом и осушал стакан за стаканом, и с каждым выпитым стаканом я все дальше и дальше отдалялся от компании, ощущая себя потерянным, но без надрыва и муки, просто электрический свет, голоса, тела, и ничего больше.

тогда я еще жил с родителями, в стране бушевала Великая депрессия, 1937 год, найти работу семнадцатилетнему пацану было нереально, и я возвращался домой чисто в силу привычки и стучал в дверь.

однажды ночью мама открыла смотровое окошечко в двери и закричала:

– он пьяный! он снова пьяный!

из дальней комнаты послышался голос отца:

– что? снова пьяный?

вскоре возле смотрового окошка появилась физиономия папаши:

– я не хочу тебя пускать, ты опозорил как свою мать, так и свою родину.

Дата добавления: 2015-06-28