Екатерине Савельевне Гроссман 28 страница

Пронзительное чувство жалости к нему охватило ее, в душе ее смешались и пестрые ночные огни, и ужас перед Грековым, и восхищение перед ним, начавшим наступление на немецкие железные дивизии из одиноких развалин, и мысли о матери.

Она подумала, что все в жизни отдаст, лишь бы увидеть Шапошникова живым.

"А если скажут: маму либо его?" - подумала она.

Потом ей послышались чьи-то шаги, она вцепилась пальцами в кирпич, вслушивалась.

Стрельба затихла, все было тихо.

Стала чесаться спина, плечи, ноги под коленями, но она боялась почесаться, зашуршать.

Батракова все спрашивали, отчего он чешется, и он отвечал: "Это нервное". А вчера он сказал: "Нашел на себе одиннадцать вшей". И Коломейцев смеялся: "Нервная вошь напала на Батракова".

Она убита, и бойцы тащат ее к яме, говорят:

- Совсем бедная девка завшивела.

А может быть, это действительно нервное? И она поняла, что к ней в темноте идет человек, не мнимый, воображаемый, который возникал из шорохов, из обрывков света и обрывков тьмы, из сердечного замирания. Катя спросила:

- Кто идет?

- Это я, свой, - ответила темнота.

- Сегодня штурма не будет. Греков отменил, на завтрашнюю ночь. Сегодня немцы сами все время лезут. Между прочим, хочу сказать, этого самого "Монастыря" я никогда не читал.

Она не ответила."

Он старался разглядеть ее во тьме, и, исполняя его желание, огонь взрыва осветил ее лицо. А через секунду вновь стемнело, и они, молча условившись, ожидали нового взрыва, мелькания света. Сергей взял ее за руку. Он сжал ее пальцы. Он впервые в жизни держал в руке девичью руку.

Грязная, завшивевшая радистка сидела тихо, ее шея светилась в темноте.

Вспыхнул свет ракеты, и они сблизили головы. Он обнял ее, и она зажмурила глаза, они оба знали школьный рассказ: кто целуется с открытыми глазами, тот не любит.

- Ведь это не шутка, правда? - спросил он.

Она сжала ладонями его виски, повернула его голову к себе.

- Это на всю жизнь, - медленно сказал он.

- Удивительно, - сказала она, - вот я боюсь: вдруг кто-нибудь придет. А до этого каким мне казалось счастьем, кто бы ни пришел: Ляхов, Коломейцев, Зубарев...

- Греков, - подсказал он.

- Ой, нет, - сказала она.

Он стал целовать ее шею и нащупал пальцами, отстегнул железную пуговицу на ее гимнастерке, коснулся губами ее худенькой ключицы, грудь он не решился целовать. А она гладила его жесткие, немытые волосы, как будто он был ребенком, а она уже знала, что все происходящее сейчас неизбежно, что так уж оно должно происходить.

Он посмотрел на светящийся циферблат часов.

- Кто поведет вас завтра? - спросила она. - Греков?

- Зачем об этом. Сами пойдем, зачем нас водить.

Он снова обнял ее, и у него вдруг похолодели пальцы, похолодело в груди от решимости и волнения. Она полулежала на шинели, казалось, не дышала. Он прикасался то к грубой, пыльной на ощупь ткани гимнастерки и юбки, то к шершавым кирзовым сапогам. Он ощутил рукой тепло ее тела. Она попыталась присесть, но он стал целовать ее. Вновь вспыхнул свет и на мгновение осветил упавшую на кирпичи Катину пилотку, ее лицо, показавшееся ему в эти секунды незнакомым. И тотчас снова стало темно, особенно как-то темно...

- Катя!

- Что?

- Ничего, просто голос хотел услышать. Ты почему не смотришь на меня?

- Не надо, не надо, потуши!

Она снова подумала о нем и о матери, - кто ей дороже.

- Прости меня, - сказала она.

Он не понял ее, сказал:

- Ты не бойся, это на всю жизнь, если только будет жизнь.

- Это я о маме вспомнила.

- А моя мать умерла. Я лишь теперь понял, ее выслали за папу.

Они заснули на шинели, обнявшись, и управдом подошел к ним и смотрел, как они спят, - голова минометчика Шапошникова лежала на плече у радистки, рука его обхватывала ее за спину, он словно боялся потерять ее. Грекову показалось, что они оба мертвы, так тихо и неподвижно лежали они.

На рассвете Ляхов заглянул в отсек подвала, крикнул:

- Эй, Шапошников, эй, Венгрова, управдом зовет, - скоро только, рысью, на полусогнутых!

Лицо Грекова в облачном холодном сумраке было неумолимым, суровым. Он прислонился большим плечом к стене, всклокоченные волосы его нависали над низким лбом.

Они стояли перед ним, переминаясь с ноги на ногу, не замечая, что стоят, держась за руки.

Греков пошевелил широкими ноздрями приплюснутого львиного носа, сказал:

- Вот что, Шапошников, ты сейчас проберешься в штаб полка, я тебя откомандировываю.

Сережа почувствовал, как дрогнули пальцы девушки, и сжал их, и она чувствовала, что его пальцы дрожат. Он глотнул воздух, язык и небо пересохли.

Тишина охватила облачное небо, землю. Казалось, что лежащие вповалку, прикрытые шинелями люди не спят, ждут, не дыша.

Прекрасно, приветливо было все вокруг, и Сережа подумал: "Изгнание из рая, как крепостных разлучает", - и с мольбой, ненавистью смотрел на Грекова.

Греков прищурился, вглядывался в лицо девушки, и взгляд его казался Сереже отвратительным, безжалостным, наглым.

- Ну, вот все, - оказал Греков. - С тобой пойдет радистка, что ей тут делать без передатчика, доведешь ее до штаба полка.

Он улыбнулся.

- А там уж вы свою дорогу сами найдете, возьми бумажку, я написал на обоих одну, не люблю писанины. Ясно?

И вдруг Сережа увидел, что смотрят на него прекрасные, человечные, умные и грустные глаза, каких никогда он не видел в жизни.

Комиссару стрелкового полка Пивоварову не пришлось попасть в дом "шесть дробь один".

Беспроволочная связь с домом прервалась, то ли вышел из строя передатчик, то ли заправлявшему в доме капитану Грекову надоели строгие внушения командования.

Одно время сведения об окруженном доме удавалось получать через минометчика коммуниста Ченцова, он передавал, что "управдом" совсем распустился, - говорил бойцам черт знает какую ересь. Правда, с немцами Греков воевал лихо, этого информатор не отрицал.

В ночь, когда Пивоваров собрался пробраться в дом "шесть дробь один", тяжело заболел командир полка Березкин.

Он лежал в блиндаже с горящим лицом, с нечеловечески, хрустально-ясными, бессмысленными глазами.

Доктор, поглядев на Березкина, растерялся. Он привык иметь дело с раздробленными конечностями, с проломленными черепами, а тут вдруг человек сам по себе заболел.

Доктор сказал:

- Надо бы банки поставить, да где их возьмешь?

Пивоваров решил доложить начальству о болезни командира полка, но комиссар дивизии позвонил Пивоварову по телефону, - приказал срочно явиться в штаб.

Когда Пивоваров, несколько запыхавшись (пришлось раза два падать при близких разрывах), вошел в блиндаж комиссара дивизии, тот разговаривал с переправившимся с левого берега батальонным комиссаром. Пивоваров слышал об этом человеке, делавшем доклады в частях, расположенных на заводах.

Пивоваров громко отрапортовал:

- По вашему приказанию явился, - и тут же с ходу доложил о болезни Березкина.

- Да-а, хреновато, - сказал комиссар дивизии. - Вам, товарищ Пивоваров, придется принять на себя командование полком.

- А как с окруженным домом?

- Куда уж вам, - сказал комиссар дивизии. - Тут такую кашу заварили вокруг этого окруженного дома. До штаба фронта дело дошло.

И он помахал бумажкой-шифровкой перед Пивоваровым.

- Я для этого дела вас, собственно, и вызвал. Вот товарищ Крымов получил распоряжение политуправления фронта отправиться в окруженный дом, навести там большевистский порядок, стать там боевым комиссаром, а в случае чего отстранить этого самого Грекова, взять на себя командование... Поскольку все это хозяйство находится на участке вашего полка, вы обеспечьте все необходимое, и чтобы переправиться в этот дом, и для дальнейшей связи. Ясно?

- Ясно, - сказал Пивоваров. - Будет исполнено.

После этого он спросил обычным, не казенным, а житейским голосом:

- Товарищ батальонный комиссар, с такими ребятами иметь дело, ваш ли это профиль?

- Именно мой, - усмехнулся комиссар, пришедший с левого берега. - Я вел летом сорок первого двести человек из окружения по Украине, партизанских настроений там хватало.

Комиссар дивизии сказал:

- Что ж, товарищ Крымов, давайте действуйте. Со мной связь держите. Государство в государстве - это ведь негоже.

- Да, там еще какое-то грязное дело с девчонкой-радисткой, - сказал Пивоваров. - Наш Березкин все тревожился, замолчал их радиопередатчик. А ребята там такие, что от них всего ждать можно.

- Ладно, на месте все разберете, - дуйте, желаю успеха, - сказал комиссар дивизии.

Через день после того, как Греков отослал Шапошникова и Венгрову, Крымов, сопровождаемый автоматчиком, отправился в знаменитый, окруженный немцами, дом.

Они вышли светлым холодным вечером из штаба стрелкового полка. Едва Крымов вступил на асфальтированный двор Сталинградского тракторного завода, как ощутил опасность уничтожения яснее и сильнее, чем когда-либо.

И в то же время чувство подъема, радости не оставляло его. Шифровка, неожиданно пришедшая из штаба фронта, как бы подтвердила ему, что здесь, в Сталинграде, все идет по-другому, здесь другие отношения, другие оценки, другие требования к людям. Крымов снова был Крымовым, не калекой из инвалидной команды, а боевым комиссаром-большевиком. Опасное и трудное поручение не страшило его. Так приятно и сладко было в глазах комиссара дивизии, в глазах Пивоварова вновь читать то, что всегда проявляли к нему товарищи по партии.

Среди взломанного снарядом асфальта, у исковерканного полкового миномета лежал убитый красноармеец.

Почему-то теперь, когда душа Крымова была полна живой надежды, ликовала, вид этого тела поразил его. Он много видел мертвецов, стал к ним безразличен. А сейчас он содрогнулся, - тело, полное вечной смерти, лежало по-птичьи беспомощное, покойник поджал ноги, точно ему было холодно.

Мимо, держа у виска толстую полевую сумку, пробежал политрук в сером коробящемся плаще, красноармейцы волочили на плащ-палатке противотанковые мины вперемешку с буханками хлеба.

А мертвецу не стал нужен хлеб и оружие, он не хотел письма от верной жены. Он не был силен своей смертью, он был самым слабым, мертвый воробышек, которого не боятся мошки и мотыльки.

В проломе цеховой стены артиллеристы устанавливали полковую пушку и ругались с расчетом тяжелого пулемета. По жестикуляции спорщиков ясно делалось, о чем примерно говорили они.

- Наш пулемет, знаешь, сколько времени здесь стоит? Вы еще болтались на том берегу, а мы уж тут стреляли.

- Нахальные люди вы, вот вы кто такие!

Воздух взвыл, снаряд разорвался в углу цеха. Осколки застучали по стенам. Автоматчик, шедший впереди Крымова, оглянулся, не убило ли комиссара. Подождав Крымова, он проговорил:

- Вы не беспокойтесь, товарищ комиссар, мы считаем - тут второй эшелон, глубокий тыл.

Спустя недолгое время Крымов понял, что двор у цеховой стены - тихое место.

Пришлось им и бежать, и падать, уткнувшись лицом в землю, снова бежать и снова падать. Два раза заскакивали они в окопы, в которых засела пехота; бежали они и среди сгоревших домиков, где уже не было людей, а лишь выло и свистело железо... Автоматчик вновь в утешение сказал Крымову:

- Это что, главное, - не пикировает. - А затем предложил: - А ну, товарищ комиссар, давайте припустим вон до той воронки.

Крымов сполз на дне бомбовой ямы, поглядел наверх - синее небо было над головой, а голова не была оторвана, по-прежнему сидела на плечах. Странно ощущать присутствие людей только в том, что смерть, посылаемая ими с двух сторон, воет, поет над твоей головой.

Странное это чувство безопасности в яме, вырытой заступом смерти.

Автоматчик, не дав ему отдышаться, проговорил:

- Лезьте за мной! - И заполз в темный ходок, оказавшийся на дне ямы. Крымов протиснулся следом за ним, и низкий ходок расширился, кровля его поднялась, они вошли в туннель.

Под землей слышался гул наземной бури, свод вздрагивал, и грохот перекатывался по подземелью. Там, где особенно густо лежали чугунные трубы и разветвлялись темные, толщиной с человеческую руку, кабели, на стене было написано суриком: "Махов ишак". Автоматчик посветил фонариком и сказал:

- Тут над нами немцы ходят.

Вскоре они свернули в узкий ходок, двигались по направлению к едва заметному светло-серому пятну; все ясней, светлей становилось пятно в глубине ходка, все яростней доносились взрывы и пулеметные очереди.

Крымову показалось на миг, что он приближается к плахе. Но вот они вышли на поверхность, и первое, что увидел Крымов, были лица людей, - они показались ему божественно спокойными.

Непередаваемое чувство охватило Крымова, - радостное, легкое. И даже бушевавшая война ощутилась им не как роковая грань жизни и смерти, а как гроза над головой молодого, сильного, полного жизни путника.

Какая-то ясная, пронзительная уверенность в том, что он переживает час нового, счастливого перелома своей судьбы, охватила его.

Он словно видел в этом ясном дневном свете свое будущее, - ему снова предстояло жить во всю силу своего ума, воли, большевистской страсти.

Чувство уверенности и молодости смешалось с печалью об ушедшей женщине, она представилась ему бесконечно милой.

Но сейчас она не казалась навеки потерянной. Вместе с силой, вместе с прежней жизнью вернется к нему она. Он шел за ней!

Старик в насаженной на лоб пилотке стоял над горевшим на полу костром и переворачивал штыком жарившиеся на листе кровельной жести картофельные оладьи; готовые оладьи он складывал в металлическую каску. Увидев связного, он быстро спросил:

- Сережа там?

Связной строго сказал:

- Начальник пришел!

- Сколько лет, отец? - спросил Крымов.

- Шестьдесят, - ответил старик и объяснил: - Я из рабочего ополчения.

Он снова покосился на связного.

- Сережка там?

- Нету в полку его, видно, он к соседу попал.

- Эх, - с досадой сказал старик, - пропадет.

Крымов здоровался с людьми, оглядывался, всматривался в подвальные отсеки с наполовину разобранными деревянными переборками. В одном месте стояла полковая пушка, глядела из бойницы, прорубленной в стене.

- Как на линкоре, - сказал Крымов.

- Да, только воды мало, - ответил красноармеец.

Подальше, в каменных ямах и ущельях стояли минометы.

На полу лежали хвостатые мины. Тут же, немного поодаль, лежал на плащ-палатке баян.

- Вот дом номер шесть дробь один держится, не сдается фашистам, громко сказал Крымов. - Весь мир, миллионы людей этому радуются.

Люди молчали.

Старик Поляков поднес Крымову металлическую каску, полную оладий.

- А про то не пишут, как Поляков оладьи печет?

- Вам смех, - сказал Поляков, - а Сережку-то нашего угнали.

Минометчик спросил:

- Второй фронт не открыли еще? Ничего не слышно?

- Пока нету, - ответил Крымов.

Человек в майке, в распахнутом кителе сказал:

- Как стала по нам садить тяжелая артиллерия из-за Волги, Коломейцева волной с ног сбило, он встал и говорит: "Ну, ребята, второй фронт открылся".

Темноволосый парень проговорил:

- Чего зря говорить, если б не артиллерия, мы тут не сидели бы. Слопал бы нас немец.

- А где ж, однако, командир? - спросил Крымов.

- Вон там, на самом переднем крае примостился.

Командир отряда лежал на высокой груде кирпича и смотрел в бинокль.

Когда Крымов окликнул его, он неохотно повернул лицо и лукаво, предостерегающе приложил палец к губам, снова взялся за бинокль. Спустя несколько мгновений его плечи затряслись, он смеялся. Он сполз и, улыбаясь, сказал:

- Хуже шахмат, - и, разглядев зеленые шпалы и комиссарскую звезду на гимнастерке Крымова, проговорил: - Здравствуйте в нашей хате, товарищ батальонный комиссар, - и представился: - Управдом Греков. Вы по нашему ходку пришли?

Все в нем - и взгляд, и быстрые движения, и широкие ноздри приплюснутого носа - было дерзким, сама дерзость.

"Ничего, ничего, согну я тебя", - подумал Крымов.

Крымов стал расспрашивать его. Греков отвечал лениво, рассеянно, позевывая и оглядываясь, точно вопросы Крымова мешали ему вспомнить что-то действительно важное и нужное.

- Сменим вас? - спросил Крымов.

- К чему? - ответил Треков. - Вот только курева, ну, конечно, мины, гранаты и, если не жалко, водочки и шамовки на кукурузниках подбросьте... - Перечисляя, он загибал пальцы на руке.

- Значит, уходить не собираетесь? - злясь и невольно любуясь некрасивым лицом Грекова, спросил Крымов.

Они молчали, и в это короткое молчание Крымов превозмог чувство своего душевного подчинения людям в окруженном доме.

- Дневник боевых действий ведете? - спросил он.

- У меня бумаги нет, - ответил Греков. - Писать не на чем, да и некогда, да и не к чему.

- Вы находитесь в подчинении командира сто семьдесят шестого стрелкового полка, - сказал Крымов.

- Есть, товарищ батальонный комиссар, - ответил Греков и насмешливо добавил: - Когда поселок отрезали и я в этом доме собрал людей, оружие, отбил тридцать атак, восемь танков сжег, надо мной командиров не было.

- Наличный состав свой на сегодняшнее число точно знаете, проверяете?

- Зачем мне проверять, я строевых записок не представляю, что я, в АХО и на допе снабжаюсь? Сидим на гнилой картошке и на гнилой воде.

- Женщины в доме есть?

- Товарищ комиссар, вы вроде допрос мне учинили?

- Ваши люди в плен попадали?

- Нет, такого случая не было.

- Все же, где ваша радистка?

Греков закусил губу, брови его сошлись, и он ответил:

- Девушка эта - немецкая шпионка, она меня завербовала, а потом, я ее изнасиловал, а потом я ее пристрелил. - И, вытянув шею, он спросил: Такого, что ли, ответа вам от меня нужно? - И с насмешкой сказал: - Я вижу, дело штрафным батальоном пахнет, так, что ли, товарищ начальник?

Крымов несколько мгновений молча смотрел на него и сказал:

- Греков, Греков, закружилась ваша голова. И я в окружении был. И меня спрашивали.

Он посмотрел на Грекова и медленно сказал:

- У меня есть указание, - в случае необходимости отстранить вас от командования и переподчинить людей себе. Зачем вы сами прете на рожон, толкаете меня на этот путь?

Греков молчал, думал, прислушивался, потом сказал:

- Стихает, успокоился немец.

- Вот и хорошо, посидим вдвоем, - сказал Крымов, - уточним дальнейшее.

- А зачем сидеть вдвоем, - сказал Греков, - мы тут воюем все вместе и дальнейшее уточняем вместе.

Дерзость Грекова нравилась Крымову, но одновременно и сердила. Ему хотелось сказать Грекову об украинском окружении, о своей довоенной жизни, чтобы Греков не принимал его за чиновника. Но в таком рассказе, чувствовал Крымов, проявилась бы слабость его. А Крымов пришел в этот дом проявить свою силу, а не слабость. Он ведь не был политотдельским чиновником, он был военным комиссаром.

"Ничего, - подумал он, - комиссар не подкачает".

В затишье люди сидели и полулежали на грудах кирпича. Греков произнес:

- Сегодня немец уже больше не пойдет, - и предложил Крымову: - Давайте, товарищ комиссар, покушаем.

Крымов присел рядом с Грековым среди отдыхавших людей.

- Вот смотрю на вас всех, - проговорил Крымов, - а в голове все время вертится: русские прусских всегда били.

Негромкий ленивый голос подтвердил:

- Точно!

И в этом "то-о-очно" было столько снисходительной насмешки над общими формулами, что дружный негромкий смех прошел среди сидевших. Они знали не меньше человека, впервые сказавшего - "русские прусских всегда били", о том, какую силу таят в себе русские, да они, собственно, и были самым прямым выражением этой силы. Но они знали и понимали, что прусские дошли до Волги и Сталинграда вовсе не потому, что русские их всегда били.

С Крымовым в эти мгновения происходила странная вещь. Он не любил, когда политические работники славили старых русских полководцев, его революционному духу претили ссылки в статьях "Красной звезды" на Драгомирова, ему казалось ненужным введение орденов Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого. Революция есть революция, ее армии нужно одно лишь знамя - красное.

Когда-то он, работая в Одесском ревкоме, участвовал в шествии портовых грузчиков и городских комсомольцев, пришедших сбросить с пьедестала бронзовое тельце великого полководца, возглавившего походы крепостного русского войска в Италию.

И именно здесь, в доме "шесть дробь один", Крымов, впервые в жизни произнеся суворовские слова, ощутил длящуюся в веках единую славу вооруженного русского народа. Казалось, он по-новому ощутил не только тему своих докладов, - тему своей жизни.

Но почему именно сегодня, когда он снова дышал привычным воздухом ленинской революции, пришли к нему эти чувства и мысли?

И насмешливое, ленивое "точно", произнесенное кем-то из бойцов, больно укололо его.

- Воевать вас, товарищи, учить не надо, - сказал Крымов. - Этому вы сами всякого научите. Но вот почему командование нашло нужным все же прислать меня к вам? Зачем я вот, скажем, пришел к вам?

- За суп, для ради супа? - негромко и дружелюбно предположил кто-то.

Но смех, которым слушатели встретили это робкое предположение, не был тихим. Крымов посмотрел на Грекова.

Греков смеялся вместе со всеми.

- Товарищи, - проговорил Крымов, и злая краска выступила на его щеках, - серьезней, товарищи, я прислан к вам партией.

Что это было такое? Случайное настроение, бунт? Нежелание слушать комиссара, рожденное ощущением своей силы, своей собственной опытности? А может быть, веселье слушателей не имело в себе ничего крамольного, просто возникло от ощущения естественного равенства, которое было так сильно в Сталинграде.

Но почему это ощущение естественного равенства, раньше восхищавшее Крымова, сейчас вызывало в нем чувство злобы, желание подавить его, скрутить?

Здесь связь Крымова с людьми не ладилась не потому, что они были подавлены, растеряны, трусили. Здесь люди чувствовали себя сильными, уверенно, и неужели возникшее в них чувство силы ослабляло их связь с комиссаром Крымовым, вызывало отчужденность, враждебность и в нем и в них?

Старик, жаривший оладьи, сказал:

- Вот я давно уж хотел спросить у партийного человека. Говорят, товарищ комиссар, что при коммунизме все станут получать по потребности, это как же тогда будет, если каждому, особенно с утра, по потребности - сопьются все?

Крымов повернулся к старику и увидел на его лице истинную заботу.

А Греков смеялся, смеялись его глаза, большие, широкие ноздри раздувало смехом.

Сапер с головой, перевязанной окровавленным, грязным бинтом, спросил:

- А вот насчет колхозов, товарищ комиссар. Как бы их ликвидировать после войны.

- Оно бы неплохо докладик на этот счет, - сказал Греков.

- Я не лекции пришел к вам читать, - сказал Крымов, - я военный комиссар, я пришел, чтобы преодолеть вашу недопустимую партизанщину.

- Преодолевайте, - сказал Греков. - А вот кто будет немцев преодолевать?

- Найдутся, не беспокойтесь. Не за супом я пришел, как вы выражаетесь, а большевистскую кашу сварить.

- Что ж, преодолевайте, - сказал Греков. - Варите кашу.

Крымов, посмеиваясь и в то же время серьезно, перебил:

- А понадобится, и вас. Греков, с большевистской кашей съедят.

Сейчас Николай Григорьевич был спокоен и уверен. Колебания, какое решение будет наиболее правильным, прошли. Грекова надо отстранить от командования.

Крымов теперь уж ясно видел в Грекове враждебное и чуждое, чего не могли ни уменьшить, ни заглушить героические дела, творившиеся в окруженном доме. Он знал, что справится с Грековым.

Когда стемнело, Крымов подошел к управдому и сказал:

- Давайте, Греков, поговорим всерьез и начистоту. Чего вы хотите?

Греков быстро, снизу вверх, - он сидел, а Крымов стоял, - посмотрел на него и весело сказал:

- Свободы хочу, за нее и воюю.

- Мы все ее хотим.

- Бросьте! - махнул рукой Греков. - На кой она вам? Вам бы только с немцами справиться.

- Не шутите, товарищ Греков, - сказал Крымов. - Почему вы не пресекаете неверные политические высказывания некоторых бойцов? А? При вашем авторитете вы это можете не хуже всякого комиссара сделать. А у меня впечатление, что люди ляпают и на вас оглядываются, как бы ждут вашего одобрения. Вот этот, что высказывался насчет колхозов. Зачем вы его поддержали? Я вам говорю прямо: давайте вместе это дело выправим. А не хотите, - я вам так же прямо говорю: шутить не буду.

- Насчет колхозов, что тут такого? Действительно, не любят их, это вы, не хуже меня знаете.

- Вы что ж, Греков, задумали менять ход истории?

- А уж вы-то все на старые рельсы хотите вернуть?

- Что это "все"?

- Все. Всеобщую принудиловку.

Он говорил ленивым голосом, бросая слова, посмеиваясь. Вдруг он приподнялся, сказал:

- Товарищ комиссар, бросьте. Ничего я не задумал. Это я так, позлить вас. Такой же советский человек, как и вы. Меня недоверие обижает.

- Так давайте, Греков, без шуток. Поговорим всерьез, как устранить недобрый, несоветский, зеленый дух" Вы его породили, помогите мне его убить. Ведь вам еще воевать со славой предстоит.

- Спать охота. И вам отдохнуть надо. Вот увидите, что тут с утра начнется.

- Ладно, Греков, давайте завтра. Я ведь уходить от вас не собираюсь, никуда не спешу.

Греков рассмеялся:

- Наверное, договоримся.

"Все ясно, - подумал Крымов. - Гомеопатией заниматься не буду. Хирургическим ножом сработаю. Политически горбатых не распрямляют уговорами".

Греков неожиданно сказал:

- Глаза у вас хорошие. Тоскуете вы.

Крымов от неожиданности развел руками и ничего не ответил. А Греков, точно услышав подтверждение своих слов, проговорил:

- У меня самого, знаете, тоска. Только это так, ерунда, личное. Об этом в рапорте не напишешь.

Ночью во время сна Крымов был ранен шальной пулей в голову. Пуля содрала кожу и поцарапала череп. Ранение было неопасное, но голова сильно кружилась, и Крымов не мог стоять на ногах. Его все время тошнило.

Греков велел соорудить носилки, и в тихий предрассветный час раненого эвакуировали из окруженного дома.

Крымов лежал на носилках, голова гудела и кружилась, в виске постреливало и постукивало.

Греков провожал носилки до подземного хода.

- Не повезло вам, товарищ комиссар, - сказал он.

И вдруг догадка ожгла Крымова - не Греков ли стрелял в него ночью?

К вечеру у Крымова начались рвоты, усилилась головная боль.

Два дня пролежал он в дивизионном медсанбате, а затем его перевезли на левый берег и поместили в армейский госпиталь.

Комиссар Пивоваров пробрался в тесные землянки медсанбата и увидел тяжелую обстановку - раненые лежали вповалку. Крымова в медсанбате он не застал, его накануне ночью эвакуировали на левый берег.

"Как это его сразу ранило? - думал Пивоваров. - То ли ему не повезло, то ли ему повезло".

Пивоварову одновременно хотелось решить, стоит ли переводить больного командира полка в медсанбат. Пробравшись обратно в штабной блиндаж, Пивоваров (по дороге его чуть не убило осколком немецкой мины) рассказал автоматчику Глушкову, что в медсанбате нет никаких условий для лечения больного. Кругом валяются груды кровавой марли, бинтов, ваты - страшно подойти. Слушая комиссара, Глушков сказал:

- Конечно, товарищ комиссар, у себя в блиндаже все-таки лучше.

- Да, - кивнул комиссар. - И там не разбирают, кто командир полка, а кто боец, все на полу.

И Глушков, которому полагалось по чину лежать на полу, сказал:

- Конечно, куда же это годится.

- Разговаривал что-нибудь? - спросил Пивоваров.

- Нет, - и Глушков махнул рукой. - Какой уж разговор, товарищ комиссар, принесли письмо от жены, оно лежит, а он не смотрит.

- Что ты говоришь? - сказал Пивоваров. - Вот это уж заболел. Жуткое дело, не смотрит!

Он взял письмо, взвесил конверт на руке, поднес письмо к лицу Березкина, строго, вразумляюще сказал:

- Иван Леонтьевич, вам письмо от супруги, - подождал немного и совсем другим тоном добавил: - Ваня, пойми, от жены, неужели не понимаешь, а, Ваня?

Но Березкин не понимал.

Лицо его было румяно, блестящие глаза пронзительно и бессмысленно смотрели на Пивоварова.

С упорной силой война стучалась в этот день в блиндаж, где лежал больной командир полка. Почти по всем телефонам связь с ночи была нарушена; и почему-то телефон в землянке Березкина работал безотказно, по этому телефону звонили из дивизии, звонили из оперативного отдела штаба армии, звонил сосед - командир полка из дивизии Гурьева, звонили березкинские комбаты - Подчуфаров и Дыркин. В блиндаже все время толклись люди, скрипела дверь и хлопала плащ-палатка, повешенная у входа Глушковым. Тревога, ожидание с утра охватили людей. В этот день, который отличался ленивой артиллерийской стрельбой, нечастыми и неряшливо неточными авиационными налетами, возникла у многих пронзительно тоскливая уверенность в том, что немецкий удар совершится. Эта уверенность одинаково мучила и Чуйкова, и комиссара полка Пивоварова, и людей, сидевших в доме "шесть дробь один", и пившего с утра водку командира стрелкового взвода, справлявшего свой день рождения возле заводской трубы на Сталинградском тракторном.

Дата добавления: 2015-06-28