----------------------------------------------------------------------- М., "Книжная палата", 1990. OCR & spellcheck by HarryFan, 6 February 2001 ----------------------------------------------------------------------- Посвящается моей матери Екатерине Савельевне ГроссманНад землей стоял туман. На проводах высокого напряжения, тянувшихсявдоль шоссе, отсвечивали отблески автомобильных фар. Дождя не было, но земля на рассвете стала влажной и, когда вспыхивалзапретительный светофор, на мокром асфальте появлялось красноватоерасплывчатое пятно. Дыхание лагеря чувствовалось за много километров, - кнему тянулись, все сгущаясь, провода, шоссейные и железные дороги. Этобыло пространство, заполненное прямыми линиями, пространствопрямоугольников и параллелограммов, рассекавших землю, осеннее небо,туман. Протяжно и негромко завыли далекие сирены. Шоссе прижалось к железной дороге, и колонна автомашин, груженныхбумажными пакетами с цементом, шла некоторое время почти на одной скоростис бесконечно длинным товарным эшелоном. Шоферы в военных шинелях неоглядывались на идущие рядом вагоны, на бледные пятна человеческих лиц. Из тумана вышла лагерная ограда - ряды проволоки, натянутые междужелезобетонными столбами. Бараки тянулись, образуя широкие, прямые улицы.В их однообразии выражалась бесчеловечность огромного лагеря. В большом миллионе русских деревенских изб нет и не может быть двухнеразличимо схожих. Все живое - неповторимо. Немыслимо тождество двухлюдей, двух кустов шиповника... Жизнь глохнет там, где насилие стремитсястереть ее своеобразие и особенности. Внимательный и небрежный глаз седого машиниста следил за мельканиембетонных столбиков, высоких мачт с вращающимися прожекторами,бетонированных башен, где в стеклянном фонаре виднелся охранник утурельного пулемета. Машинист мигнул помощнику, паровоз далпредупредительный сигнал. Мелькнула освещенная электричеством будка,очередь машин у опущенного полосатого шлагбаума, бычий красный глазсветофора. Издали послышались гудки идущего навстречу состава. Машинист сказалпомощнику: - Цуккер идет, я узнаю его по бедовому голосу, разгрузился и гонит наМюнхен порожняк. Порожний состав, грохоча, встретился с идущим к лагерю эшелоном,разодранный воздух затрещал, заморгали серые просветы между вагонами,вдруг снова пространство и осенний утренний свет соединились из рваныхлоскутов в мерно бегущее полотно. Помощник машиниста, вынув карманное зеркальце, поглядел на своюзапачканную щеку. Машинист движением руки попросил у него зеркальце. Помощник сказал взволнованным голосом: - Ах, геноссе Апфель, поверьте мне, мы могли бы возвращаться к обеду, ане в четыре часа утра, выматывая свои силы, если б не эта дезинфекциявагонов. И как будто бы дезинфекцию нельзя производить у нас на узле. Старику надоел вечный разговор о дезинфекции. - Давай-ка продолжительный, - сказал он, - нас подают не на запасный, апрямо к главной разгрузочной площадке.
В немецком лагере Михаилу Сидоровичу Мостовскому впервые после ВторогоКонгресса Коминтерна пришлось всерьез применить свое знание иностранныхязыков. До войны, живя в Ленинграде, ему нечасто приходилось говорить синостранцами. Ему теперь вспомнились годы лондонской и швейцарскойэмиграции, там, в товариществе революционеров, говорили, спорили, пели намногих языках Европы. Сосед по нарам, итальянский священник Гарди, сказал Мостовскому, что влагере живут люди пятидесяти шести национальностей. Судьба, цвет лица, одежда, шарканье шагов, всеобщий суп из брюквы иискусственного саго, которое русские заключенные называли "рыбий глаз", -все это было одинаково у десятков тысяч жителей лагерных бараков. Для начальства люди в лагере отличались номерами и цветом матерчатойполоски, пришитой к куртке: красной - у политических, черной - усаботажников, зеленой - у воров и убийц. Люди не понимали друг друга в своем разноязычии, но их связывала однасудьба. Знатоки молекулярной физики и древних рукописей лежали на нарахрядом с итальянскими крестьянами и хорватскими пастухами, не умевшимиподписать свое имя. Тот, кто некогда заказывал повару завтрак и тревожилэкономку своим плохим аппетитом, и тот, кто ел соленую треску, рядом шлина работу, стуча деревянными подошвами и с тоской поглядывали - не идут лиKosttrager - носильщики бачков, - "костриги", как их называли русскиеобитатели блоков. В судьбе лагерных людей сходство рождалось из различия. Связывалось ливидение о прошлом с садиком у пыльной итальянской дороги, с угрюмым гуломСеверного моря или с оранжевым бумажным абажуром в доме начальствующегосостава на окраине Бобруйска, - у всех заключенных до единого прошлое былопрекрасно. Чем тяжелей была у человека долагерная жизнь, тем ретивей он лгал. Эталожь не служила практическим целям, она служила прославлению свободы:человек вне лагеря не может быть несчастлив... Этот лагерь до войны именовался лагерем для политических преступников. Возник новый тип политических заключенных, созданныйнационал-социализмом, - преступники, не совершившие преступлений. Многие заключенные попали в лагерь за высказанные в разговорах сдрузьями критические замечания о гитлеровском режиме, за анекдотполитического содержания. Они не распространяли листовок, не участвовали вподпольных партиях. Их обвиняли в том, что они бы могли все это сделать. Заключение во время войны военнопленных в политический концентрационныйлагерь являлось также нововведением фашизма. Тут были английские иамериканские летчики, сбитые над территорией Германии, и представлявшиеинтерес для гестапо командиры и комиссары Красной Армии. От них требовалисведений, сотрудничества, консультаций, подписей под всевозможнымидекларациями. В лагере находились саботажники, - прогульщики, пытавшиеся самовольнопокинуть работу на военных заводах и строительствах. Заключение вконцентрационные лагеря рабочих за плохую работу было также приобретениемнационал-социализма. В лагере находились люди с сиреневыми лоскутами на куртках - немецкиеэмигранты, уехавшие из фашистской Германии. И в этом было нововведениефашизма, - покинувший Германию, как бы лояльно он ни вел себя за границей,становился политическим врагом. Люди с зелеными полосами на куртках, - воры и взломщики, были вполитическом лагере привилегированной частью; комендатура опиралась на нихв надзоре над политическими. Во власти уголовного над политическим заключенным также проявлялосьноваторство национал-социализма. В лагере находились люди такой своеобразной судьбы, что не былоизобретено цвета лоскута, отвечающего подобной судьбе. Но и индусу,заклинателю змей, персу, приехавшему из Тегерана изучать германскуюживопись, китайцу, студенту-физику национал-социализм уготовил место нанарах, котелок баланды и двенадцать часов работы на плантаже. Днем и ночью шло движение эшелонов к лагерям смерти, к концентрационнымлагерям. В воздухе стояли стук колес, рев паровозов, гул сапог сотен тысячлагерников, идущих на работу с пятизначными цифрами синих номеров,пришитых к одежде. Лагери стали городами Новой Европы. Они росли иширились со своей планировкой, со своими переулками и площадями,больницами, со своими базарами-барахолками, крематориями и стадионами, Какими наивными и даже добродушно-патриархальными казались ютившиеся нагородских окраинах старинные тюрьмы в сравнении с этими лагернымигородами, по сравнению с багрово-черным, сводившим с ума заревом надкремационными печами. Казалось, что для управления громадой репрессированных нужны огромные,тоже почти миллионные армии надсмотрщиков, надзирателей. Но это было нетак. Неделями внутри бараков не появлялись люди в форме СС! Самизаключенные приняли на себя полицейскую охрану в лагерных городах. Самизаключенные следили за внутренним распорядком в бараках, следили, чтобы кним в котлы шла одна лишь гнилая и мерзлая картошка, а крупная, хорошаяотсортировывалась для отправки на армейские продовольственные базы. Заключенные были врачами, бактериологами в каторжных больницах илабораториях, дворниками, подметавшими каторжные тротуары, они былиинженерами, дававшими каторжный свет, каторжное тепло, детали каторжныхмашин. Свирепая и деятельная лагерная полиция - капо, носившая на левыхрукавах широкую желтую повязку, лагерэльтеры, блокэльтеры, штубенэльтеры -охватывала своим контролем всю вертикаль лагерной жизни, от общелагерныхдел до частных событий, происходящих ночью на нарах. Заключенныедопускались к сокровенным делам лагерного государства - даже к составлениюсписков на селекцию, к обработке подследственных в дункелькамерах -бетонных пеналах. Казалось, исчезни начальство, заключенные будутподдерживать ток высокого напряжения в проволоке, чтобы не разбегаться, аработать. Эти капо и блокэльтеры служили коменданту, но вздыхали, а иногда даже иплакали по тем, кого отводили к кремационным печам... Однако раздвоениеэто не шло до конца, своих имен в списки на селекцию они не вставляли.Особо зловещим казалось Михаилу Сидоровичу то, что национал-социализм неприходил в лагерь с моноклем, по-юнкерски надменный, чуждый народу.Национал-социализм жил в лагерях по-свойски, он не был обособлен отпростого народа, он шутил по-народному, и шуткам его смеялись, он былплебеем и вел себя по-простому, он отлично знал и язык, и душу, и ум тех,кого лишил свободы.
Мостовского, Агриппину Петровну, военного врача Левинтон и водителяСеменова после того, как они были задержаны немцами августовской ночью наокраине Сталинграда, доставили в штаб пехотной дивизии. Агриппину Петровну после допроса отпустили, и по указанию сотрудникаполевой жандармерии переводчик снабдил ее буханкой горохового хлеба идвумя красными тридцатками; Семенова присоединили к колонне пленных,направлявшихся в шталаг в районе хутора Вертячего. Мостовского и СофьюОсиповну Левинтон отвезли в штаб армейской группы. Там Мостовской в последний раз видел Софью Осиповну, - она стоялапосреди пыльного двора, без пилотки, с сорванными знаками различия, ивосхитила Мостовского угрюмым, злобным выражением глаз и лица. После третьего допроса Мостовского погнали пешком к станции железнойдороги, где грузился эшелон с зерном. Десять вагонов были отведены поднаправленных на работу в Германию девушек и парней - Мостовской слышалженские крики при отправлении эшелона. Его заперли в маленькое служебноекупе жесткого вагона. Сопровождавший его солдат не был груб, но привопросах Мостовского на лице его появлялось какое-то глухонемое выражение.Чувствовалось при этом, что он целиком занят одним лишь Мостовским. Такопытный служащий зоологического сада в постоянном молчаливом напряженииследит за ящиком, в котором шуршит, шевелится зверь, совершающийпутешествие по железной дороге. Когда поезд шел по территории польскогогенерал-губернаторства, в купе появился новый пассажир - польский епископ,седой, высокий красавец с трагическими глазами и пухлым юношеским ртом. Онтотчас стал рассказывать Мостовскому о расправе, учиненной Гитлером надпольским духовенством. Говорил он по-русски с сильным акцентом. После тогокак Михаил Сидорович обругал католичество и папу, он замолчал и на вопросыМостовского отвечал кратко, по-польски. Через несколько часов его высадилив Познани. В лагерь Мостовского привезли, минуя Берлин... Казалось, уже годыпрошли в блоке, где содержались особо интересные для гестапо заключенные.В особом блоке жизнь шла сытнее, чем в рабочем лагере, но это была легкаяжизнь лабораторных мучеников-животных. Человека кликнет дежурный к двери -оказывается, приятель предлагает по выгодному паритету обменять табачок напайку, и человек, ухмыляясь от удовольствия, возвращается на свои нары. Авторого точно так же окликнут, и он, прервав беседу, отойдет к дверям, иуже собеседник не дождется окончания рассказа. А через денек подойдет кнарам капо, велит дежурному собрать тряпье, и кто-нибудь искательноспросит у штубенэльтера Кейзе, - можно ли занять освободившиеся нары?Привычна стала дикая смесь разговоров о селекции, кремации трупов и олагерных футбольных командах, - лучшая: плантаж - Moorsoldaten [болотныесолдаты (нем.)], силен ревир, лихое нападение у кухни, польская команда"працефикс" не имеет защиты. Привычны стали десятки, сотни слухов о новоморужии, о раздорах среди национал-социалистических лидеров. Слухи всегдабыли хороши и лживы, - опиум лагерного народа.
К утру выпал снег и, не тая, пролежал до полудня. Русские почувствовалирадость и печаль. Россия дохнула в их сторону, бросила под бедные,измученные ноги материнский платок, побелила крыши бараков, и они издаливыглядели домашними, по-деревенски. Но "блеснувшая на миг радость смешалась с печалью и утонула в печали. К Мостовскому подошел дневальный, испанский солдат Андреа, и сказал наломаном французском языке, что его приятель писарь видел бумагу о русскомстарике, но писарь не успел прочесть ее, начальник канцелярии прихватил еес собой. "Вот и решение моей жизни в этой бумажке", - подумал Мостовской ипорадовался своему спокойствию. - Но ничего, - сказал шепотом Андреа, - еще можно узнать. - У коменданта лагеря? - спросил Гарди, и его огромные глаза блеснуличернотой в полутьме. - Или у самого представителя Главного управлениябезопасности Лисса? Мостовского удивляло различие между дневным и ночным Гарди. Днемсвященник говорил о супе, о вновь прибывших, сговаривался с соседями обобмене пайки, вспоминал острую, прочесноченную итальянскую еду. Военнопленные красноармейцы, встречая его на лагерной площадке, зналиего любимую поговорку: "туги капути", и сами издали кричали ему: "ПапашаПадре, туги капути", - и улыбались, словно слова эти обнадеживали.Называли они его - папаша Падре, считая, что "падре" его имя. Как-то поздним вечером содержащиеся в особом блоке советские командирыи комиссары стали подшучивать над Гарди, действительно ли он соблюдал обетбезбрачия. Гарди без улыбки слушал лоскутный набор французских, немецких и русскихслов. Потом он заговорил, и Мостовской перевел его слова. Ведь русскиереволюционеры ради идеи шли на каторгу и на эшафот. Почему же егособеседники сомневаются, что ради религиозной идеи человек можетотказаться от близости с женщиной? Ведь это несравнимо с жертвой жизни. - Ну, не скажите, - проговорил бригадный комиссар Осипов. Ночью, когда лагерники засыпали, Гарди становился другим. Он стоял наколенях на нарах и молился. Казалось, в его исступленных глазах, в ихбархатной и выпуклой черноте может утонуть все страдание каторжногогорода. Жилы напрягались на его коричневой шее, словно он работал, длинноеапатичное лицо приобретало выражение угрюмого счастливого упорства.Молился он долго, и Михаил Сидорович засыпал под негромкий, быстрый шепотитальянца. Просыпался Мостовской обычно, поспав полтора-два часа, и тогдаГарди уже спал. Спал итальянец бурно, как бы соединяя во сне обе своисущности, дневную и ночную, храпел, смачно плямкал губами, скрипел зубами,громоподобно испускал желудочные газы и вдруг протяжно произносилпрекрасные слова молитвы, говорящие о милосердии Бога и Божьей матери. Он никогда не укорял старого русского коммуниста за безбожие, часторасспрашивал его о Советской России. Итальянец, слушая Мостовского, кивал головой, как бы одобряя рассказы озакрытых церквах и монастырях, об огромных земельных угодьях, забранныхСоветским государством у Синода. Его черные глаза с печалью смотрели на старого коммуниста, и МихаилСидорович сердито спрашивал: - Vous me comprenez? [Вы меня понимаете? (фр.)] Гарди улыбался своей обычной, житейской улыбкой, той, с которой говорило рагу и о соусе из помидоров. - Je comprends tout ce que vous dites, je ne comprends pas seulement,pourquoi vous dites cela [я понимаю все, что вы говорите, я не понимаютолько, почему вы это говорите (фр.)]. Находившиеся в особом блоке русские военнопленные не были освобожденыот работ, и поэтому Мостовской виделся и разговаривал с ними лишь впоздние вечерние и ночные часы. На работу не ходили генерал Гудзь ибригадный комиссар Осипов. Частым собеседником Мостовского был странный, неопределенного возрастачеловек - Иконников-Морж. Спал он на худшем месте во всем бараке - увходной двери, где его обдавало холодным сквозняком и где одно время стоялогромный ушастый чан с гремящей крышкой - параша. Русские заключенные называли Иконникова "старик-парашютист", считалиего юродивым и относились к нему с брезгливой жалостью. Он обладалневероятной выносливостью, той, которая отличает лишь безумцев и идиотов.Он никогда не простужался, хотя, ложась спать, не снимал с себя промокшейпод осенним дождем одежды. Казалось, что таким звонким и ясным голосомможет действительно говорить лишь безумный. Познакомился он с Мостовским таким образом, - Иконников-Морж подошел кМостовскому и молча долго всматривался ему в лицо. - Что скажет доброго товарищ? - спросил Михаил Сидорович и усмехнулся,когда Иконников нараспев произнес: - Сказать, доброе? А что есть добро? Слова эти вдруг перенесли Михаила Сидоровича в пору детства, когдаприезжавший из семинарии старший брат заводил с отцом спор о богословскихпредметах. - Вопрос с седой бородкой, - сказал Мостовской, - о нем еще думалибуддисты и первые христиане. Да и марксисты немало потрудились над егоразрешением. - И решили? - с интонацией, рассмешившей Мостовского, спросилИконников. - Вот Красная Армия, - сказал Мостовской, - сейчас решает его. А в тоневашем, простите, содержится некий елей, нечто этакое, не то поповское, нето толстовское. - Иначе не может быть, - сказал Иконников, - ведь я был толстовцем. - Вот так фунт, - сказал Михаил Сидорович. Странный человекзаинтересовал его. - Видите ли, - сказал Иконников, - я убежден, что гонения, которыебольшевики проводили после революции против церкви, были полезны дляхристианской идеи, ведь церковь пришла в жалкое состояние передреволюцией. Михаил Сидорович добродушно сказал: - Да вы прямо диалектик. Вот и мне пришлось увидеть евангельское чудона старости лет. - Нет, - хмуро проговорил Иконников. - Ведь для вас цель вашаоправдывает средства, а средства ваши безжалостны. Во мне вы не видитечуда - я не диалектик. - Так, - сказал, внезапно раздражаясь, Мостовской, - чем же, однако,могу вам служить? Иконников, стоя в позе военного, принявшего положение "смирно", сказал: - Не смейтесь надо мной! - горестный голос его прозвучал трагично. - Яне ради шуток подошел к вам. Пятнадцатого сентября прошлого года я виделказнь двадцати тысяч евреев - женщин, детей и стариков. В этот день японял, что Бог не мог допустить подобное, и мне стало очевидно, что егонет. В сегодняшнем мраке я вижу вашу силу, она борется со страшным злом... - Ну что ж, - сказал Михаил Сидорович, - поговорим. Иконников работал на плантаже, в болотистой части прилагерных земель,где прокладывалась система огромных бетонированных труб для отвода реки игрязных ручейков, заболачивающих низменность. Рабочих на этом участкеназывали "Moorsoldaten", обычно сюда попадали люди, пользовавшиесянерасположением начальства. Руки Иконникова были маленькие, с тонкими пальцами, с детскими ногтями.Он возвращался с работы замазанный глиной, мокрый, подходил к нарамМостовского и спрашивал: - Разрешите посидеть возле вас?.. Он садился и улыбался, не глядя на собеседника, проводил рукой по лбу.Лоб у него был какой-то удивительный, - не очень большой, выпуклый,светлый, такой светлый, точно существовал отдельно от грязных ушей и рук собломанными ногтями, темно-коричневой шеи. Советским военнопленным, людям с простой биографией, он казалсячеловеком неясным и темным. Предки Иконникова со времен Петра Великого были из рода в родсвященниками. Лишь последнее поколение Иконниковых пошло другой дорогой, -все братья Иконникова по желанию отца получили светское образование. Иконников учился в Петербургском технологическом институте, но увлексятолстовством, ушел с последнего курса и отправился на север Пермскойгубернии народным учителем. Он прожил в деревне около восьми лет, а затемперебрался на юг, в Одессу, поступил на грузовой пароход слесарем вмашинное отделение, побывал в Индии, в Японии, жил в Сиднее. Послереволюции он вернулся в Россию, вступил в крестьянскую земледельческуюкоммуну. Эта была его давняя мечта, он верил, что сельскохозяйственныйкоммунистический труд приведет к Царству Божьему на земле. Во время всеобщей коллективизации он увидел эшелоны, набитые семьямираскулаченных. Он видел, как падали в снег изможденные люди и уже невставали. Он видел "закрытые", вымершие деревни с заколоченными окнами идверями. Он видел арестованную крестьянку, оборванную женщину с жилистойшеей, с трудовыми, темными руками, на которую с ужасом смотрели конвоиры:она съела, обезумев от голода, своих двоих детей. В эту пору он, не покидая коммуны, стал проповедовать Евангелие, молитьБога о спасении гибнущих. Кончилось дело тем, что его посадили, нооказалось, что бедствия тридцатых годов помутили его разум. После годапринудительного лечения в тюремной психиатрической больнице он вышел наволю и поселился в Белоруссии у старшего брата, профессора-биолога,устроился с его помощью на работу в технической библиотеке. Но мрачныесобытия произвели на него чрезвычайное впечатление. Когда началась война и немцы захватили Белоруссию, Иконников увиделмуки военнопленных, казни евреев в городах и местечках Белоруссии. Онвновь впал в какое-то истерическое состояние и стал умолять знакомых инезнакомых людей прятать евреев, сам пытался спасать еврейских детей иженщин. На него вскоре донесли, и, каким-то чудом избегнув виселицы, онпопал в лагерь. В голове оборванного и грязного "парашютиста" царил хаос, он утверждалнелепые и комичные категории надклассовой морали. - Там, где есть насилие, - объяснял Иконников Мостовскому, - царит гореи льется кровь. Я видел великие страдания крестьянства, а коллективизацияшла во имя добра. Я не верю в добро, я верю в доброту. - Будем, следуя вашему совету, ужасаться, что во имя добра вздернутГитлера и Гиммлера. Ужасайтесь уж без меня, - отвечал Михаил Сидорович. - Спросите Гитлера, - сказал Иконников, - и он вам объяснит, что и этотлагерь ради добра. Мостовскому казалось, что во время спора с Иконниковым работа егологики становится похожа на бессмысленные усилия ножа, борющегося смедузой. - Мир не поднялся выше истины, высказанной сирийским христианином,жившим в шестом веке, - повторял Иконников, - "Осуди грех и простигрешника". В бараке находился еще один русский старик - Чернецов. Он былодноглазым. Охранник разбил ему искусственный, стеклянный глаз, и пустаякрасная глазница страшно выглядела на его бледном лице. Разговаривая, онприкрывал зияющую пустую глазницу ладонью. Это был меньшевик, бежавший из Советской России в 1921 году. Двадцатьлет он прожил в Париже, работал бухгалтером в банке. Попал он в лагерь запризыв к служащим банка саботировать распоряжения новой немецкойадминистрации. Мостовской старался с ним не сталкиваться. Одноглазого меньшевика, видимо, тревожила популярность Мостовского, - исолдат-испанец, и норвежец, владелец писчебумажной лавки, иадвокат-бельгиец тянулись к старому большевику, расспрашивали его. Однажды к Мостовскому на нары сел верховодивший среди русскихвоеннопленных майор Ершов, - немного привалившись к Мостовскому и положивруку ему на плечо, он быстро и горячо говорил. Мостовской внезапно оглянулся, - с дальних нар смотрел на них Чернецов.Мостовскому подумалось, что выражение тоски в его зрячем глазу страшней,чем красная зиявшая яма на месте выбитого глаза. "Да, брат, невесело тебе", - подумал Мостовской и не испыталзлорадства. Не случай, конечно, а закон определил, что Ершов всем всегда нужен."Где Ершов? Ерша не видели? Товарищ Ершов! Майор Ершов! Ершов сказал...Спроси Ершова..." К нему приходят из других бараков, вокруг его нар всегдадвижение. Михаил Сидорович окрестил Ершова: властитель дум. Были властители дум -шестидесятники, были - восьмидесятники. Были народники, был да сплылМихайловский. И в гитлеровском концлагере есть свой властитель дум!Одиночество одноглазого казалось в этом лагере трагическим символом. Десятки лет прошли с поры, когда Михаил Сидорович впервые сидел вцарской тюрьме, - даже век был тогда другой - девятнадцатый. Сейчас он вспоминал о том, как обижался на недоверие некоторыхруководителей партии к его способности вести практическую работу. Ончувствовал себя сильным, он каждый день видел, как веско было его словодля генерала Гудзя, и для бригадного комиссара Осипова, и для всегдаподавленного и печального майора Кириллова. До войны его утешало, что, удаленный от практики, он меньшесоприкасается со всем тем, что вызывало его протест и несогласие, - иединовластие Сталина в партии, и кровавые процессы оппозиции, инедостаточное уважение к старой партийной гвардии. Он мучительно переживалказнь Бухарина, которого хорошо знал и очень любил. Но он знал, что,противопоставив себя партии в любом из этих вопросов, он, помимо своейволи, окажется противопоставлен ленинскому делу, которому отдал жизнь.Иногда его мучили сомнения, - может быть, по слабости, по трусости молчитон и не выступает против того, с чем не согласен. Ведь многое в довоеннойжизни было ужасно! Он часто вспоминал покойного Луначарского, - какхотелось ему вновь увидеть его, с Анатолием Васильевичем так легко былоговорить, так быстро, с полуслова, понимали они друг друга. Теперь, в страшном немецком лагере, он чувствовал себя уверенным икрепким. Лишь одно томящее ощущение не оставляло его. Он и в лагере не могвернуть молодого, ясного и круглого чувства: свой среди своих, чужой средичужих. Тут дело было не в том, что однажды английский офицер спросил его, немешало ли ему заниматься философской наукой то, что в России запрещеновысказывать антимарксистские взгляды. - Кому-нибудь, может быть, это и мешает. А мне, марксисту, не мешает, -ответил Михаил Сидорович. - Я задал этот вопрос, именно имея в виду, что вы старый марксист, -сказал англичанин. И хотя Мостовской поморщился от болезненного чувства,вызванного этими словами, он сумел ответить англичанину. Тут дело было не в том, что такие люди, как Осипов, Гудзь, Ершов,иногда тяготили его, хотя они были кровно близки ему. Беда была в том, чтомногое в его собственной душе стало для него чужим. Случалось, в мирныевремена он, радуясь, встречался со старым другом, а в конце встречи виделв нем чужого. Но как поступить, когда чуждое сегодняшнему дню жило в нем самом, былочастью его самого... С собой ведь не порвешь, не перестанешь встречаться. При разговорах с Иконниковым он раздражался, бывал груб, насмешлив,обзывал его тюрей, размазней, киселем, шляпой. Но, насмехаясь над ним, онв то же время скучал, когда долго не видел его. В этом было главное изменение между его тюремными годами в молодости инынешним временем. В молодую пору в друзьях и единомышленниках все было близко, понятно.Каждая мысль, каждый взгляд врага были чужды, дики. А теперь вдруг он узнавал в мыслях чужого то, что было дорого емудесятки лет назад, а чужое иногда непонятным образом проявлялось в мысляхи словах друзей. "Это, должно быть, оттого, что я слишком долго живу на свете", - думалМостовской.
Американский полковник жил в отдельном боксе особого барака. Емуразрешали свободно выходить из барака в вечернее время, кормили особымобедом. Говорили, что по его поводу был сделан запрос из Швеции, -президент Рузвельт просил о нем через шведского короля. Полковник однажды отнес плитку шоколада больному русскому майоруНиконову. Его в особом бараке интересовали больше, всего русскиевоеннопленные. Он пытался заводить с русскими разговор о немецкой тактикеи о причинах неудач первого года войны. Он часто заговаривал с Ершовым и, глядя в умные, одновременно серьезныеи веселые глаза русского майора, забывал, что тот не понимаетпо-английски. Ему казалось странным, как же не понимает его человек с таким умнымлицом, да еще не понимает разговора о предметах, которые сильно волнуютобоих. - Неужели вы ни черта не понимаете? - огорченно спрашивал он. Ершов по-русски отвечал ему: - Наш уважаемый сержант владел всеми языками, кроме иностранных. Но все же на языке, состоящем из улыбок, взглядов, похлопываний поспине и десятка-полутора исковерканных русских, немецких, английских ифранцузских слов, разговаривали о товариществе, сочувствии, помощи, олюбви к дому, женам, детям - лагерные русские люди с людьми десятковразноязычных национальностей. "Камрад, гут, брот, зупэ, киндер, сигарет, арбайт" да еще с дюжинунемецких слов, рожденных в лагерях: ревир, блокэльтерсте, капо,фернихтунгслагер, аппель, аппельплац, вахраум, флюгпункт, лагершуце, -хватало, чтобы выразить особо важное в простой и запутанной жизни лагерныхлюдей. Были и русские слова - ребята, табачок, товарищ, - которымипользовались заключенные многих национальностей. А русское слово"доходяга", определявшее состояние близкого к смерти лагерника, сталообщим для всех, завоевало все 56 лагерных национальностей. С набором в десяток-полтора слов великий немецкий народ вторгся вгорода и деревни, населенные великим русским народом, и миллионы русскихдеревенских баб, стариков, детей и миллионы немецких солдат объяснялисьсловами - "матка, пан, руки виерх, курка, яйка, капут". Ничего доброго изэтого объяснения не получалось. Но великому немецкому народу хватало этихслов для того дела, которое он совершал в России. Но так же ничего хорошего не получалось из того, что Чернецов пыталсязаговаривать с советскими военнопленными, - хотя он за двадцать летэмиграции не забыл русского языка, а превосходно владел русской речью. Онне мог понять советских военнопленных, они чуждались его. И так же не могли договориться советские военнопленные, - одни, готовыеумереть, но не изменить, другие, помышлявшие вступить во власовскиевойска. Чем больше говорили они и спорили, тем меньше понимали они другдруга. А потом уже они молчали, полные ненависти и презрения друг к другу. В этом мычании немых и в речах слепых, в этом густом смешении людей,объединенных ужасом, надеждой и горем, в непонимании, ненависти людей,говорящих на одном языке, трагически выражалось одно из бедствийдвадцатого века.
В день, когда высыпал снег, вечерние разговоры русских военнопленныхбыли особенно печальны. Даже полковник Златокрылец и бригадный комиссар Осипов, всегдасобранные, полные душевной силы, стали угрюмы и молчаливы. Тоска подмялавсех. Артиллерист майор Кириллов сидел на нарах Мостовского, опустив плечи, итихонько покачивал головой. Казалось, не только темные глаза, но всеогромное его тело было полно тоской. Подобное выражение глаз бывает у безнадежных раковых больных, - глядя втакие глаза, даже самые близкие люди, сострадая, думают: скорей бы тыумер. Желтолицый и вездесущий Котиков, указывая на Кириллова, шепотом сказалОсипову: - Либо повесится, либо к власовцам метнется. Мостовской, потирая седые щетинистые щеки, проговорил: - Слушайте меня, казачки. А ведь, право, хорошо. Неужели не понимаете?Каждый день жизни государства, созданного Лениным, невыносим для фашизма.У него нет выбора, - либо сожрать нас, уничтожить, либо самому погибнуть.Ведь в ненависти к нам фашизма проверка правильности дела Ленина. Ещеодна, и нешуточная. Поймите вы, чем больше к нам ненависть фашистов, темуверенней мы должны быть в своей правоте. И мы осилим. Он резко повернулся к Кириллову, сказал: - Ну что ж это вы, а? Помните у Горького, когда он ходил по тюремномудвору, какой-то грузин кричал: "Что ты ходишь таким курицам, ходы головавверх!" Все рассмеялись. - Верно, верно, давайте головы вверх, - сказал Мостовской. - Выподумайте, - огромное, великое Советское государство защищаеткоммунистическую идею! Пусть Гитлер справится с ним и с ней. Сталинградстоит, держится. Казалось иногда перед войной, - не слишком ли круто, неслишком ли жестоко закрутили мы гайки? Но уж, действительно, и слепымтеперь видно, - цель оправдала средства. - Да, гайки подкрутили у нас крепко. Это вы верно сказали, - проговорилЕршов. - Мало подкрутили, - сказал генерал Гудзь. - Еще крепче надо бы, тогдаб до Волги не дошел. - Не нам Сталина учить, - сказал Осипов. - Ну вот, - сказал Мостовской. - А если погибнуть придется в тюрьмах ишахтах сырых, тут уж ничего не попишешь. Не об этом нам надо думать. - А о чем? - громко спросил Ершов. Сидевшие переглянулись, оглянулись, помолчали. - Эх, Кириллов, Кириллов, - сказал вдруг Ершов. - Верно наш отецсказал: мы радоваться должны, что фашисты нас ненавидят. Мы их, они нас.Понимаешь? А ты подумай, - попасть к своим в лагерь, свой к своим. Вот гдебеда. А тут что! Мы люди крепкие, еще дадим немцу жизни.
studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав!Последнее добавление
