Часть первая 3 страница. После пожара нефтехранилищ генерал-полковник Еременко собрался кчуйкову в Сталинград

После пожара нефтехранилищ генерал-полковник Еременко собрался кЧуйкову в Сталинград. Эта опасная поездка не имела никакого практического смысла. Однако душевная, человеческая необходимость в ней была велика, иЕременко потерял три дня, ожидая переправы. Спокойно выглядели светлые стены блиндажа в Красном Саду, приятна былатень яблонь во время утренних прогулок командующего. Далекий грохот и огонь Сталинграда сливались с шумом листвы и с жалобойкамыша, и в этом соединении было что-то непередаваемо тяжелое, командующийво время утренних прогулок кряхтел и матерился. Утром Еременко сообщил Захарову о своем решении отправиться вСталинград и велел ему принять на себя командование. Он пошутил с официанткой, расстилавшей скатерть для завтрака, разрешилзаместителю начальника штаба слетать на два дня в Саратов, он внял просьбегенерала Труфанова, командовавшего одной из степных армий, и обещал емупобомбить мощный артиллерийский узел румын. "Ладно, ладно, дам тебедальнобойных самолетов", - сказал он. Адъютанты гадали, чем вызвано хорошее настроение командующего. Добрыевести от Чуйкова? Благоприятный разговор по телефону ВЧ? Письмо из дому? Но все такие и подобные известия обычно не проходили мимо адъютантов -Москва не вызывала командующего, а вести от Чуйкова не были веселыми. После завтрака генерал-полковник надел ватник и отправился на прогулку.Шагах в десяти от него шел адъютант Пархоменко. Командующий шелпо-обычному неторопливо, несколько раз он почесывал ляжку и поглядывал всторону Волги. Еременко подошел к бойцам трудового батальона, рывшим котлован. Этобыли пожилые люди с темно-коричневыми от загара затылками. Лица их былиугрюмы и невеселы. Работали они молча и сердито поглядывали на полнотелогочеловека в зеленой фуражке, в бездействии стоявшего на краю котлована. Еременко спросил: - Скажите-ка, ребята, кто из вас хуже всех работает? Бойцам трудового батальона вопрос показался подходящим, им надоеломахать лопатами. Бойцы все вместе покосились на мужика, вывернувшегокарман и ссыпавшего на ладонь махорочную труху и хлебные крошки. - Да пожалуй, он, - сказали двое и оглянулись на остальных. - Так, - серьезно произнес Еременко, - значит, этот. Вот самый лядачий. Боец с достоинством вздохнул, глянул снизу на Еременко серьезнымикроткими глазами и, видимо, решив, что вопрошавший интересуется всем этимне для дела, а просто так, для истории либо для пополнения образования, нестал вмешиваться в разговор. Еременко спросил: - А кто же из вас лучше всех работает? И все показали на седого человека; поредевшие волосы не предохранялиего голову от загара, как не предохраняет землю от солнечных лучей чахлаятрава. - Трошников, вот он, - сказал один, - старается очень. - Привык работать, ничего с собой поделать не может, - подтвердилиостальные, как бы извиняясь за Трошникова. Еременко полез в карман брюк, извлек сверкнувшие на солнце золотые часыи, с трудом нагнувшись, протянул их Трошникову. Тот, не поняв, глядел на Еременко. - Бери, это тебе награда, - сказал Еременко. Продолжая глядеть на Трошникова, он сказал: - Пархоменко, оформи награждение грамотой. Он пошел дальше, слыша, как за спиной его загудело от возбужденныхголосов, землекопы охали, смеялись невиданной удаче привычного к работеТрошникова. Два дня ожидал командующий фронтом переправы. Связь с правым берегом вэти дни была почти порвана. Катера, которым удавалось прорваться кЧуйкову, за считанные минуты пути получали по пятьдесят - семьдесятпробоин, подходили к берегу залитые кровью. Еременко сердился, раздражался. Начальство на шестьдесят второй переправе, слыша немецкую пальбу,страшилось не бомб и снарядов, а гнева командующего. Еременко казалось,что нерадивые майоры и нерасторопные капитаны виноваты в бесчинствахнемецких минометов, пушек и авиации. Ночью Еременко вышел из землянки и стоял на песчаном холмике близ воды. Карта войны, лежавшая перед командующим фронтом в блиндаже в КрасномСаду, здесь гремела, дымилась, дышала жизнью и смертью. Казалось, он узнавал огненный пунктир прочерченного его рукой переднегокрая, узнавал толстые клинья паулюсовских прорывов к Волге, отмеченные егоцветными карандашами узлы обороны и места скопления огневых средств. Но,глядя на карту, раскрытую на столе, он чувствовал себя в силе гнуть,двигать линию фронта, он мог заставить взреветь тяжелую артиллериюлевобережья. Там чувствовал он себя хозяином, механиком. Здесь совсем другое чувство охватило его... Зарево над Сталинградом,медленный гром в небе, - все это потрясало своей огромной, не зависящей откомандующего страстью и силой. Среди грохота пальбы и разрывов со стороны заводов доносился чутьслышный протяжный звук: а-а-а-а-а... В этом протяжном крике поднявшейся в контратаку сталинградской пехотыбыло нечто не только грозное, но и печальное, тоскливое. - А-а-а-а-а, - разносилось над Волгой... Боевое "ура", пройдя надхолодной ночной водой под звездами осеннего неба, словно теряло горячностьстрасти, менялось, и в нем вдруг открывалось совсем другое существо, - незадор, не лихость, а печаль души, словно прощающейся со всем дорогим,словно зовущей близких своих проснуться, поднять голову от подушки,послушать в последний раз голос отца, мужа, сына, брата... Солдатская тоска сжала сердце генерал-полковника. Война, которую командующий привык толкать, вдруг втянула его в себя, онстоял тут, на сыпучем песке, одинокий солдат, потрясенный огромностью огняи грома, стоял, как стояли тут, на берегу, тысячи и десятки тысяч солдат,чувствовал, что народная война больше, чем его умение, его власть и воля.Может быть, в этом ощущении и было то самое высшее, до чего суждено былоподняться генералу Еременко в понимании войны. Под утро Еременко переправился на правый берег. Предупрежденный потелефону Чуйков подошел к воде, следил за стремительным ходом бронекатера. Еременко медленно сошел, прогибая своей тяжестью выброшенный на берегтрап, неловко ступая по каменистому берегу, подошел к Чуйкову. - Здравствуй, товарищ Чуйков, - сказал Еременко. - Здравствуйте, товарищ генерал-полковник, - ответил Чуйков. - Приехал посмотреть, как вы тут живете. Вроде ты не обгорел принефтяном пожаре. Такой же лохматый. И не похудел даже. Кормим мы тебя всеже неплохо. - Где ж худеть, сижу день и ночь в блиндаже, - ответил Чуйков, и, таккак ему показались обидными слова командующего, что кормят его неплохо, онсказал: - Что же это я гостя принимаю на берегу! И, действительно, Еременко рассердился, что Чуйков назвал егосталинградским гостем. И когда Чуйков сказал: "Пожалуйте ко мне в хату",Еременко ответил: "Мне и тут хорошо, на свежем воздухе". В это время заговорила из Заволжья громкоговорительная установка. Берег был освещен пожарами и ракетами, вспышками взрывов и казалсяпустынным. Свет то мерк, то разгорался, секундами он вспыхивал сослепительной белой силой. Еременко всматривался в береговой откос,изрытый ходами сообщения, блиндажами, в громоздившиеся вдоль воды грудыкамня, они выступали из тьмы и легко и быстро вновь уходили во тьму. Огромный голос медленно, веско пел: Пусть ярость благородная вскипает, как волна, Идет война народная, священная война... И так как людей на берегу и на откосе не было видно, и так как всекругом - и земля, и Волга, и небо - было освещено пламенем, казалось, чтоэту медленную песню поет сама война, поет без людей, помимо них катитпудовые слова. Еременко чувствовал неловкость за свой интерес к открывшейся емукартине: в самом деле, он словно в гости приехал к сталинградскомухозяину. Он сердился, что Чуйков, видимо, понял душевную тревогу,заставившую его переправиться через Волгу, знал, как томился командующийфронтом, гуляя под шелест сухого камыша в Красном Саду. Еременко стал спрашивать хозяина всей этой огненной беды оманеврировании резервами, о взаимодействии пехоты и артиллерии и ососредоточении немцев в районе заводов. Он задавал вопросы, и Чуйковотвечал, как и полагается отвечать на вопросы старшего начальника. Они помолчали. Чуйкову хотелось спросить: "Величайшая в историиоборона, но как же с наступлением все-таки?" Но он не решился спрашивать, - Еременко подумает, что не хватает узащитников Сталинграда терпения, просят снять тяжесть с плеч. Вдруг Еременко спросил: - Твой отец с матерью, кажется, в Тульской области, в деревне живут? - В Тульской, товарищ командующий. - Пишет старик тебе? - Пишет, товарищ командующий. Работает еще. Они поглядели друг на друга, стекла очков Еременко розовели от огняпожара. Казалось, вот-вот начнется единственно нужный им обоим разговор опростой сути Сталинграда. Но Еременко сказал: - Ты, верно, интересуешься вопросом, который всегда командующемуфронтом задают, - насчет пополнений живой силой и боеприпасами? Разговор, единственно имевший смысл в этот час, так и не состоялся. Стоявший на гребне откоса часовой поглядывал вниз, и Чуйков, следя засвистом снаряда, поднял глаза и проговорил: - Красноармеец, вероятно, думает: что за два чудака стоят там у воды? Еременко посопел, ковырнул в носу. Подошел момент, когда надо было прощаться. По неписаной моралиначальник, стоящий под огнем, обычно уходит, лишь когда подчиненныеначинают просить его об этом. Но безразличие Еременко к опасности было такполно и естественно, что эти правила не касались его. Он рассеянно и одновременно зорко повернул голову следом за свистящимзвуком пролетевшей мины. - Ну что ж, Чуйков, пора мне ехать. Чуйков стоял несколько мгновений на берегу, следя за уходившим катером,- пенный след за кормой напоминал ему белый платок, словно женщина,прощаясь, махала им. Еременко, стоя на палубе, глядел на заволжский берег, - он волнообразноколыхался в неясном свете, идущем от Сталинграда, а река, по которойпрыгал катер, застыла, как каменная плита. Еременко с досадой прошел от борта к борту. Десятки привычных мыслейвозникли в его голове. Новые задачи стояли перед фронтом. Главным теперьбыло накапливание бронетанковых сил, порученная ему Ставкой подготовкаудара на левом фланге. Ни слова он не сказал об этом Чуйкову. А Чуйков вернулся в свой блиндаж, и автоматчик, стоявший у входа, ипорученец в сенцах, и явившийся по вызову начальник штаба гурьевскойдивизии, - все, кто вскочили, заслышав тяжелую походку Чуйкова, увидели,что командарм расстроен. Да и было отчего. Ведь тают, тают дивизии, ведь в смешении атак и контратак немецкиеклинья неуклонно срезают драгоценные метры сталинградской земли. Ведь двесвежие пехотные дивизии полного состава прибыли из германского тыла исосредоточены в районе Тракторного завода, зловеще бездействуют. Нет, не высказал Чуйков перед командующим фронтом всех своих опасений,тревог, мрачных мыслей. Но ни тот, ни другой не знали, в чем была причина ихнеудовлетворенности этой встречей. Главным в их встрече было надделовое,то, что оба они не сумели вслух высказать. Октябрьским утром майор Березкин проснулся, подумал о жене и дочери, окрупнокалиберных пулеметах, прислушался к ставшему за месяц егосталинградской жизни привычным грохоту, позвал автоматчика Глушкова ивелел принести себе помыться. - Холодная, как вы приказывали, - сказал Глушков, улыбаясь и переживаяудовольствие, которое испытывал Березкин от утреннего умывания. - А на Урале, где жена и дочка, уже снежок, наверное, выпал, - сказалБерезкин, - не пишут они мне, вот, понимаешь... - Напишут, товарищ майор, - сказал Глушков. Пока Березкин вытирался, надевал гимнастерку, Глушков рассказывал ему особытиях, произошедших в утренние часы. - По пищеблоку ударил "ванюшей", кладовщика убило, во втором батальонепомначштаба вышел оправиться, его в плечо осколком подранило; в саперномбатальоне бойцы судака, глушенного бомбой, выловили, кило на пять, я ходилсмотреть, комбату, товарищу капитану Мовшовичу, в подарок снесли. Заходилтоварищ комиссар, велел, когда проснетесь, позвонить. - Понятно, - сказал Березкин. Он выпил чашку чаю, поел студня изтелячьих ножек, позвонил комиссару и начальнику штаба, сказал, чтоотправляется в батальоны, надел ватник и пошел к двери. Глушков встряхнул полотенце, повесил его на гвоздик, пощупал гранату набоку, похлопал себя по карману - на месте ли кисет - и, взяв в углуавтомат, пошел за командиром полка. Березкин вышел из полутемного блиндажа и зажмурился от белого света.Ставшая за месяц знакомой картина лежала перед ним, - глинистая осыпь,бурый откос весь в пятнах засаленных плащ-палаток, прикрывавших солдатскиеземлянки, дымящие трубы самодельных печей. Наверху темнели заводскиекорпуса со снесенными крышами. Левее, ближе к Волге, возвышались заводские трубы "Красного Октября",громоздились товарные вагоны, как ошалевшее стадо, сбившееся вокруг телаубитого вожака, лежащего на боку паровоза. А еще дальше виднелось широкоекружево мертвых городских развалин, и осеннее небо просвечивало сквозьбреши окон тысячами голубых пятен. Меж заводских цехов поднимался дым, мелькало пламя, и ясный воздух былполон то тягучим шелестом, то сухим, дробным тарахтением. Казалось, чтозаводы работают полным ходом. Березкин внимательно оглядел свои триста метров земли, - оборону полка,- она проходила среди домиков рабочего поселка. Внутреннее чувствопомогало в путанице развалин, улочек ощутить, в каком доме варят кашукрасноармейцы, в каком едят шпик и пьют шнапс немецкие автоматчики. Березкин пригнул голову и ругнулся, прошелестела в воздухе мина. На противоположном склоне оврага дым закрыл вход в один из блиндажей, итотчас же звонко треснул разрыв. Из блиндажа выглянул начальник связисоседней дивизии, - он был без кителя, в подтяжках. Едва он сделал шаг,как снова засвистело, и начальник связи поспешно отступил и прихлопнулдверь, - мина разорвалась метрах в десяти. В дверях блиндажа,расположенного на углу оврага и волжского откоса, стоял Батюк и наблюдалпроисходившее. Когда начальник связи пытался шагнуть вперед, Батюк, гакая, кричал:"Огонь!" - и немец, как по заказу, пускал мину. Батюк заметил Березкина и крикнул ему: - Здорово, сосед! Эта проходка по пустынной тропинке по существу своему была ужасным,смертным делом, - немцы, выспавшись и покушав фрюштик, наблюдали затропинкой с особым интересом, садили, не жалея припасов, по всякому. Наодном из поворотов Березкин постоял у груды скрапа и, промерив глазомлукаво задумавшееся пространство, проговорил: - Давай, Глушков, беги первый. - Что вы, разве можно, тут снайпер у них, - сказал Глушков. Перебегать первым опасное место считалось привилегией начальников,немцы обычно не успевали открыть огонь по первому бегущему. Березкин оглянулся на немецкие дома, подмигнул Глушкову и побежал. Когда он подбежал к насыпи, закрывавшей обзор из немецких домов, заспиной его четко чокнуло, щелкнуло - немец стрельнул разрывной пулей. Березкин, стоя под насыпью, стал закуривать. Глушков побежал длинным,быстрым шагом. Очередь резанула ему под ноги, казалось, с земли взлетеластайка воробьев. Глушков метнулся в сторону, споткнулся, упал, вновьвскочил и подбежал к Березкину. - Чуть не срезал, - сказал он и, отдышавшись, объяснил: - Я думалподгадать, он вас пропустил и с досады сигарету закуривать станет, а он,холера, видно, некурящий. Глушков пощупал обкромсанную полу ватника и обматерил немца. Когда они подошли к командному пункту батальона, Березкин спросил: - Подранило, товарищ Глушков? - Он мне каблук отгрыз, совсем раздел, подлец, - сказал Глушков. Командный пункт батальона находился в подвале заводского магазина"Гастроном", и в сыром воздухе стоял запах квашеной капусты и яблок. На столе горели два высоких светильника из снарядных гильз. Над дверьюбыл прибит плакат: "Продавец и покупатель, будьте взаимно вежливы". В подвале размещались штабы двух батальонов - стрелкового и саперного.Оба комбата, Подчуфаров и Мовшович, сидели за столом и завтракали.Открывая дверь, Березкин услышал оживленный голос Подчуфарова: - Я разбавленный спиридон не люблю, по мне бы его вовсе не было. Оба комбата поднялись, вытянулись. Начальник штаба спрятал под грудуручных гранат четвертинку водки, а повар заслонил своим телом судака, окотором минуту назад беседовал с ним Мовшович. Вестовой Подчуфарова,сидевший на корточках и собиравшийся поставить по указанию своегоначальника на патефонный диск пластинку "Китайская серенада", вскочил такбыстро, что успел лишь скинуть пластинку, а патефонный моторчик продолжалжужжать вхолостую: вестовой, глядя прямым и открытым взором, как иследовало боевому солдату, ловил уголком глаза злой взгляд Подчуфарова,когда проклятый патефон особенно трудолюбиво подвывал и курлыкал. Оба комбата и остальные, причастные к завтраку, хорошо зналипредрассудок начальников: старшие полагали - батальонные люди должны либовести бои, либо глядеть в бинокль на противника, либо размышлять,склонившись над картой. Но ведь люди не могут двадцать четыре часастрелять, говорить по телефону с ниже- и вышестоящими, - надо и покушать. Березкин покосился в сторону журчащего патефона и усмехнулся. - Так, - сказал он и добавил: - Садитесь, товарищи, продолжайте. Слова эти имели, возможно, обратный, а не прямой смысл, и на лицеПодчуфарова появилось выражение грусти и раскаяния, а на лице Мовшовича,командовавшего отдельным саперным батальоном и потому непосредственно неподчиненного командиру полка, выражение одной лишь грусти, без раскаяния.Примерно так же разделились выражения лиц, подчиненных им. Березкин продолжал особо неприятным тоном: - А где судак ваш на пять килограмм, товарищ Мовшович, о нем уж вдивизии все знают. Мовшович с тем же выражением грусти сказал: - Повар, покажите, пожалуйста, рыбу. Повар, единственный находившийся при исполнении своих прямыхобязанностей, прямодушно сказал: - Товарищ капитан велел пофаршировать его по-еврейски; перец, лавровыйлист есть, а вот хлеба белого нет, и хрену не будет... - Так, понятно, - сказал Березкин, - фаршированную рыбу я в Бобруйскеел у одной Фиры Ароновны, по правде говоря, не совсем понравилась. И вдруг люди в подвале поняли, что командиру полка даже не приходило вголову сердиться. Словно Березкин знал о том, что Подчуфаров отбивал ночных немцев, чтопод утро его присыпало землей и вестовой, наладчик "Китайской серенады",откапывал его и кричал: "Не сомневайтесь, товарищ капитан, выручу"... Словно он знал, что Мовшович ползал с саперами по танкоопасной улочке иприсыпал землей и битым кирпичом шахматный узор против танковых мин... Их молодость радовалась еще одному утру, можно еще раз поднять жестянуюкружечку и сказать: "Эх, будь здоров, и тому подобное", и можно жеватькапусту, дымить папироской... Собственно, ничего не произошло - минутку хозяева подвала постоялиперед старшим командиром, потом предложили ему покушать с ними, судовольствием глядели, как командир полка ел капусту. Березкин часто сравнивал сталинградское сражение с прошедшим годомвойны, - видел он ее немало. Он понял, что выдерживает такое напряжениелишь потому, что в нем самом живут тишина и покой. И красноармейцы моглиесть суп, чинить обувь, вести разговор о женах, о плохих и хорошихначальниках, мастерить ложки в такие дни и часы, когда, казалось, людиспособны испытывать лишь бешенство, ужас либо изнеможение. Он видел, чтоне имевшие в себе покойной душевной глубины долго не выдерживали, как быотчаянны и безрассудны в бою они ни были. Робость, трусость казалисьБерезкину временным состоянием, чем-то вроде простуды, которую можновылечить. Что такое храбрость и трусость, он твердо не знал. Однажды в началевойны начальство распекало Березкина за робость, - он самочинно отвел полкиз-под немецкого огня. А незадолго до Сталинграда Березкин приказалкомандиру батальона отвести людей на обратный скат высоты, чтобы их зря необстреливали немецкие хулиганы минометчики. Командир дивизии с упрекомсказал: - Что ж это, товарищ Березкин, а мне про вас говорили как о человекехрабром, спокойном. Березкин молчал, вздохнул, - должно быть, говорившие ошиблись в нем. Подчуфаров, ярко-рыжий, с яркими голубыми глазами, с трудом сдерживалсвою привычку быстро, неожиданно смеяться и неожиданно сердиться.Мовшович, худой, с длинным веснушчатым лицом, с пятнами седых волос натемной голове, сипло отвечал на вопросы Березкина. Он вытащил блокнот истал рисовать предложенную им новую схему минирования танкоопасныхучастков. - Вырвите мне этот чертежик на память, - сказал Березкин, наклонился кстолу и вполголоса произнес: - Меня вызывал командир дивизии. По даннымармейской разведки, немцы уводят силы из городского района,сосредоточивают их против нас. Танков много. Понятно? Березкин прислушался к близкому разрыву, потрясшему стены подвала, иулыбнулся. - А у вас тут спокойно. В моем овраге за это время уже обязательночеловека три побывали бы из штаба армии, разные комиссии все ходят. В это-время новый удар потряс здание, с потолка посыпались кускиштукатурки. - А ведь верно, спокойно, никто особенно не беспокоит, - сказалПодчуфаров. - Вот в том-то и дело, что не беспокоят, - сказал Березкин. Он заговорил доверительно, вполголоса, искренне забывая, что он и естьначальство, забыв об этом от привычки быть подчиненным и непривычки бытьначальством. - Знаете, как начальство? Почему не наступаешь? Почему не занял высоту?Почему потери? Почему без потерь? Почему не доносишь? Почему спишь?Почему... Березкин поднялся. - Пойдемте, товарищ Подчуфаров, хочу вашу оборону посмотреть. Пронзительная печаль была в этой улочке рабочего поселка, вобнажившихся внутренних стенах, обклеенных пестренькими обоями, вовспаханных танками садиках и огородах, в одиноких, кое-где уцелевшихосенних георгинах, цветущих Бог весть зачем. Неожиданно Березкин сказал Подчуфарову: - Вот, товарищ Подчуфаров, писем от жены нет. Нашел я ее в дороге, атеперь опять нет писем, знаю только, что на Урал с дочкой поехали. - Напишут, товарищ майор, - сказал Подчуфаров. В полуподвале двухэтажного дома, под заложенными кирпичом окнами,лежали раненые, ожидавшие ночной эвакуации. На полу стояло ведро с водой,кружка, меж окон напротив двери была прибита к стене картинка-открытка"Сватовство майора". - Это тылы, - сказал Подчуфаров, - передний край дальше. - Дойдем и до переднего края, - сказал Березкин. - Они прошли через переднюю в комнату с проваленным потолком, ичувство, которое испытывают люди, пришедшие из заводской конторы в дверицеха, охватило их. В воздухе стоял тревожный и перченый дух пороховыхгазов, под ногами скрипели пегие, выстрелянные патроны. В детской кремовойколяске были сложены противотанковые мины. - Вот развалюшку у меня ночью немец забрал, - сказал Подчуфаров,подходя к окну. - До чего жалко, дом замечательный, окна на юго-запад.Весь мой левый край под огнем держит. У заложенных кирпичом окон с узкими прорезями стоял станковый пулемет,пулеметчик без пилотки, с обвязанной пропыленным и задымленным бинтомголовой заправлял новую ленту, а первый номер, обнажив белые зубы,сжевывал кусок колбасы, готовясь через полминуты снова стрелять. Подошел командир роты, лейтенант. В кармашек его гимнастерки былавставлена белая астра. - Орел, - улыбаясь, сказал Березкин. - Вот хорошо, что вас вижу, товарищ капитан, - сказал лейтенант, - какя вам ночью сказал, так и есть, опять они пошли на дом номер шесть дробьодин. Ровно в девять начали, - и он посмотрел на часы. - Здесь стоит командир полка, ему докладывайте. - Виноват, не признал, - быстро козырнул лейтенант. Шесть дней назад противник отрезал в районе полка несколько домов иначал по-немецки обстоятельно сжевывать их. Советская оборона гасла подразвалинами, гасла вместе с жизнью оборонявшихся красноармейцев. Но водном заводском доме с глубокими подвалами советская оборона продолжаладержаться. Крепкие стены выдерживали удары, хотя и были во многих местахпрошиблены снарядами и изгрызены минами. Немцы пытались сокрушить этоздание с воздуха, и трижды самолеты-торпедоносцы пускали на негоразрушительные торпеды. Вся угловая часть дома обрушилась. Но подвал подразвалинами оказался цел, и оборонявшиеся, расчистив обломки, установилипулеметы, легкую пушку, минометы и не подпускали немцев. Дом этот былсчастливо расположен - немцы не могли к нему найти скрытых подходов. Командир роты, докладывавший Березкину, сказал: - Пробовали ночью пробраться к ним - не вышло дело у нас. Одного убили,а двое раненные вернулись. - Ложись! - жутким голосом закричал в это времякрасноармеец-наблюдатель, и несколько человек повалились плашмя на землю,а командир роты не договорил, взмахнул руками, как будто собираясьнырнуть, плюхнулся на пол. Вой пронзительно вырос и вдруг обратился потрясающим землю и душугрохотом вонючих и душных разрывов. Толстый черный чурбак грохнулся напол, подскочил, подкатился под ноги Березкину, и тот подумал, что полено,подброшенное силой взрыва, едва не ударило его по ноге. И вдруг он увидел - то был невзорвавшийся снаряд. Напряжение этойсекунды было невыносимо. Но снаряд не взорвался, и его черная тень, поглотившая небо и землю,заслонившая прошлое, обрубившая будущее, исчезла. Командир роты поднялся на ноги. - Вот это козюлька, - сказал чей-то расстроенный голос, а другойрассмеялся: - Ну, я думал - все, накрылся. Березкин утер пот, вдруг выступивший на лбу, поднял с полу белуюастрочку, стряхнул с нее кирпичную пыль и, прикрепив ее к карманулейтенантской гимнастерки, сказал: - Наверное, подарок... - и стал объяснять Подчуфарову: - Почему у васвсе-таки спокойно? Начальство не ходит. Ведь начальство всегда чего-нибудьот тебя хочет: у тебя повар хороший, заберу у тебя повара. У тебя классныйпарикмахер или, там, портной - дай его мне. Калымщики! Ты хороший блиндажсебе отрыл - вылезай из него. У тебя хорошая квашеная капуста - пришли еемне, - он неожиданно спросил у лейтенанта: - А почему же двое вернулись,не дошли до окруженных? - Подранило их, товарищ командир полка. - Понятно. - Вы счастливый, - сказал Подчуфаров, когда они, выйдя из дома,проходили по огородам, где среди желтой картофельной ботвы были вырытыокопы и землянки второй роты. - Кто знает, счастливый ли я, - сказал Березкин и прыгнул на дно окопа.- Как в полевых условиях, - проговорил он таким тоном, каким говорят: "Какв курортных условиях". - Земля лучше всего к войне приспособлена, - подтвердил Подчуфаров. -Привыкла, - возвращаясь к разговору, начатому командиром полка, ондобавил: - Не то что повара, случалось, и бабу начальство отбирало. Весь окоп шумел возбужденной перекличкой, трещал винтовочнымивыстрелами, короткими очередями автоматов и пулеметов. - Командир роты убит, политрук Сошкин командует, - сказал Подчуфаров. -Вот его блиндажик. - Ясно, ясно, - сказал Березкин, заглянув в полуоткрытую дверьблиндажа. Возле пулеметов их нагнал краснолицый, с черными бровями политрукСошкин и, непомерно громко выкрикивая отдельные слова, доложил, что ротаведет огонь по немцам с целью помешать их сосредоточению для атаки на домшесть дробь один. Березкин взял у него бинокль, вглядывался в короткие огоньки выстрелов,языкастое пламя из минометных жерл. - Вон, второе окно на третьем этаже, там, мне кажется, снайпер засел. И только он успел сказать эти слова, в окне, на которое указывал он,блеснул огонек, и пуля щебетнула, ударила в стенку окопа как раз междуголовой Березкина и головой Сошкина. - Счастливый вы, - сказал Подчуфаров. - Кто знает, счастливый ли я, - ответил Березкин. Они прошли по окопу к местному ротному изобретению: противотанковоеружье было закреплено сошниками на тележном колесе. - Своя ротная зенитка, - сказал сержант с пыльной щетиной ибеспокойными глазами. - Танк в ста метрах, у домика с зеленой крышей! - закричал учебнымголосом Березкин. Сержант быстро повернул колесо, и длинное дуло противотанкового ружьясклонилось к земле. - А у Дыркина один боец, - сказал Березкин, - к противотанковому ружьюснайперский прицел приспособил и за день три пулемета сшиб. Сержант пожал плечами. - Дыркину хорошо, в цехах сидит. Они пошли дальше по окопу, и Березкин, продолжая разговор, возникший всамом начале обхода, сказал: - Посылочку я им собрал, очень хорошую. И вот, понимаете, не пишетжена. Нет ответа и нет. Я даже не знаю - дошла ли посылка до них. А можетбыть, заболели? Долго ли в эвакуации до беды. Подчуфаров неожиданно вспомнил, как в давнее прошлое время в деревнювозвращались плотники, ходившие на работу в Москву, приносили женам,старикам, детям подарки. Вот для них строй и тепло деревенской домашнейжизни всегда значили больше, чем московский многолюдный грохот и ночныеогни. Через полчаса они вернулись на командный пункт батальона, но Березкинне стал заходить в подвал, а простился с Подчуфаровым на дворе. - Оказывайте дому "шесть дробь один" всю возможную поддержку, - сказалон. - Попыток пройти к ним не делайте, это мы сделаем ночью силами полка,- после этого он сказал: - Теперь так... Не нравится мне ваше отношение краненым. У вас на КП диваны, а раненые на полу. Теперь так. За свежимхлебом не прислали, люди едят сухари. Это два. Теперь так. Ваш политрукСошкин в дымину пьяный был. Это три. Теперь так... И Подчуфаров слушал, удивляясь, как это командир полка прошелся пообороне и все заметил... На помкомвзвода немецкие брюки... У командирапервой роты две пары часов на руке. Березкин сказал назидательно: - Наступать немец будет. Ясно? Он пошел к заводу, и Глушков, успевший набить каблук и зашить прорехуна ватнике, спросил: - Домой пошли? Березкин, не ответив ему, сказал Подчуфарову: - Позвоните комиссару полка, скажите ему, что я пошел к Дыркину, втретий цех, на завод, - и, подмигнув, прибавил: - Капустки мне пришлите,хороша. Как-никак и я начальство. Писем от Толи не было... Утром Людмила Николаевна провожала мать и мужана работу, Надю в школу. Первой уходила мать, работавшая химиком влаборатории знаменитого казанского мыловаренного завода. Проходя мимокомнаты зятя, Александра Владимировна обычно повторяла шутку, услышаннуюею от рабочих на заводе: "Хозяевам на работу к шести, а служащим кдевяти". За ней шла в школу Надя, вернее, не шла, а убегала галопом, потому чтоне было возможности поднять ее вовремя с кровати, - в последнюю минуту онавскакивала, хватала чулки, кофту, книги, тетради, завтракая, давиласьчаем, а сбегая по лестнице, наматывала шарф и натягивала пальто. Когда Виктор Павлович садился завтракать, чайник после ухода Нади ужеостывал, и его приходилось наново разогревать. Александра Владимировна сердилась, когда Надя говорила: "Скорей бывырваться из этой чертовой дыры". Надя не знала, что Державин жил Когда-тов Казани, что жили в ней Аксаков, Толстой, Ленин, Зинин, Лобачевский, чтоМаксим Горький работал когда-то в казанской булочной. - Какое старческое безразличие, - говорила Александра Владимировна, истранно было слышать этот упрек старухи, обращенный к девочке-подростку. Людмила видела, что мать продолжала интересоваться людьми, новойработой. Одновременно с восхищением перед душевной силой матери в ней жилосовсем другое чувство, - как можно было в горе интересоватьсягидрогенизацией жиров, казанскими улицами и музеями. И однажды, когда Штрум сказал жене что-то по поводу душевной молодостиАлександры Владимировны, Людмила, не сдержавшись, ответила: - Не молодость это у мамы, а старческий эгоизм. - Бабушка не эгоистка, она народница, - сказала Надя и добавила: -Народники хорошие люди, но не очень умные. Мнения свои Надя высказывала категорически и, вероятно, из-завсегдашнего недостатка времени в короткой форме. "Мура", - говорила она сбольшим количеством "р". Она следила за сводками Совинформбюро, была вкурсе военных событий, вмешивалась в разговоры о политике. После летнейпоездки в колхоз Надя объясняла матери причины плохой производительностиколхозного труда. Своих школьных отметок она матери не показывала и лишь однаждырастерянно сообщила: - Знаешь, мне влепили четверку за поведение. Представляешь, математичкапогнала меня из класса. Я, выходя, рявкнула "гуд бай!", - все так игрохнули. Как многие дети из обеспеченных семей, до войны не знавшие забот оматериальных и кухонных делах, Надя в эвакуационное время много говорила опайках, достоинствах и недостатках распределителей, знала преимуществапостного масла перед коровьим, сильные и слабые стороны продельной крупы,выгоды кускового сахара перед песком. - Знаешь что? - говорила она матери. - Я решила: давай мне ссегодняшнего дня чай с медом вместо чая со сгущенкой. По-моему, выгоднейдля меня, а тебе безразлично. Иногда Надя становилась угрюма, с презрительной усмешкой говорилагрубости старшим. Однажды она в присутствии матери сказала отцу: - Ты дурак, - сказала с такой злобой, что Штрум растерялся. Иногда мать видела, как, читая книгу, Надя плачет. Она себя считаласуществом отсталым, неудачливым, обреченным прожить тусклую, тяжелуюжизнь. - Дружить со мной никто не хочет, я глупа, никому не интересна, -сказала она однажды за столом. - Замуж меня никто не возьмет, я кончуаптекарские курсы и уеду в деревню. - В глухих деревнях аптек нет, - сказала Александра Владимировна. - Касаемо замужества твой прогноз чрезмерно мрачен, - сказал Штрум. -Ты похорошела за последнее время. - Плевать, - сказала Надя и злобно посмотрела на отца. А ночью мать видела, как Надя, держа книжку в высунутой из-под одеялаголой, тонкой руке, читала стихи. Однажды, принеся из академического распределителя сумку с двумякилограммами сливочного масла и большим пакетом риса, Надя сказала: - Люди, и я в том числе, сволочи и подлецы, пользуются всем этим. Ипапа подло обменивает талант на сливочное масло. Как будто больным,малообразованным людям и слабеньким детям жить надо впроголодь оттого, чтоони не знают физики или не могут выполнить триста процентов плана...Лопать масло могут избранные. А за ужином она вызывающе сказала: - Мама, дай-ка мне двойной мед и масло, я ведь утром проспала. Надя во многом походила на отца. Людмила Николаевна замечала, чтоВиктора Павловича особенно раздражают в дочери именно те черты, которымиона походила на него. Однажды Надя, точно повторяя отцовскую интонацию, сказала о Постоеве: - Жук, бездарность, ловчила! Штрум возмутился: - Как ты, недоучившаяся школьница, смеешь так говорить об академике? Но Людмила помнила, что Виктор, будучи студентом, о многихакадемических знаменитостях говорил: "Ничтожество, бездарность, трепанг,карьерист!" Людмила Николаевна понимала, что Наде живется нелегко, оченьзапутанный, одинокий и тяжелый у нее характер. После ухода Нади пил чай Виктор Павлович. Скосив глаза, он смотрел вкнигу, глотал, не прожевывая, делал глупое удивленное лицо, нащупывалпальцами стакан, не отрывая глаз от книги, говорил: "Налей мне, еслиможно, погорячей". Она знала все его жесты: то он начинал чесать голову,то выпячивал губу, то, сделав кривую рожу, ковырял в зубах, и онаговорила: - Господи, Витя, когда уж ты будешь зубы лечить? Она знала, что он чесался и выпячивал губу, думая о своей работе, авовсе не потому, что у него чесалась голова или свербило в носу. Знала,что если она скажет: "Витя, ты даже не слышишь, что я тебе говорю", он,продолжая косить глаза в сторону книги, скажет: "Я все слышу, могуповторить: "когда уж ты, Витя, будешь зубы лечить", - и опять удивится,глотнет, шизофренически накуксится, и все это будет означать, что он,просматривая работу знакомого физика, кое в чем согласен с ним, а кое вчем не согласен. Потом Виктор Павлович долго будет сидеть неподвижно,потом начнет кивать головой, как-то покорно, по-старчески тоскливо, -такое выражение лица и глаз, вероятно, бывает у людей, страдающих опухольюмозга. И опять Людмила Николаевна будет знать: Штрум думает о матери. И, когда он пил чай, думал о своей работе, кряхтел, охваченный тоской,Людмила Николаевна смотрела на глаза, которые она целовала, на курчавыеволосы, которые она перебирала, на губы, целовавшие ее, на ресницы, брови,на руки с маленькими, несильными пальцами, на которых она обрезала ногти,говоря: "Ох, неряха ты мой". Она знала о нем все, - его чтение детских книг в постели перед сном,его лицо, когда он шел чистить зубы, его звонкий, чуть дрожащий голос,когда он в парадном костюме начал свой доклад о нейтронном излучении. Оназнала, что он любит украинский борщ с фасолью, знала, как он тихонькостонет во сне, переворачиваясь с боку на бок. Она знала, как он быстроснашивает каблук левого ботинка и грязнит рукава сорочек; знала, что онлюбит спать на двух подушках; знала его тайный страх при переходегородских площадей, знала запах его кожи, форму дырок на его носках. Оназнала, как он напевает, когда голоден и ждет обеда, какой формы ногти набольших пальцах его ног, знала уменьшительное имя, которым называла его вдвухлетнем возрасте мать; знала его шаркающую походку; знала именамальчишек, дравшихся с ним, когда он учился в старшем приготовительномклассе. Она знала его насмешливость, привычку дразнить Толю, Надю,товарищей. Даже теперь, когда был он почти всегда в тяжелом настроении,Штрум дразнил ее тем, что близкий ей человек, Марья Ивановна Соколова,мало читала и однажды в разговоре спутала Бальзака с Флобером. Дразнить Людмилу он умел мастерски, она всегда раздражалась. И теперьона сердито, всерьез возражала ему, защищая свою подругу: - Ты всегда насмехаешься над теми, кто мне близок. У Машенькибезошибочный вкус, ей и не надо много читать, она всегда чувствует книгу. - Конечно, конечно, - говорил он. - Она уверена, что "Макс и Мориц"написал Анатоль Франс. Она знала его любовь к музыке, его политические взгляды. Она видела егооднажды плачущим, видела, как он в бешенстве порвал на себе рубаху и,запутавшись в кальсонах, на одной ноге поскакал к ней, подняв кулак,готовый ударить. Она видела его жесткую, смелую прямоту, его вдохновение;видела его декламирующим стихи; видела его пьющим слабительное. Она чувствовала, что муж сейчас обижен на нее, хотя в отношениях их,казалось, ничего не изменилось. Но изменение было, и выражалось оно водном - он перестал говорить с ней о своей работе. Он говорил с ней описьмах от знакомых ученых, о продовольственных и промтоварных лимитах. Онговорил иногда и о делах в институте, в лаборатории, про обсуждение планаработ, рассказывал о сотрудниках: Савостьянов пришел на работу посленочной выпивки и уснул, лаборантки варили картошку под тягой, Марковготовит новую серию опытов. Но о своей работе, о той внутренней, о которой он говорил во всем мирес одной лишь Людмилой, - он перестал говорить. Он как-то жаловался Людмиле Николаевне, что, читая даже близким друзьямзаписи своих, не доведенных до конца размышлений, он испытывал наследующий день неприятное чувство, - работа ему кажется поблекшей, емутяжело касаться ее. Единственный человек, которому он выворачивал свои сомнения, читалотрывочные записи, фантастические и самонадеянные предположения, неиспытывая после никакого осадка, была Людмила Николаевна. Теперь он перестал говорить с ней. Теперь, тоскуя, он находил облегчение в том, что обвинял Людмилу. Онпостоянно и неотступно думал о матери. Он думал о том, о чем никогда недумал и о чем его заставил думать фашизм, - о своем еврействе, о том, чтомать его еврейка. Он в душе упрекал Людмилу за то, что она холодно относилась к егоматери. Однажды он сказал ей: - Если б ты сумела наладить с мамой отношения, она бы жила с нами вМоскве. А она перебирала в уме все грубое и несправедливое, что совершил ВикторПавлович по отношению к Толе, и, конечно, ей было что вспомнить. Сердце ее ожесточалось, так несправедлив он был к пасынку, стольковидел он в Толе плохого, так трудно прощал ему недостатки. А Наде отецпрощал и грубость, и лень, и неряшливость, и нежелание помочь матери вдомашних делах. Она думала о матери Виктора Павловича, - судьба ее ужасна. Но как могВиктор требовать от Людмилы дружбы к Анне Семеновне - ведь Анна Семеновнанехорошо относилась к Толе. Каждое ее письмо, каждый ее приезд в Москвубыли из-за этого невыносимы Людмиле. Надя, Надя, Надя... У Нади глазаВиктора... Надя держит вилку, как Виктор... Надя рассеянна, Надяостроумна, Надя задумчива. Нежность, любовь Анны Семеновны к сынусоединялась с любовью и нежностью к внучке. А ведь Толя не держал вилкутак, как держал ее Виктор Павлович. И странно, - в последнее время она чаще, чем прежде, вспоминалаТолиного отца, своего первого мужа. Ей хотелось разыскать его родных, егостаршую сестру, и они радовались бы глазам Толи, сестра Абарчука узнавалабы в Толиных глазах, искривленном большом пальце, широком носе - глаза,руки, нос своего брата. И так же, как она не хотела вспомнить Виктору Павловичу все хорошее вего отношении к Толе, она прощала Абарчуку все плохое, даже то, что онбросил ее с грудным ребенком, запретил дать Толе фамилию Абарчук. Утром Людмила Николаевна оставалась дома одна. Она ждала этого часа,близкие мешали ей. Все события в мире, война, судьба сестер, работа мужа,Надин характер, здоровье матери, ее жалость к раненым, боль о погибших внемецком плену, - все рождалось ее болью о сыне, ее тревогой о нем. Она чувствовала, что совсем из иной руды выплавляются чувства матери,мужа, дочери. Их привязанность и любовь к Толе казались ей неглубокими.Для нее мир был в Толе, для них Толя был лишь частью мира. Шли дни, шли недели, письма от Толи не было. Каждый день радио передавало сводки Совинформбюро, каждый день газетыбыли полны войной. Советские войска отступали. В сводках и газетахписалось об артиллерии. Толя служил в артиллерии. Письма от Толи не было. Ей казалось: один человек по-настоящему понимал ее тоску - МарьяИвановна, жена Соколова. Людмила Николаевна не любила дружить с профессорскими женами, еераздражали разговоры о научных успехах мужей, платьях, домашнихработницах. Но, вероятно, потому, что мягкий характер застенчивой МарьиИвановны был противоположен ее характеру, и потому, что ее трогалоотношение Марьи Ивановны к Толе, она очень привязалась к Марье Ивановне. С ней Людмила говорила о Толе свободней, чем с мужем и матерью, икаждый раз ей становилось спокойней, легче на душе. И хотя Марья Ивановнапочти каждый день заходила к Штрумам, Людмила Николаевна удивлялась, чегож это так давно не приходит ее подруга, поглядывала в окно, не видно лихуденькой фигуры Марьи Ивановны, ее милого лица. А писем от Толи не было.

Дата добавления: 2015-06-28