Часть первая 4 страница. Александра Владимировна, Людмила и Надя сидели на кухне

Александра Владимировна, Людмила и Надя сидели на кухне. Время отвремени Надя подкладывала в печь смятые листы ученической тетрадки, иугасавший красный свет осветлялся, печь заполнялась ворохом недолговечногопламени. Александра Владимировна, искоса поглядывая на дочь, сказала: - Я вчера заходила к одной лаборантке на дом, господи, какая теснота,нищета, голодуха, мы тут, как цари; собрались соседки, зашел разговор, кточто больше любил до войны: одна говорит - телятину, вторая - рассольник. Адевочка этой лаборантки говорит: "А я больше всего любила отбой". Людмила Николаевна молчала, а Надя проговорила: - Бабушка, у вас здесь уже образовалось больше миллиона знакомых. - А у тебя никого. - Ну и очень хорошо, - сказала Людмила Николаевна. - Витя стал частоходить к Соколову. Там собирается всякий сброд, и я не понимаю, как Витя иСоколов могут целыми часами болтать с этими людьми... Как им не надоедает- толочь языками табачок. И как не жалеют Марью Ивановну, ей нужен покой,а при них ни прилечь, ни посидеть, да еще дымят вовсю. - Каримов, татарин, мне нравится, - сказала Александра Владимировна. - Противный тип. - Мама в меня, ей никто не нравится, сказала Надя, - вот только МарьяИвановна. - Удивительный вы народ, - сказала Александра Владимировна, - у васесть какая-то своя московская среда, которую вы с собой привезли. Впоездах, в клубе, в театре, - все это не ваш круг, а ваши - это те, что свами в одном месте дачи построили, это и у Жени я наблюдала... Естьничтожные признаки, по которым вы определяете людей своего круга: "Ах, онаничтожество, не любит Блока, а он примитив, не понимает Пикассо... Ах, онаему подарила хрустальную вазу. Это безвкусно..." Вот Виктор демократ, емуплевать на все это декадентство. - Чепуха, - сказала Людмила. - При чем тут дачи! Есть мещане с дачами ибез дач, и не надо с ними встречаться, противно. Александра Владимировна замечала, что дочь все чаще раздражается противнее. Людмила Николаевна давала мужу советы, делала замечания Наде,выговаривала ей за проступки и прощала ей проступки, баловала ее иотказывала в баловстве и ощущала, что у матери свое отношение к еедействиям. Александра Владимировна не высказывала этого своего отношения,но оно существовало. Случалось, что Штрум переглядывался с тещей и вглазах его появлялось выражение насмешливого понимания, словно онпредварительно обсуждал странности Людмилиного характера с АлександройВладимировной. И тут не имело значения, обсуждали они или не обсуждали, адело было в том, что появилась в семье новая сила, изменившая одним своимприсутствием привычные отношения. Виктор Павлович однажды сказал Людмиле, что на ее месте уступил быматери главенство, пусть чувствует себя хозяйкой, а не гостьей. Людмиле Николаевне слова мужа показались неискренними, ей дажеподумалось, что он хочет подчеркнуть свое особенное, сердечное отношение кее матери и этим невольно напоминает о холодном отношении Людмилы к АннеСеменовне. Смешно и стыдно было бы признаться ему в этом, она иногда к детямревновала его, особенно к Наде. Но сейчас это не была ревность. Какпризнаться даже самой себе в том, что мать, потерявшая кров, нашедшаяприют в ее доме, раздражает ее и тяготит. Да и странным было этораздражение, оно ведь существовало рядом с любовью, ряд ом с готовностьюотдать Александре Владимировне, если понадобится, свое последнее платье,поделиться последним куском хлеба. А Александра Владимировна вдруг чувствовала, что ей хочется тобеспричинно заплакать, то умереть, то не прийти вечером домой и остатьсяночевать на полу у сослуживицы, то вдруг собраться и уехать в сторонуСталинграда, разыскать Сережу, Веру, Степана Федоровича. Александра Владимировна большей частью одобряла поступки и высказываниязятя, а Людмила почти всегда не одобряла его. Надя заметила это и говорилаотцу: - Пойди пожалуйся бабушке, что мама тебя обижает. Вот и теперь Александра Владимировна сказала: - Вы живете, как совы. А Виктор нормальный человек. - Все это слова, - сказала, морщась, Людмила. - А придет день Отъезда вМоскву, и вы с Виктором будете счастливы. Александра Владимировна вдруг сказала: - Знаешь что, милая моя, когда придет день возвращения в Москву, я непоеду с вами, а останусь здесь, мне в Москве в твоем доме места нет.Понятно тебе? Уговорю Женю сюда перебраться либо к ней соберусь вКуйбышев. То был трудный миг в отношениях матери и дочери. Все, что лежалотяжелого на душе у Александры Владимировны, было высказано в ее отказеехать в Москву. Все, что собралось тяжелого на душе у Людмилы Николаевны,стало от этого явным, как будто бы произнесенным. Но Людмила Николаевнаобиделась, словно она ни в чем не была виновата перед матерью. А Александра Владимировна глядела на страдающее лицо Людмилы ичувствовала себя виноватой. По ночам Александра Владимировна чаще всегодумала о Сереже, - то вспоминала его вспышки, споры, то представляла себеего в военной форме, его глаза, вероятно, стали еще больше, он ведьпохудел, щеки ввалились. Особое чувство вызывал в ней Сережа - сын еенесчастного сына, которого она любила, казалось, больше всех на свете...Она говорила Людмиле: - Не мучься ты так о Толе, поверь, что я беспокоюсь о нем не меньшетебя. Что-то было фальшивое, оскорблявшее ее любовь к дочери в этих словах, -не так уж она беспокоилась о Толе. Вот и сейчас обе, прямые до жестокости,испугались своей прямоты и отказывались от нее. - Правда хорошо, а любовь лучше, новая пьеса Островского, - протяжнопроизнесла Надя, и Александра Владимировна неприязненно, даже с каким-тоиспугом посмотрела на девочку-десятиклассницу, сумевшую разобраться в том,в чем она сама еще не разобралась. Вскоре пришел Виктор Павлович. Он открыл дверь своим ключом и внезапнопоявился на кухне. - Приятная неожиданность, - сказала Надя. - Мы считали, что тызастрянешь допоздна у Соколовых. - А-а, все уже дома, все у печки, очень рад, чудесно, чудесно, -произнес он, протянул руки к печному огню. - Вытри нос, - сказала Людмила. - Что же чудесного, я не пойму? Надя прыснула и сказала, подражая материнской интонации: - Ну, вытри нос, тебе ведь русским языком говорят. - Надя, Надя, - предостерегающе сказала Людмила Николаевна: она ни скем не делила свое право воспитывать мужа. Виктор Павлович произнес: - Да-да, очень холодный ветер. Он пошел в комнату, и через открытую дверь было видно, как он сел застол. - Папа опять пишет на переплете книги, - проговорила Надя. - Не твое дело, - сказала Людмила Николаевна и стала объяснять матери:- Почему он так обрадовался, - все дома? У него псих, беспокоится, есликого-нибудь нет дома. А сейчас он чего-то там недодумал и обрадовался, ненадо будет отвлекаться беспокойствами. - Тише, ведь действительно ему мешаем, - сказала АлександраВладимировна. - Наоборот, - сказала Надя, - говоришь громко, он не обращает внимания,а если говорить шепотом, он явится и спросит: "Что это вы там шепчетесь?" - Надя, ты говоришь об отце, как экскурсовод, который рассказывает обинстинктах животных. Они одновременно рассмеялись, переглянулись. - Мама, как вы могли так обидеть меня? - сказала Людмила Николаевна. Мать молча погладила ее по голове. Потом они ужинали на кухне. Виктору Павловичу казалось - какой-тоособой прелестью обладало в этот вечер кухонное тепло. То, что составляло основу его жизни, продолжалось. Мысль о неожиданномобъяснении противоречивых опытов, накопленных лабораторией, неотступнозанимала его последнее время. Сидя за кухонным столом, он испытывал странное счастливое нетерпение, -пальцы рук сводило от сдерживаемого желания взяться за карандаш. - Изумительная сегодня гречневая каша, - сказал он, стуча ложкой впустой тарелке. - Это намек? - спросила Людмила Николаевна. Пододвигая жене тарелку, он спросил: - Люда, ты помнишь, конечно, гипотезу Проута? Людмила Николаевна, недоумевая, подняла ложку. - Это о происхождении элементов, - сказала Александра Владимировна. - Ах, ну помню, - проговорила Людмила, - все элементы из водорода. Нопри чем тут каша? - Каша? - переспросил Виктор Павлович. - А вот с Проутом произошлатакая история: он высказал правильную гипотезу в большой мере потому, чтов его время существовали грубые ошибки в определении атомных весов. Еслибы при нем определили атомные веса с точностью, какой достигли Дюма иСтас, он бы не решился предположить, что атомные веса элементов кратныводороду. Оказался прав потому, что ошибался. - А при чем тут все же каша? - спросила Надя. - Каша? - переспросил удивленно Штрум и, вспомнив, сказал: - Каша нипри чем... В этой каше трудно разобраться, понадобилось сто лет, чтобыразобраться. - Это тема вашей лекции сегодняшней? - спросила АлександраВладимировна. - Нет, пустое, я ведь и лекций не читаю, ни к селу ни к городу. Он поймал взгляд жены и почувствовал, - она понимала: интерес к работевновь будоражил его. - Как жизнь? - спросил Штрум. - Приходила к тебе Марья Ивановна? Читалатебе небось "Мадам Бовари", сочинение Бальзака? - А ну тебя, - сказала Людмила Николаевна. Ночью Людмила Николаевна ждала, что муж заговорит с ней о своей работе.Но он молчал, и она ни о чем не спросила его. Какими наивными представились Штруму идеи физиков в серединедевятнадцатого века, взгляды Гельмгольца, сводившего задачи физическойнауки к изучению сил притяжения и отталкивания, зависящих от одного лишьрасстояния. Силовое поле - душа материи! Единство, объединяющее волну энергии иматериальную корпускулу... зернистость света... ливень ли он светлыхкапель или молниеносная волна? Квантовая теория поставила на место законов, управляющих физическимииндивидуальностями, новые законы - законы вероятностей; законы особойстатистики, отбросившей понятие индивидуальности, признающей лишьсовокупности, физики прошлого века напоминали Штруму людей с нафабреннымиусами, в костюмах со стоячими крахмальными воротниками и с твердымиманжетами, столпившихся вокруг бильярдного стола. Глубокомысленные мужи,вооруженные линейками и часами-хронометрами, хмуря густые брови, измеряютскорости и ускорения, определяют массы упругих шаров, заполняющих мировоезеленое суконное пространство. Но пространство, измеренное металлическими стержнями и линейками,время, отмеренное совершеннейшими часами, вдруг стали искривляться,растягиваться и сплющиваться. Их незыблемость оказалась не фундаментомнауки, а решетками и стенами ее тюрьмы. Пришла пора Страшного Суда,тысячелетние истины были объявлены заблуждениями. В старинныхпредрассудках, ошибках, неточностях, словно в коконах, столетиями спалаистина. Мир стал неевклидовым, его геометрическая природа формировалась массамии их скоростями. С нараставшей стремительностью шло научное движение в мире,освобожденном Эйнштейном от оков абсолютного времени и пространства. Два потока - один, стремящийся вместе со Вселенными, второй,стремящийся проникнуть в атомное ядро, - разбегаясь, не терялись один длядругого, хотя один бежал в мире парсеков, другой мерился миллимикронами.Чем глубже уходили физики в недра атома, тем ясней становились для нихзаконы, определяющие свечение звезд. Красное смещение по лучу зрения вспектрах далеких галактик породило представление о разбегающихся вбесконечном пространстве Вселенных. Но стоило предпочесть конечноечечевицеобразное, искривленное скоростями и массами пространство, и можнобыло представить себе, что расширением охвачено само пространство,увлекающее за собой галактики. Штрум не сомневался, нет в мире человека счастливей ученого... Иногда -утром, по дороге в институт, и во время вечерней прогулки, и вот сегодняночью, когда он думал о своей работе, - его охватывало чувство счастья,смирения и восторга. Силы, наполняющие Вселенную тихим светом звезд, высвобождались припревращении водорода в гелий... За два года до войны два молодых немца расщепили нейтронами тяжелыеатомные ядра, и советские физики в своих исследованиях, придя другимипутями к сходным результатам, вдруг ощутили то, что сто тысяч лет назадиспытал пещерный человек, зажигая свой первый костер... Конечно, в двадцатом веке главное направление определяет физика... Воттак же, как в 1942 году направлением главного удара для всех фронтовмировой войны стал Сталинград. Но следом, вплотную, по пятам, шли за Штрумом сомнения, страдание,неверие. "Витя, я уверена, мое письмо дойдет до тебя, хотя я за линией фронта иза колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу,меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мысльюмне легче уйти из жизни. Людей, Витя, трудно понять по-настоящему... Седьмого июля немцыворвались в город. В городском саду радио передавало последние известия, яшла из поликлиники после приема больных и остановилась послушать, дикторшачитала по-украински статью о боях. Я услышала отдаленную стрельбу, потомчерез сад побежали люди, я пошла к дому и все удивлялась, как этопропустила сигнал воздушной тревоги. И вдруг я увидела танк, и кто-токрикнул: "Немцы прорвались!" Я сказала: "Не сейте панику"; накануне я заходила к секретарюгорсовета, спросила его об отъезде, он рассердился: "Об этом раноговорить, мы даже списков не составляли". Словом, это были немцы. Всю ночьсоседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила -что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, чтоникогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось еще раз посмотреть натебя, поцеловать твой лоб, глаза, а я потом подумала - ведь счастье, чтоты в безопасности. Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Ябыла в своей комнате, в своей постели, но ощутила себя на чужбине,затерянная, одна. Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что яеврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: "Juden kaputt!" А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворникастояла под моим окном и говорила соседке: "Слава Богу, жидам конец".Откуда это? Сын ее женат на еврейке, и старуха ездила к сыну в гости,рассказывала мне о внуках. Соседка моя, вдова, у нее девочка 6 лет, Аленушка, синие, чудные глаза,я тебе писала о ней когда-то, зашла ко мне и сказала: "Анна Семеновна,попрошу вас к вечеру убрать вещи, я переберусь в вашу комнату". "Хорошо, ятогда перееду в вашу". "Нет, вы переберетесь в каморку за кухней". Я отказалась, там ни окна, ни печки. Я пошла в поликлинику, а когда вернулась, оказалось: дверь в моюкомнату взломали, мои вещи свалили в каморке. Соседка мне сказала: "Яоставила у себя диван, он все равно не влезет в вашу новую комнатку". Удивительно, она кончила техникум, и покойный муж ее был славный итихий человек, бухгалтер в Укоопспилке. "Вы вне закона", - сказала онатаким тоном, словно ей это очень выгодно. А ее дочь Аленушка сидела у менявесь вечер, и я ей рассказывала сказки. Это было мое новоселье, и она нехотела идти спать, мать ее унесла на руках. А затем, Витенька, поликлиникунашу вновь открыли, а меня и еще одного врача-еврея уволили. Я попросиладеньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал: "Пусть вамСталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите емув Москву". Санитарка Маруся обняла меня и тихонько запричитала: "Господи,Боже мой, что с вами будет, что с вами всеми будет". И доктор Ткачев пожалмне руку. Я не знаю, что тяжелей: злорадство или жалостливые взгляды,которыми глядят на подыхающую, шелудивую кошку. Не думала я, что придетсямне все это пережить. Многие люди поразили меня. И не только темные, озлобленные,безграмотные. Вот старик педагог, пенсионер, ему 75 лет, он всегдаспрашивал о тебе, просил передать привет, говорил о тебе: "Он нашагордость". А в эти дни проклятые, встретив меня, не поздоровался,отвернулся. А потом мне рассказывали, - он на собрании в комендатуреговорил: "Воздух очистился, не пахнет чесноком". Зачем ему это - ведь этислова его пачкают. И на том же собрании сколько клеветы на евреев было...Но, Витенька, конечно, не все пошли на это собрание. Многие отказались. И,знаешь, в моем сознании с царских времен антисемитизм связан с кваснымпатриотизмом людей из "Союза Михаила Архангела". А здесь я увидела, - те,что кричат об избавлении России от евреев, унижаются перед немцами,по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников.А темные люди из пригорода ходят грабить, захватывают квартиры, одеяла,платья; такие, вероятно, убивали врачей во время холерных бунтов. А естьдушевно вялые люди, они поддакивают всему дурному, лишь бы их незаподозрили в несогласии с властями. Ко мне беспрерывно прибегают знакомые с новостями, глаза у всехбезумные, люди как в бреду. Появилось странное выражение: "перепрятыватьвещи". Кажется, что у соседа надежней. Перепрятывание вещей напоминает мнеигру. Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15килограммов вещей. На стенах домов висели желтенькие объявленьица: "Всемжидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шестичасов вечера 15 июля 1941 года". Не переселившимся - расстрел. Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немногобелья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки.Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взялатвои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папойснят, томик Пушкина, "Lettres de mon moulin", томик Мопассана, где "Unevie", словарик, взяла Чехова, где "Скучная история" и "Архиерей", - вот и,оказалось, заполнила всю свою корзинку. Сколько я под этой крышей тебеписем написала, сколько часов ночью проплакала, теперь уж скажу тебе, освоем одиночестве. Простилась с домом, с садиком, посидела несколько минут под деревом,простилась с соседями. Странно устроены некоторые люди. Две соседки примне стали спорить о том, кто возьмет себе стулья, кто письменный столик, астала с ними прощаться, обе заплакали. Попросила соседей Басанько, еслипосле войны ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут поподробней - имне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик, - последний вечеркак-то особенно ласкалась ко мне. Если приедешь, ты ее покорми за хорошее отношение к старой жидовке. Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до Старогогорода, неожиданно пришел мой пациент Щукин, угрюмый и, как мне казалось,черствый человек. Он взялся понести мои вещи, дал мне триста рублей исказал, что будет раз в неделю приносить мне хлеб к ограде. Он работает втипографии, на фронт его не взяли по болезни глаз. До войны он лечился уменя, и если бы мне предложили перечислить людей с отзывчивой, чистойдушой, - я назвала бы десятки имен, но не его. Знаешь, Витенька, после егоприхода я снова почувствовала себя человеком, значит, ко мне не толькодворовая собака может относиться по-человечески. Он рассказал мне, - в городской типографии печатается приказ: евреямзапрещено ходить по тротуарам, они должны носить на груди желтую лату ввиде шестиконечной звезды, они не имеют права пользоваться транспортом,банями, посещать амбулатории, ходить в кино, запрещается покупать масло,яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку;покупки на базаре разрешается делать только после шести часов вечера(когда крестьяне уезжают с базара). Старый город будет обнесен колючейпроволокой, и выход за проволоку запрещен, можно только под конвоем напринудительные работы. При обнаружении еврея в русском доме хозяину -расстрел, как за укрытие партизана. Тесть Щукина, старик крестьянин, приехал из соседнего местечка Чудноваи видел своими глазами, что всех местных евреев с узлами и чемоданамипогнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносились выстрелы и дикиекрики, ни один человек не вернулся. А немцы, стоявшие на квартире у тестя,пришли поздно вечером - пьяные, и еще пили до утра, пели и при старикеделили между собой брошки, кольца, браслеты. Не знаю, случайный ли этопроизвол или предвестие ждущей и нас судьбы? Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла погороду, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли по пустынной Свечнойулице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших вэто проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных велипод руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле. Одинмолодой человек нес на руках старуху, а за ним шли жена и дети,нагруженные узлами. Заведующий магазином бакалеи Гордон, толстый, содышкой, шел в пальто с меховым воротником, а по лицу его тек пот. Поразилменя один молодой человек, он шел без вещей, подняв голову, держа передсобой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом. Но сколько рядомбыло безумных, полных ужаса. Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели. Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. Анад Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь, он был ужасен, несмешон. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь,другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было;были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я видела заплаканныеглаза. Я посмотрела - две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины в теплыхплатках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Светлые кофточки,мужчины без пиджаков, некоторые в вышитых украинских рубахах. Мнепоказалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалосьсветить, они идут среди декабрьской ночной стужи. У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показал место упроволочного заграждения, где мы будем встречаться. Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, чтопочувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче надуше. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг менябыли люди одной судьбы, и в гетто я не должна, как лошадь, ходить помостовой, и нет взоров злобы, и знакомые люди смотрят мне в глаза и неизбегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать, поставленную нанас фашистами, и поэтому здесь не так жжет мою душу эта печать. Здесь ясебя почувствовала не бесправным скотом, а несчастным человеком. От этогомне стало легче. Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором-терапевтом Шперлингом,в мазаном домике из двух комнатушек. У Шперлингов две взрослые дочери исын, мальчик лет двенадцати. Я подолгу смотрю на его худенькое личико ипечальные большие глаза; его зовут Юра, а я раза два называла его Витей, ион меня поправлял: "Я Юра, а не Витя". Как различны характеры людей! Шперлинг в свои пятьдесят восемь летполон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин, подводу дров. Ночью внесли вдомик мешок муки и полмешка фасоли. Он радуется всякому своему успеху, какмолодожен. Вчера он развешивал коврики. "Ничего, ничего, все переживем, -повторяет он. - Главное, запастись продуктами и дровами". Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу. Он даже предложилмне давать Юре уроки французского языка и платить за урок тарелкой супа. Ясогласилась. Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна, вздыхает: "Все погибло, мыпогибли", - но при этом следит, чтобы ее старшая дочь Люба, доброе и милоесущество, не дала кому-нибудь горсть фасоли или ломтик хлеба. А младшая,любимица матери, Аля - истинное исчадие ада: властная, подозрительная,скупая; она кричит на отца, на сестру. Перед войной она приехала погоститьиз Москвы и застряла. Боже мой, какая нужда вокруг! Если бы те, кто говорят о богатствеевреев и о том, что у них всегда накоплено на черный день, посмотрели нанаш Старый город. Вот он и пришел, черный день, чернее не бывает. Ведь вСтаром городе не только переселенные с 15 килограммами багажа, здесьвсегда жили ремесленники, старики, рабочие, санитарки. В какой ужаснойтесноте жили они и живут. Как едят! Посмотрел бы ты на этиполуразваленные, вросшие в землю хибарки. Витенька, здесь я вижу много плохих людей - жадных, трусливых, хитрых,даже готовых на предательство, есть тут один страшный человек, Эпштейн,попавший к нам из какого-то польского городка, он носит повязку на рукавеи ходит с немцами на обыски, участвует в допросах, пьянствует сукраинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги,продукты. Я раза два видела его - рослый, красивый, в франтовском кремовомкостюме, и даже желтая звезда, пришитая к его пиджаку, выглядит, какжелтая хризантема. Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себяеврейкой, с детских лет я росла в среде русских подруг, я любила большевсех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе совсем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была "Дядя Ваня" соСтаниславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетнейдевочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказалапапе: "Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь". И не уехала. А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью кеврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне моюлюбовь к тебе, дорогой сынок. Я хожу к бальным на дом. В крошечные комнатки втиснуты десятки людей:полуслепые старики, грудные дети, беременные. Я привыкла в человеческихглазах искать симптомы болезней - глаукомы, катаракты. Я теперь не могутак смотреть в глаза людям, - в глазах я вижу лишь отражение души. Хорошейдуши, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обреченной, побежденнойнасилием и в то же время торжествующей над насилием. Сильной, Витя, души! Если бы ты видел, с каким вниманием старики и старухи расспрашиваютменя о тебе. Как сердечно утешают меня люди, которым я ни на что нежалуюсь, люди, чье положение ужасней моего. Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а, наоборот, народныйдобрый врач лечит мою душу. А как трогательно вручают мне за лечение кусокхлеба, луковку, горсть фасоли. Поверь, Витенька, это не плата за визиты! Когда пожилой рабочийпожимает мне руку и вкладывает в сумочку две-три картофелины и говорит:"Ну, ну, доктор, я вас прошу", у меня слезы выступают на глазах. Что-то вэтом такое есть чистое, отеческое, доброе, не могу словами передать тебеэто. Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время, ты удивляйся, какмое сердце не разорвалось от боли. Но не мучься мыслью, что я голодала, яза все это время ни разу не была голодна. И еще - я не чувствовала себяодинокой. Что сказать тебе о людях, Витя? Люди поражают меня хорошим и плохим.Они необычайно разные, хотя все переживают одну судьбу. Но, представьсебе, если во время грозы большинство старается спрятаться от ливня, этоеще не значит, что все люди одинаковы. Да и прячется от дождя каждыйпо-своему... Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война.Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях оптимизма, тем онимелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аля иФанни Борисовна немедленно прячут еду. Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и приношупродуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от них, они мненеприятны. Подыскиваю себе уголок. Чем больше печали в человеке, чемменьше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше. Беднота, жестянщики, портняги, обреченные на гибель, куда благородней,шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти кое-какие продукты.Молоденькие учительницы, чудик - старый учитель и шахматист Шпильберг,тихие библиотекарши, инженер Рейвич, который беспомощней ребенка и мечтаетвооружить гетто самодельными гранатами, что за чудные, непрактичные,милые, грустные и добрые люди. Здесь я вижу, что надежда почти никогда не связана с разумом, онабессмысленна, я думаю, ее родил инстинкт. Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгие годы. Нельзя понять,глупо это или умно, просто так оно есть. И я подчинилась этому закону.Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывалмне мой друг. Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей,стариков. Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколько десятковмужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем, через два-три дня немцыгонят еврейское население к этим рвам и расстреливают всех поголовно.Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы. В соседнем доме живет девушка из Польши. Она рассказывает, что тамубийства идут постоянно, евреев вырезают всех до единого, и евреисохранились лишь в нескольких гетто - в Варшаве, в Лодзи, Радоме. И когдая все это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесь собралине для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, а для убоя.По плану дойдет и до нас очередь через неделю, две. Но, представь, понимаяэто, я продолжаю лечить больных и говорю: "Если будете систематическипромывать лекарством глаза, то через две-три недели выздоровеете". Янаблюдаю старика, которому можно будет через полгода-год снять катаракту. Я задаю Юре уроки французского языка, огорчаюсь его неправильномупроизношению. А тут же немцы, врываясь в гетто, грабят, часовые, развлекаясь,стреляют из-за проволоки в детей, и все новые, новые люди подтверждают,что наша судьба может решиться в любой день. Вот так оно происходит - люди продолжают жить. У нас тут даже недавнобыла свадьба. Слухи рождаются десятками. То, задыхаясь от радости, соседсообщает, что наши войска перешли в наступление и немцы бегут. То вдругрождается слух, что советское правительство и Черчилль предъявили немцамультиматум, и Гитлер приказал не убивать евреев. То сообщают, что евреевбудут обменивать на немецких военнопленных. Оказывается, нигде нет столько надежд, как в гетто. Мир полон событий,и все события, смысл их, причина, всегда одни - спасение евреев. Какоебогатство надежды! А источник этих надежд один - жизненный инстинкт, без всякой логикисопротивляющийся страшной необходимости погибнуть нам всем без следа. Ивот смотрю и не верю: неужели все мы - приговоренные, ждущие казни?Парикмахеры, сапожники, портные, врачи, печники - все работают. Открылсядаже маленький родильный дом, вернее, подобие такого дома. Сохнет белье,идет стирка, готовится обед, дети ходят с 1 сентября в школу, и материрасспрашивают учителей об отметках ребят. Старик Шпильберг отдал в переплет несколько книг. Аля Шперлингзанимается по утрам физкультурой, а перед сном наворачивает волосы напапильотки, ссорится с отцом, требует себе какие-то два летних отреза. И я с утра до ночи занята - хожу к больным, даю уроки, штопаю, стираю,готовлюсь к зиме, подшиваю вату под осеннее пальто. Я слушаю рассказы окарах, обрушившихся на евреев, - знакомую, жену юрисконсульта, избили допотери сознания за покупку утиного яйца для ребенка; мальчику, сынупровизора Сироты, прострелили плечо, когда он пробовал пролезть подпроволокой и достать закатившийся мяч. А потом снова слухи, слухи, слухи. Вот и не слухи. Сегодня немцы угнали восемьдесят молодых мужчин наработы, якобы копать картошку, и некоторые люди радовались - сумеютпринести немного картошки для родных. Но я поняла, о какой картошке идетречь. Ночь в гетто - особое время, Витя. Знаешь, друг мой, я всегда приучалатебя говорить мне правду, сын должен всегда говорить матери правду. Но имать должна говорить сыну правду. Не думай, Витенька, что твоя мамасильный человек. Я - слабая. Я боюсь боли и трушу, садясь в зубоврачебноекресло. В детстве я боялась грома, боялась темноты. Старухой я бояласьболезней, одиночества, боялась, что, заболев, не смогу работать, сделаюсьобузой для тебя и ты мне дашь это почувствовать. Я боялась войны. Теперьпо ночам, Витя, меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Меняждет гибель. Мне хочется звать тебя на помощь. Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в минутыслабости мне хочется спрятать свою голову на твоих коленях, чтобы ты,умный, сильный, прикрыл ее, защитил. Я не только сильна духом, Витя, я ислаба. Часто думаю о самоубийстве, но я не знаю, слабость, или сила, илибессмысленная надежда удерживают меня. Но хватит. Я засыпаю и вижу сны. Часто вижу покойную маму, разговариваюс ней. Сегодня ночью видела во сне Сашеньку Шапошникову, когда вместе жилив Париже. Но тебя ни разу не видела во сне, хотя всегда думаю о тебе, дажев минуты ужасного волнения. Просыпаюсь, и вдруг этот потолок, и явспоминаю, что на нашей земле немцы, я прокаженная, и мне кажется, что яне проснулась, а наоборот, заснула и вижу сон. Но проходит несколько минут, я слышу, как Аля спорит с Любой, чьяочередь отправиться к колодцу, слышу разговоры о том, что ночью насоседней улице немцы проломили голову старику. Ко мне пришла знакомая, студентка педтехникума, и позвала к больному.Оказалось, она скрывает лейтенанта, раненного в плечо, с обожженнымглазом. Милый, измученный юноша с волжской, окающей речью. Он ночьюпробрался за проволоку и нашел приют в гетто. Глаз у него оказалсяповрежден несильно, я сумела приостановить нагноение. Он много рассказывало боях, о бегстве наших войск, навел на меня тоску. Хочет отдохнуть ипойти через линию фронта. С ним пойдут несколько юношей, один из них былмоим учеником. Ох, Витенька, если б я могла пойти с ними! Я такрадовалась, оказывая помощь этому парню, мне казалось, вот и я участвую ввойне с фашизмом. Ему принесли картошки, хлеба, фасоли, а какая-то бабушка связала емушерстяные носки. Сегодня день наполнен драматизмом. Накануне Аля через свою русскуюзнакомую достала паспорт умершей в больнице молодой русской девушки. НочьюАля уйдет. И сегодня мы узнали от знакомого крестьянина, проезжавшего мимоограды гетто, что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы вчетырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку.Запомни, Витя, это название, там ты найдешь братскую могилу, где будетлежать твоя мать. Даже Шперлинг понял все, весь день бледен, губы дрожат, растерянноспрашивает меня: "Есть ли надежда, что специалистов оставят в живых?"Действительно, рассказывают, в некоторых местечках лучших портных,сапожников и врачей не подвергли казни. И все же вечером Шперлинг позвал старика печника, и тот сделал тайник встене для муки и соли. И я вечером с Юрой читала "Lettres de mon moulin".Помнишь, мы читали вслух мой любимый рассказ "Les vieux" и переглянулись стобой, рассмеялись, и у обоих слезы были на глазах. Потом я задала Юреуроки на послезавтра. Так нужно. Но какое щемящее чувство у меня было,когда я смотрела на печальное личико моего ученика, на его пальцы,записывающие в тетрадку номера заданных ему параграфов грамматики. И сколько этих детей: чудные глаза, темные кудрявые волосы, среди нихесть, наверное, будущие ученые, физики, медицинские профессора, музыканты,может быть, поэты. Я смотрю, как они бегут по утрам в школу, не по-детски серьезные, срасширенными трагическими глазами. А иногда они начинают возиться,дерутся, хохочут, и от этого на душе не веселей, а ужас охватывает. Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях? Им нестать музыкантами, сапожниками, закройщиками. И я ясно сегодня ночьюпредставила себе, как весь этот шумный мир бородатых, озабоченных папаш,ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мирсвадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю, ипосле войны жизнь снова зашумит, а нас не будет, мы исчезнем, как исчезлиацтеки. Крестьянин, который привез весть о подготовке могил, рассказывает, чтоего жена ночью плакала, причитала: "Они и шьют, и сапожники, и кожувыделывают, и часы чинят, и лекарства в аптеке продают... Что ж это будет,когда их всех поубивают?" И так ясно я увидела, как, проходя мимо развалин, кто-нибудь скажет:"Помнишь, тут жили когда-то евреи, печник Борух; в субботний вечер егостаруха сидела на скамейке, а возле нее играли дети". А второй собеседникскажет: "А вон под той старой грушей-кислицей обычно сидела докторша,забыл ее фамилию, я у нее когда-то лечил глаза, после работы она всегдавыносила плетеный стул и сидела с книжкой". Так оно будет, Витя. Как будто страшное дуновение прошло по лицам, все почувствовали, чтоприближается срок. Витенька, я хочу сказать тебе... нет, не то, не то. Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто ипередам своему другу. Это письмо нелегко оборвать, оно - мой последнийразговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, тыуж никогда не узнаешь о последних моих часах. Это наше самое последнеерасставание. Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой? В эти дни,как и всю жизнь, ты был моей радостью. По ночам я вспоминала тебя, твоюдетскую одежду, твои первые книжки, вспоминала твое первое письмо, первыйшкольный день, все, все вспоминала от первых дней твоей жизни до последнейвесточки от тебя, телеграммы, полученной 30 июня. Я закрывала глаза, и мнеказалось - ты заслонил меня от надвигающегося ужаса, мой друг. А когда явспоминала, что происходит вокруг, я радовалась, что ты не возле меня -пусть ужасная судьба минет тебя. Витя, я всегда была одинока. В бессонные ночи я плакала от тоски. Ведьникто не знал этого. Моим утешением была мысль о том, что я расскажу тебео своей жизни. Расскажу, почему мы разошлись с твоим папой, почему такиедолгие годы я жила одна. И я часто думала, - как Витя удивится, узнав, чтомама его делала ошибки, безумствовала, ревновала, что ее ревновали, былатакой, как все молодые. Но моя судьба закончить жизнь одиноко, неподелившись с тобой. Иногда мне казалось, что я не должна жить вдали оттебя, слишком я тебя любила, думала, что любовь дает мне право быть стобой на старости. Иногда мне казалось, что я не должна жить вместе стобой, слишком я тебя любила. Ну, enfin... Будь всегда счастлив с теми, кого ты любишь, кто окружаеттебя, кто стал для тебя ближе матери. Прости меня. С улицы слышен плач женщин, ругань полицейских, а я смотрю на этистраницы, и мне кажется, что я защищена от страшного мира, полногострадания. Как закончить мне письмо? Где взять силы, сынок? Есть ли человеческиеслова, способные выразить мою любовь к тебе? Целую тебя, твои глаза, твойлоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь стобой, ее никто не в силах убить. Витенька... Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе.Живи, живи, живи вечно... Мама".

Дата добавления: 2015-06-28