Часть первая 13 страница. Командир дивизии запросил командира полка майора березкина о положениив доме шесть дробь один: не лучше ли отвести оттуда людей.

Командир дивизии запросил командира полка майора Березкина о положениив доме "шесть дробь один": не лучше ли отвести оттуда людей? Березкин посоветовал командиру дивизии не выводить людей, хотя дому игрозило окружение. В доме находятся наблюдательные пункты заволжскойартиллерии, передающие важные данные о противнике. В доме находитсясаперное подразделение, которое может парализовать движение немцев натанкоопасных направлениях. Немцы вряд ли начнут общее наступление, преждечем не ликвидируют этот очаг сопротивления, их правило хорошо известно. Апри некоторой поддержке дом "шесть дробь один" сумеет продержаться долго итем расстроить немецкую программу. Так как связные могут добраться доосажденного дома лишь в редкие ночные часы, а проволочная связь постояннорвется, хорошо бы подкинуть туда радиста с передатчиком. Командир дивизии согласился с Березкиным. Ночью политрук Сошкин сгруппой красноармейцев сумел пройти в дом "шесть дробь один", передатьзащитникам его несколько ящиков патронов и ручных гранат. ОдновременноСошкин доставил в дом "шесть дробь один" девушку-радистку и передатчик,взятый с узла связи. Вернувшийся под утро политрук рассказал, что командир отряда отказалсянаписать отчетное донесение, сказал: - Бумажной ерундой мне некогда заниматься, мы отчитываемся только передфрицами. - Вообще у них там ничего не поймешь, - сказал Сошкин, - все этогоГрекова боятся, а он с ними, как ровня, лежат вповалку, и он среди них,"ты" ему говорят и зовут "Ваня". Вы извините, товарищ командир полка, невоинское подразделение, а какая-то Парижская коммуна. Березкин, покачивая головой, спросил: - Отчет отказался писать? Это - мужичок! Потом комиссар полка Пивоваров произнес речь о партизанящих командирах. Березкин примирительно сказал: - Что ж, партизанщина? Инициатива, самостоятельность. Я сам иногдамечтаю: попал бы в окружение и отдохнул бы от всей этой бумажной волокиты. - Кстати, о бумажной волоките, - сказал Пивоваров. - Вы напишитеподробное донесение, передам комиссару дивизии. В дивизии серьезно отнеслись к рапорту Сошкина. Комиссар дивизии велел Пивоварову получить подробные сведения оположении в доме "шесть дробь один" и вправить Грекову мозги. Тут жекомиссар дивизии доложил о морально-политическом неблагополучии членуВоенного совета и начальнику политотдела армии. В армии еще серьезней, чем в дивизии, отнеслись к сведениям политрука.Комиссар дивизии получил указание, не откладывая дела, заняться окруженнымдомом. Начальник политотдела армии, бригадный комиссар, написал срочноедонесение начальнику политуправления фронта, дивизионному комиссару. Радистка Катя Венгрова пришла в дом "шесть дробь один" ночью. Утром онапредставилась управдому Грекову, и тот, принимая рапорт сутулившейсядевушки, вглядывался в ее глаза, растерянные, испуганные и в то же времянасмешливые. У нее был большой рот с малокровными губами. Греков несколько секундвыжидал, прежде чем ответить на ее вопрос: "Разрешите идти?" За эти секунды в его хозяйской голове появились мысли, не имевшиеотношения к военному делу: "А ей-Богу, славненькая... ноги красивые...боится... Видно, мамина дочка. Ну сколько ей, от силы восемнадцать. Как бымои ребята не стали с ней кобелировать..." Все эти соображения, прошедшие через голову Грекова, неожиданнозавершились такой мыслью: "Кто тут хозяин, кто немцев здесь до озверениядовел, а?" Потом он ответил на ее вопрос: - Куда вам идти, девушка? Оставайтесь возле своего аппарата.Чего-нибудь накрутим. Он постучал пальцем по радиопередатчику, покосился на небо, где нылинемецкие бомбардировщики. - Вы из Москвы, девушка? - спросил он. - Да, - ответила она. - Вы садитесь, у нас тут просто, по-деревенски. Радистка шагнула в сторонку, и кирпич скрипел под ее сапогами, и солнцесветилось на дулах пулеметов, на черном теле грековского трофейногопистолета. Она присела, смотрела на шинели, наваленные под разрушеннойстеной. И ей на миг стало удивительно, что в этой картине для нее уж небыло ничего удивительного. Она знала, что пулеметы, глядящие в проломыстены, системы Дегтярева, знала, что в обойме трофейного "вальтера" сидятвосемь патронов, что бьет "вальтер" сильно, но целиться из него плохо,знала, что шинели, наваленные в углу, принадлежат убитым и что убитыепохоронены неглубоко, - запах гари смешивался с другим, ставшим привычнымдля нее запахом. И радиопередатчик, данный ей этой ночью, походил на тот,с которым она работала под Котлубанью, - та же шкала приема, тот жепереключатель. Ей вспомнилось, как она в степи, глядясь в пыльное стеклона амперметре, поправляла волосы, выбившиеся из-под пилотки. С ней никто не заговаривал, казалось, буйная, страшная жизнь дома идетмимо нее. Но когда седой человек, она поняла из разговора, что он минометчик,выругался нехорошими словами. Греков сказал: - Отец, что ж это. Тут наша девушка. Надо поаккуратней. Катя поежилась не от ругательных слов старика, а от взгляда Грекова. Она ощутила, что, хотя с ней и не заговаривают, в доме растревожены еепоявлением. Она, казалось, кожей почувствовала напряжение, возникшеевокруг нее. Оно продолжалось, когда завыли пикировщики, и бомбы сталирваться совсем близко, и застучали обломки кирпича. Она все же привыкла несколько к бомбежкам, к свисту осколков - не тактерялась. А чувство, возникавшее, когда она ощущала на себе тяжелые,внимательные мужские взгляды, по-прежнему вызывало растерянность. Накануне вечером девушки-связистки жалели ее, говорили: - Ох и жутко тебе там будет! Ночью посыльный привел ее в штаб полка. Там уже по-особомучувствовалась близость противника, хрупкость жизни. Люди казалиськакими-то ломкими, - вот они есть, а через минуту их нет. Командир полка сокрушенно покачал головой, проговорил: - Разве можно детей на войну посылать. Потом он сказал: - Не робейте, милая, если что будет не так, прямо по передатчику мнесообщите. И сказал он это таким добрым, домашним голосом, что Катя с трудомудержала слезы. Потом другой посыльный отвел ее в штаб батальона. Там играл патефон, ирыжий командир батальона предложил Кате выпить и потанцевать с ним подпластинку "Китайская серенада". В батальоне было совсем жутко, и Кате представлялось, что командирбатальона выпил не для веселья, а чтобы заглушить невыносимую жуть, забытьо своей стеклянной хрупкости. А сейчас она сидела на груде кирпича в доме "шесть дробь один" ипочему-то не испытывала страха, думала о своей сказочной, прекраснойдовоенной жизни. Люди в окруженном доме были особо уверенными, сильными, и эта ихсамоуверенность успокаивала. Вот такая же убеждающая уверенность есть узнаменитых докторов, у заслуженных рабочих в прокатных цехах, узакройщиков, кромсающих драгоценное сукно, у пожарников, у старыхучителей, объясняющих у доски. До войны Кате представлялось, что она должна прожить несчастливуюжизнь. До войны она смотрела на подруг и знакомых, ездящих на автобусе,как на расточителей. Люди, выходящие из плохоньких ресторанов, казались ейнеобычайными существами, и она иногда шла следом за такой вывалившей из"Дарьяла" или "Терека" компанией и прислушивалась к разговору. Приходя изшколы домой, она торжественно говорила матери: - Знаешь, что сегодня было, меня девичка угостила газированной водой ссиропом, натуральный, пахнет настоящей черной смородиной! Нелегко было им на деньги, остававшиеся из четырехсотрублевогожалования матери, после вычета подоходного и культурного налога, послевычета госзайма строить бюджет. Новых вещей они не покупали, перешивалистарые, в оплате дворничихи Маруси, убиравшей в квартире места общегопользования, они не участвовали, и, когда приходили их дни уборки, Катямыла полы и выносила мусорное ведро; молоко они брали не у молочниц, а вгосударственном магазине, где очереди были очень большие, но это давалоэкономию в шесть рублей в месяц; а когда в государственном магазине небыло молока, Катина мать ходила вечером на базар, - там молочницы, спешана поезд, отдавали молоко дешевле утреннего, и получалось почти в однуцену с государственной ценой. На автобусе они никогда не ездили, это былослишком дорого, а на трамвай садились, когда надо было ехать большоерасстояние. В парикмахерскую Катя не ходила, мама сама подстригала ейволосы. Стирали они, конечно, сами, лампочку жгли неяркую, чуть светлейтой, что горела в местах общего пользования. Обед они готовили на три дня.Обед состоял из супа, иногда из каши с постным маслом, и Катя как-то съелатри тарелки супа, сказала: "Ну вот, сегодня у нас обед из трех блюд". Мать не вспоминала о том, как жили они при отце, а Катя уже не помнилаэтого. Лишь иногда Вера Дмитриевна, мамина подруга, говорила, глядя, какмать и дочь готовятся обедать: "Да, были когда-то и мы рысаками". Но мама сердилась, и Вера Дмитриевна не распространялась но поводутого, что происходило, когда Катя и ее мать были рысаками. Как-то Катя нашла в шкафу фотографию отца. Она впервые увидела его лицона снимке и сразу, точно кто-то подсказал ей, поняла, что это отец. Наобороте фотографии было написано: "Лиде - я из дома бедных Азров, полюбив,мы умираем молча". Она ничего не сказала матери, но, приходя из школы,вынимала фотографию и подолгу всматривалась в темные, казавшиеся ейгрустными глаза отца. Однажды она спросила: - Где папа сейчас? Мать сказала: - Не знаю. А когда Катя пошла в армию, мать впервые заговорила с ней об отце, иКатя узнала, что отец был арестован в 1937 году, узнала историю его второйженитьбы. Всю ночь они не спали, говорили. И все смешалось - мать, обычносдержанная, говорила с дочерью о том, как покинул ее муж, говорила о своейревности, унижении, обиде, любви, жалости. И удивительно было Кате, - мирчеловеческой души оказался таким огромным, перед ним отступала дажеревущая война. А утром они простились. Мать притянула Катину голову ксебе, вещевой мешок оттягивал Кате плечи. Катя произнесла: "Мамочка, и яиз дома бедных Азров, полюбив, мы умираем молча..." Потом мать легонько толкнула ее в плечо: - Пора, Катя, иди. И Катя пошла, как шли в эту пору миллионы молодых и пожилых, пошла изматеринского дома, чтобы, может быть, никогда в него не вернуться либовернуться уже другой, навек разлученной со временем своего недоброго имилого детства. Вот она сидит рядом со сталинградским управдомом Грековым, смотрит наего большую голову, на его губастое, хмурое мурло. В первый день работала проволочная связь. От долгого безделья и отчужденности от жизни дома "шесть дробь один"девушке-радистке стало невыносимо тоскливо. Но и этот первый день в доме "шесть дробь один" многое подготовил длясближения ее с жизнью, которая ей предстояла. Она узнала, что в развалинах второго этажа сидятнаблюдатели-артиллеристы, передающие данные в Заволжье, что старший навтором этаже - лейтенант в грязной гимнастерке, с постоянно сползающими совздернутого носа очками. Она поняла, что сердитый сквернослов-старик попал сюда из ополчения игордится своим званием командира минометного расчета. Между высокой стенойи холмом кирпичного лома располагались саперы, там царствовал полныйчеловек, который ходил, покрякивая и морщась, словно страдая от мозолей. Единственной в доме пушкой командовал лысый в матросской тельняшкечеловек. Фамилия его была Коломейцев. Катя слышала, как Греков крикнул: - Эй, Коломейцев, ты, я вижу, опять мировую цель проспал. Пехотой и пулеметами верховодил младший лейтенант со светлой бородой.Лицо его в рамке бороды казалось особенно молодым, а лейтенант, вероятно,считал, что борода ему придает вид тридцатилетнего, пожилого. Днем ее покормили, она поела хлеба, бараньей колбасы. Потом онавспомнила, что в кармане гимнастерки у нее лежит конфета, и незаметносунула конфету в рот. После еды ей захотелось спать, хотя стреляли совсемблизко. Она заснула, во сне продолжала сосать конфету, продолжалатомиться, тосковать, ждать беды. Вдруг ушей ее достиг протяжный голос. Неоткрывая глаз, она вслушивалась в слова:...как вино, печаль минувших дней В моей душе, чем старе, тем сильней... В каменном колодце, освещенном вечерним газообразным янтарем, стоялвзъерошенный, грязный малый и держал перед собой книжку. А на красныхкирпичах сидели пять-шесть человек, Греков лежал на шинели, подперевподбородок кулаками. Парень, похожий на грузина, слушал недоверчиво, какбы говоря: "Нет, меня не купишь такой ерундой, брось". От близкого разрыва встало облако кирпичной пыли, и, казалось,заклубился сказочный туман, люди на кровавых грудах кирпича и их оружие вкрасном тумане стали, как в грозный день, о котором рассказано в "Слове ополку Игореве". И неожиданно сердце девушки задрожало от нелепойуверенности, что ее ожидает счастье. День второй. В этот день произошло событие, взбудоражившее ко всемупривыкших жильцов дома. На втором этаже ответственным съемщиком был лейтенант Батраков. При немнаходились вычислитель и наблюдатель. Катя по нескольку раз на день виделаих - унылого Лампасова, хитроумного и простодушного Бунчука, странного,все время улыбающегося самому себе очкастого лейтенанта. В минуты тишины сверху, через пролом в потолке, бывали слышны ихголоса. Лампасов до войны имел отношение к куроводству, беседовал с Бунчуком обуме и вероломных повадках кур. Бунчук, припав к стереотрубе, протяжно,нараспев докладывал: "Ось бачу - с Калача идэ фрыцевська автомобыльнаколонна... идэ середня танка... идуть фрыци пишки, до батальону... У трехмистах, як и вчора, кухни дымять, идуть фрыци с котелками..." Некоторыеего наблюдения не имели стратегического значения и представляли лишьжитейский интерес. Тогда он пел: "Ось бачу... фрыцевський командир гуляе зсобачкой, собачка нюхае стовбыка, бажае оправиться, так воно и е, мабуть,сучка, охвицер стоить, чекае; ось дви дивки городськи, балакають сфрыцевськими солдатами, рыгочуть, солдат выймае сигареты, идна дивка бере,пускае дым, друга головой мотае, мабуть, каже: я не куряща..." И вдруг Бунчук все тем же певучим голосом доложил: - Ось бачу... на плацу построена полнокровна пихота... Стоитьоркестра... На самой середыни якась трибуна, ни, це дрова зложены... -потом он надолго замолчал, а затем голосом, полным отчаяния, но все жепротяжным, произнес: - Ой, бачу, товарищ лейтенант, ведуть жэнщину, всороци, вона щось крычыть... оркэстра гра... цю жэнщину прывязывають достовба, ой, бачу, товарищ лейтенант, коло неи хлопчык, и его привязують...товарищ лейтенант, очи б мои не дывылись, два фрыца льють бензин сбачков... Батраков передал о происшествии по телефону в Заволжье. Он припал к стереотрубе и на свой калужский манер, подражая голосуБунчука, заголосил: - Ой, бачу, ребята, все в дыму и оркестр играет... Огонь! - заорал онстрашным голосом и повернулся в сторону Заволжья. Но Заволжье молчало... А через несколько минут место казни было накрыто сосредоточенным огнемтяжелого артиллерийского полка. Плац закрыло облаками дыма и пыли. Несколько часов спустя стало известно через разведчика Климова, чтонемцы собирались сжечь цыганку и цыганенка, заподозренных в шпионаже.Накануне Климов оставил старухе, жившей в погребе с внучкой и козой, паругрязного белья, портянки и обещал назавтра зайти за постиранным бельем. Онхотел разузнать у старухи про цыганку и цыганенка, убило их советскимиснарядами или они успели сгореть на немецком огне. Климов прополз средиразвалин по ему одному ведомым тропинкам, но на месте, где находиласьземлянка, советский ночной бомбардировщик положил тяжелую бомбу - не сталони бабушки, ни внучки, ни козы, ни климовских рубахи и подштанников. Онобнаружил лишь между расщепленными бревнами и ломтями штукатурки грязногокотенка. Котенок был никудышный, ни о чем не проси и и ни на что нежаловался, считал, что этот грохот, голод, огонь и есть жизнь на земле. Климов так и не мог понять, почему вдруг сунул котенка в карман. Катю удивляли отношения людей в доме "шесть дробь один". РазведчикКлимов докладывал Грекову не по форме, стоя, а сел рядом с ним, говорилиони, словно товарищ с товарищем. Климов прикурил свою папироску отпапиросы Грекова. Закончив рассказ, Климов подошел к Кате и сказал: - Девушка, вот какие жуткие дела бывают на свете. Она вздохнула, покраснела, ощутив на себе его колющий, режущий взгляд. Он вытащил из кармана котенка, положил его на кирпич рядом с Катей. В этот день десяток людей подходили к Кате, они заговаривали с ней накошачьи темы, но никто не говорил о случае с цыганкой, хотя случай этотрастревожил всех. Те, кто хотели завести с Катей чувствительные,откровенные разговоры, говорили с ней насмешливо, грубо. Те, кто замышлялис бесхитростной простотой переспать с ней, заговаривали церемонно, селейной деликатностью. У котенка сделалась трясучка, и он дрожал всем телом, видимо, былконтужен. Старик минометчик, морщась, проговорил: - Пришибить его, и все, - и тут же добавил: - Ты бы с него блохвыбрала. Второй минометчик, красивый, смуглый ополченец Ченцов, посоветовалКате: - Выкиньте эту погань, девушка. Был бы сибирский. Мрачный, с тонкогубым и злым лицом солдат-сапер Ляхов один лишьдействительно интересовался кошкой и был безразличен к прелестям радистки. - Когда мы в степи стояли, - сказал он Кате, - как шарахнет на меня, яподумал - снаряд на излете. А это заяц. До вечера со мной сидел, а затихло- ушел. Он сказал: - Вот вы девушка, а все-таки понимаете, - он бьет изстовосьмимиллиметрового, вот его "ванюша" сыграл, разведчик над Волгойлетает. А заяц, дурачок, ничего не разбирает. Он миномета от гаубицы неотличит. Немец навесил ракет, а его трясет - разве ему объяснишь? Вотпоэтому их и жалко. Она, чувствуя серьезность собеседника, так же серьезно ответила: - Я не вполне согласна. Собаки, например, разбираются в авиации. Когдамы стояли в деревне, там был один Керзон, дворняга, идут наши "илы", онлежит и даже головы не подымет. А чуть заноет "юнкере", и этот Керзонбежит в щель. Без поллитры разбирался. Воздух дрогнул от поганого дерущего скрипа - заигралдвенадцатиствольный немецкий "ванюша". Ударил железный барабан, черный дымсмешался с кровавой кирпичной пылью, посыпался грохочущий камень. А черезминуту, когда стала оседать пыль, радистка и Ляхов продолжали разговор,точно не они падали наземь. Видимо, и Катю заразило самоуверенностью,шедшей от людей в окруженном доме. Казалось, они были убеждены, что вразваленном доме все хрупко, ломко, - и железо, и камень, только не они. А мимо расщелины, в которой они сидели, с воем и свистом пронесласьпулеметная очередь, за ней вторая. Ляхов сказал: - Весной мы под Святогорском стояли. И как засвистит над головой, авыстрелов не слышно. Ничего не поймешь. А это оказалось - скворцынаучились передразнивать пулю... Командир у нас был, старший лейтенант, итот нас по тревоге поднял, так они засвистели. - Дома я себе войну представляла: дети кричат, все в огне, кошкибегают. Приехала в Сталинград, все так и оказалось. Вскоре к радистке Венгровой подошел бородатый Зубарев. - Ну как? - участливо спросил он. - Живет молодой человек с хвостом? -и приподнял обрывок портянки, прикрывавший котенка. - Ох, какой бедный,какой слабый, - говорил он, а в глазах его блестело нахальное выражение. Вечером после короткого боя немцам удалось немного продвинуться вофланг дома "шесть дробь один", преградить пулеметным огнем дорогу междудомом и советской обороной. Проволочная связь со штабом стрелкового полкапрервалась. Греков приказал пробить ходок из подвала к подземномузаводскому туннелю, проходившему неподалеку от дома. - Взрывчатка есть, - сказал Грекову широкотелый старшина Анциферов,держа в одной руке кружку с чаем, в другой - огрызок сахара. Жильцы дома, рассевшись в яме, у капитальной стены, беседовали. Казньцыганки взволновала всех, но никто по-прежнему не заговаривал об этом.Казалось, людей не волновало окружение. Странным было Кате это спокойствие, но оно подчиняло себе, и самоестрашное слово "окружение" не было ей страшно среди самоуверенных жильцовдома. Ей не было страшно и тогда, когда где-то совсем рядом скрежетнулпулемет и Греков кричал: "Бей, бей, вот они полезли". Ей не было страшно,когда Греков говорил: "Кто что любит, - граната, нож, лопатка. Вас учить -портить. Только прошу - бей, кто чем любит". В минуты тишины жильцы дома обсуждали, не торопясь и обстоятельно,наружность радистки. Батраков, который, казалось, был не от мира сего да ктому же и близорук, обнаружил осведомленность во всех статьях Катинойкрасоты. - В дамочке бюст для меня основное, - сказал он. Артиллерист Коломейцев поспорил с ним, он, по выражению Зубарева,"шпарил открытым текстом". - Ну, а насчет кота заводили разговор? - спросил Зубарев. - А как же, - ответил Батраков. - Через душу ребенка - к телу матери.Даже папаша насчет кота запускал. Старик минометчик сплюнул и провел ладонью по груди. - Где же это у нее все, что полагается девке по штату? А? Я васспрашиваю. Особенно он рассердился, когда услышал намеки на то, что радистканравится самому Грекову. - Конечно, при наших условиях и такая Катька сойдет, летом и качкапрачка. Ноги длинные, как у журавля, сзади - пусто. Глаза большие, как укоровы. Разве это девка? Ченцов, возражая ему, говорил: - Тебе бы только сисятая. Это отживший дореволюционный взгляд. Коломейцев, сквернослов и похабник, объединявший в своей большойлысеющей голове множество особенностей и качеств, посмеиваясь и щурямутно-серые глаза, говорил: - Девчонка форменная, но у меня, например, особый подход. Я люблюмаленьких, армяночек и евреечек, с глазищами, поворотливых, быстрых,стриженых. Зубарев задумчиво посмотрел на темное небо, расцвеченное прожекторами,и негромко спросил: - Все же интересно, как это дело сложится? - Кому даст? - спросил Коломейцев. - Грекову - это точно. - Нет, неясно, - сказал Зубарев и, подняв с земли кусок кирпича, ссилой швырнул его об стену. Приятели поглядели на него, на его бороду и принялись хохотать. - Чем же ты ее прельстишь, волосней? - осведомился Батраков. - Пением! - поправил Коломейцев. - Радиостудия: пехота у микрофона. Онпоет, она будет передавать вещание в эфир. Пара - во! Зубарев оглянулся на паренька, читавшего накануне вечером стихи. - А ты что? Старик минометчик сварливо сказал: - Молчит - значит, говорить не хочет, - и тоном отца, выговаривающегосыну за то, что тот слушает разговоры взрослых, добавил: - Пошел бы вподвал, поспал, пока обстановка позволяет. - Там сейчас Анциферов толом проход подрывать будет, - сказал Батраков. А в это время Греков диктовал Венгровой донесение. Он сообщал штабу армии, что, по всем признакам, немцы готовят удар,что, по всем признакам, удар этот придется по Тракторному заводу. Он несообщил только, что, по его мнению, дом, в котором он засел со своимилюдьми, будет находиться на оси немецкого удара. Но, глядя на шею девушки,на ее губы и полуопущенные ресницы, он представлял себе, и очень живопредставлял, и эту худенькую шею переломленной, с вылезающим из-подразодранной кожи перламутрово-белым позвонком, и эти ресницы надзастекленевшими рыбьими глазами, и мертвые губы, словно из серого ипыльного каучука. И ему захотелось схватить ее, ощутить ее тепло, жизнь, пока и он и онане ушли еще, не исчезли, пока столько прелести было в этом молодомсуществе. Ему казалось, что из одной лишь жалости к девушке хотелось емуобнять ее, но разве от жалости шумит в ушах, кровь ударяет в виски? Штаб ответил не сразу. Греков потянулся так, что кости сладко хрустнули, шумно вздохнул,подумал: "Ладно, ладно, ночь впереди", спросил ласково: - Как же этот котеночек поживает, что Климов принес, поправился, окреп? - Какой там окреп, - ответила радистка. Когда Катя представляла себе цыганку и ребенка на костре, пальцы у нееначинали дрожать, и она косилась на Грекова, - замечает ли он это? Вчера ей казалось, что никто с ней не будет разговаривать в доме "шестьдробь один", а сегодня, когда она ела кашу, мимо нее пробежал с автоматомв руке бородатый и крикнул, как старой знакомой: - Катя, больше жизни! - и показал рукой, как надо с маху запускатьложку в котелок. Парня, читавшего вчера стихи, она видела, когда он тащил наплащ-палатке мины. В другой раз она оглянулась, увидела его, - он стоял укотла с водой, она поняла, что он смотрел на нее, и поэтому онаоглянулась, а он успел отвернуться. Она уже догадывалась, кто завтра будет ей показывать письма ифотографии, кто будет вздыхать и смотреть молча, кто принесет ей подарок -полфляги воды, белых сухарей, кто расскажет, что не верит в женскую любовьи никогда уже не полюбит. А бородатый пехотинец, наверное, полезет лапатьее. Наконец штаб ответил, - Катя стала передавать ответ Грекову:"Приказываю вам ежедневно в девятнадцать ноль-ноль подробноотчитываться..." Вдруг Греков ударил ее по руке, сбил ее ладонь с переключателя, - онаиспуганно вскрикнула. Он усмехнулся, сказал: - Осколок мины попал в радиопередатчик, связь наладится, когда Грековунужно будет. Радистка растерянно смотрела на него. - Прости, Катюша, - сказал Греков и взял ее за руку. Под утро из полки Березкина в штаб дивизии сообщили, что окруженные вдоме "шесть дробь один" люди прорыли ход, столкнувшийся с заводскимбетонированным туннелем, и вышли в цех Тракторного завода. Дежурный поштабу дивизии сообщил об этом в штаб армии, там доложили генералу Крылову,и Крылов приказал доставить к нему для опроса одного из вышедших. Офицерсвязи повел паренька, выбранного дежурным по штабу, на командный пунктармии. Они пошли оврагом к берегу, и паренек дорогой вертелся, задавалвопросы, беспокоился. - Мне нужно домой возвращаться, я только разведать туннель должен был,чтобы раненых вынести. - Ничего, - отвечал офицер связи. - Идешь к командирам постарше твоего,что прикажут, то и будешь делать! По дороге паренек рассказал офицеру связи, что в доме "шесть дробьодин" они сидят третью неделю, питались одно время картошкой, сваленной вподвале, воду брали из котла парового отопления и до того допекли немцев,что те присылали парламентера, предлагали пропустить окруженных на завод,но, конечно, командир (паренек называл его "управдомом") велел в ответвести стрельбу всем оружием. Когда они вышли к Волге, парень лег и пилводу, а напившись, бережно стряхнул на ладонь капли с ватника и слизал их,как голодный крошки хлеба. Он сказал, что вода в котле парового отоплениясгнила и первые дни все страдали от нее желудочными болезнями, но управдомприказал кипятить воду в котелках, после чего желудочные болезнипрекратились. Потом они шли молча. Паренек прислушивался к ночнымбомбардировщикам, глядел на небо, расцвеченное красными и зеленымиракетами, шнурами трассирующих пуль и снарядов. Он поглядел на вялое иутомленное пламя все еще не гаснущих городских пожаров, на белые орудийныевспышки, на синие разрывы тяжелых снарядов в теле Волги и все замедлялшаги, пока офицер связи не окликнул его: - Давай-давай, веселей! Они шли среди береговых камней, мины со свистом неслись над ними, ихокликали часовые. Потом они стали подниматься тропинкой по откосу, средивьющихся ходков, среди блиндажей, врубленных в глиняную гору, топоднимаясь по земляным ступенькам, то стуча каблуками по дощатым кладкам,и наконец подошли к проходу, закрытому колючей проволокой, - это былкомандный пункт 62-й армии. Офицер связи поправил ремень и пошел ходомсообщения к блиндажам Военного совета, отличавшимся особой толщинойбревен. Часовой пошел звать адъютанта, на мгновение из-за полуприкрытой дверисладостно блеснул свет настольной электрической лампы, прикрытой абажуром. Адъютант посветил фонариком, спросил фамилию паренька, велел емуобождать. - А как же я домой попаду? - спросил паренек. - Ничего, язык до Киева доведет, - сказал адъютант и строго добавил: -Зайдите в тамбур, а то еще миной ударит и буду в ответе перед генералом. В теплых полутемных сенцах паренек сел на землю, привалился боком кстене и уснул. Чья-то рука сильно тряхнула его, и в сонный сумбур, смешавший в себебоевые жестокие вопли прошедших дней и мирный шепот родного, давно уж несуществующего дома, ворвался сердитый голос: - Шапошников, скорей к генералу... Сережа Шапошников провел двое суток в блиндаже охраны штаба. Штабнаяжизнь томила его, казалось, люди с утра до вечера маялись в безделье. Он вспомнил, как просидел с бабушкой восемь часов в Ростове, ожидаяидущего в Сочи поезда, и подумал, что нынешнее ожидание напоминает ему тудовоенную пересадку. Потом ему стало смешно от сравнения дома "шесть дробьодин" с сочинским курортом. Он просил майора - коменданта штаба -отпустить его, но тот тянул, - от генерала не было распоряжения; вызвавШапошникова, генерал задал ему всего два вопроса и прервал разговор, -отвлек телефонный звонок командарма. Комендант штаба решил не отпускатьпока паренька, - может быть, генерал вспомнит о нем. Комендант штаба, входя в блиндаж, ловил на себе взгляд Шапошникова,говорил: - Ладно, помню. Иногда просящие глаза паренька сердили его, и он говорил: - Чем тебе тут плохо? Кормят на совесть, сидишь в тепле. Еще успеюттебя там убить. Когда день полон грохота и человек по уши погружен в котел войны, он нев силах понять, увидеть свою жизнь, надо отойти хоть на шаг в сторону. Итогда, словно с берега, глаза видят всю громаду реки, - неужели в этойбешеной воде, пене плыл он только что? Тихой казалась Сереже жизнь в ополченском полку: ночной караул в темнойстепи, далекое зарево в небе, разговоры ополченцев. Лишь три ополченца очутились в поселке Тракторного завода. Поляков, нелюбивший Ченцова, говорил: "От всего ополченского войска остались -старый, малый да дурак". Жизнь в доме "шесть дробь один" заслонила все, что было прежде. Хотяэта жизнь была невероятна, она оказалась единственной действительностью, авсе прежнее стало мнимым. Лишь иногда ночью возникала в памяти седая голова АлександрыВладимировны, насмешливые глаза тети Жени, и начинало щемить сердце,охваченное любовью. Первые дни в доме "шесть дробь один" он думал, - странно, дико, если бв его домашнюю жизнь вошли вдруг Греков, Коломейцев, Анциферов... А теперьон иногда представлял себе, как нелепо выглядели бы его тетки, двоюроднаясестра, дядя Виктор Павлович в его нынешней жизни. Ох, если б бабушка услышала, как Сережа матерится... Греков! Не совсем ясно, подобрались ли в доме "шесть дробь один" удивительные,особенные люди, или обыкновенные люди, попав в этот дом, сталиособенными... Ополченский Крякин не проначальствовал бы и дня здесь. А вот Ченцов,хотя его не любят, существует. Но он уж не тот, что в ополчении, -административную жилку упрятал. Греков! Какое-то удивительное соединение силы, отваги, властности сжитейской обыденностью. Он помнит, сколько стоили до войны детскиеботинки, и какую зарплату получает уборщица либо слесарь, и сколько давалина трудодень зерном и деньгами в колхозе, где работает его дядя. То говорил он о довоенных армейских делах с чистками, аттестациями, сблатом при получении квартир, говорил о некоторых людях, достигшихгенеральства в 1937 году, писавших десятки доносов и заявлений,разоблачавших мнимых врагов народа. То казалось, сила его в львиной отваге, в веселой отчаянности, скоторой он, выскочив из пролома в стене, кричал: - Не пущу, сукины коты! - и бросал гранаты в набегающих немцев. То кажется, сила его в веселом, простецком приятельстве, в дружбе совсеми жильцами дома. В довоенной его жизни не было ничего примечательного, был он когда-тодесятником в шахте, потом техником-строителем, стал пехотным капитаном водной из расположенных под Минском воинских частей, проводил занятия вполе и в казарме, ездил в Минск на курсы по переподготовке, вечером читалкнижечки, пил водочку, ходил в кино, играл с приятелями в преферанс,ссорился с женой, с полным основанием ревновавшей его ко многим районнымдевицам и дамам. Обо всем этом он сам рассказывал. И вдруг в представленииСережи, да не только Сережи, стал он богатырем, борцом за правду. Новые люди окружили Сережу, вытеснили из души его даже самых близкихему. Артиллерист Коломейцев был кадровым моряком, плавал на военном судне,трижды тонул в Балтийском море. Сереже нравилось, что Коломейцев, часто презрительно говоривший олюдях, о которых не принято говорить презрительно, проявлял необычайноеуважение к ученым и писателям. Все начальники, по его мнению, обладающиелюбой должностью и званием, ничего не значили перед каким-нибудь плешивымЛобачевским или усохшим Роменом Ролланом. Иногда Коломейцев говорил о литературе. Его слова совершенно непоходили на ченцовские разговоры о нравоучительной, патриотическойлитературе. Ему нравился какой-то не то американский, не то английскийписатель. Хотя Сережа никогда не читал этого писателя, а Коломейцев забылего фамилию, но Сережа был уверен, что писатель этот хорошо пишет, - ужочень смачно, весело, с непристойными словами хвалил его Коломейцев. - Мне что в нем нравится, - говорил Коломейцев, - не учит меня. Полезетмужик к бабе - и все, напился солдат - и все, умерла у старика старуха -описано точно. И смех, и жалко, и интересно, и все равно не знаешь, длячего люди живут. С Коломейцевым дружил разведчик Вася Климов. Как-то Климов и Шапошников пробирались в немецкое расположение,перелезли через железнодорожную насыпь, подползли к воронке от немецкойбомбы, где сидел расчет немецкого тяжелого пулемета и офицер-наблюдатель.Прильнув к краю воронки, они смотрели на немецкую жизнь. Один малый,пулеметчик, расстегнув китель и засунув за ворот рубахи красный клетчатыйплаток, брился. Сережа слышал, как скрипела под бритвой пыльная, жесткаящетина. Второй немец ел консервы из плоской баночки, и Сережа смотрелкороткое, но емкое мгновение на его большое лицо, выражавшеесосредоточенное удовольствие. Офицер-наблюдатель заводил ручные часы.Сереже хотелось негромко, чтобы не испугать офицера, спросить: "Эй,слышите, сколько время?" Климов выдернул чеку из ручной гранаты и уронил гранату в воронку.Когда пыль еще стояла в воздухе, Климов бросил вторую гранату и вслед завзрывом прыгнул в воронку. Немцы были мертвы так, словно и не жили минутуназад на свете. Климов, чихая от взрывных газов и пыли, взял все, чтонужно было ему, - затвор от тяжелого пулемета, бинокль, снял с теплойофицерской руки часы, осторожно, чтобы не запачкаться в крови, вынулсолдатские книжки из растерзанных мундиров пулеметчиков. Он сдал взятые трофеи, рассказал о происшествии, попросил Сережу слитьнемного воды ему на руки, сел рядом с Коломейцевым, проговорил: - Вот мы сейчас покурим. В это время прибежал Перфильев, говоривший о себе: "Я мирный рязанскийжитель, рыболов-любитель". - Слышь, ты, Климов, чего расселся, - закричал Перфильев, - тебяуправдом ищет, надо снова пойти в немецкие дома. - Сейчас, сейчас, - виноватым голосом сказал Климов и стал собиратьсвое хозяйство: автомат, брезентовую сумочку с гранатами. К вещам онприкасался бережно, казалось, что боится причинить им боль. Обращался онко многим на "вы", никогда не ругался. - Не баптист ли ты? - как-то спросил старик Поляков Климова, убившегосто десять человек. Климов не был молчалив и особенно любил рассказывать о своем детстве.Отец его был рабочим на Путиловском заводе. Сам Климов, токарь-универсал,перед войной преподавал в заводском ремесленном училище. Сережу смешилрассказ Климова о том, как один ремесленник подавился шурупом, началзадыхаться, посинел, и Климов - до прибытия "скорой помощи" - вытащил изглотки ремесленника шуруп плоскогубцами. Но однажды Сережа видел Климова, напившегося трофейным шнапсом, - онбыл ужасен, казалось, сам Греков оробел перед ним. Самым неряшливым человеком в доме был лейтенант Батраков. СапогБатраков не чистил, одна подошва у него похлопывала при ходьбе, -красноармейцы, не поворачивая голов, узнавали о приближенииартиллерийского лейтенанта. Зато лейтенант десятки раз на день протиралзамшевой тряпочкой свои очки, очки не соответствовали его зрению, иБатракову казалось, что пыль и дым от разрывов коптят ему стекла. Климовнесколько раз приносил ему очки, снятые с убитых немцев. Но Батракову невезло - оправа была хороша, а стекла не подходили. До войны Батраков преподавал математику в техникуме, отличался большойсамоуверенностью, говорил о неучах-школьниках надменным голосом. Он устроил Сереже экзамен по математике, и Сережа осрамился. Жильцыдома стали смеяться, грозились оставить Шапошникова на второй год. Однажды, во время немецкого авиационного налета, когда обезумевшиемолотобойцы били тяжелыми кувалдами по камню, земле, железу, Греков увиделБатракова, сидящего над обрывом лестничной клетки и читающего какую-токнижонку. Греков сказал: - Нет уж, ни хрена немцы не добьются. Ну что они с таким дуракомсделают? Все, что делали немцы, вызывало у жильцов дома не чувство ужаса, аснисходительно-насмешливое отношение. "Ох, и старается фриц", "Гляди,гляди, что хулиганы эти надумали...", "Ну и дурак, куда он бомбыкладет..." Батраков приятельствовал с командиром саперного взвода Анциферовым,сорокалетним человеком, любившим поговорить о своих хронических болезнях -явление на фронте редкое, - под огнем сами собой вылечивались язвы ирадикулиты. Но Анциферов продолжал в сталинградском пекле страдать отмногочисленных болезней, которые гнездились в его объемистом теле.Немецкий лекарь не лечил его. Фантастически неправдоподобно выглядел этот полнолицый, с лысеющейкруглой головой, с круглыми глазами человек, когда, освещенный зловещимиотблесками пожаров, благодушествуя, пил чай со своими саперами. Он сиделобычно босиком, так как обутую ногу досаждала мозоль; без гимнастерки, -Анциферову всегда было жарко. Он прихлебывал из чашки с синими цветочкамигорячий чай, вытирал обширным платком лысину, вздыхал, улыбался и вновьпринимался дуть в чашку, куда угрюмый боец Ляхов, с головой, повязаннойбинтом, то и дело подливал из огромного закопченного чайника кипящую струюстоялой воды. Иногда Анциферов, не натягивая сапог, недовольно кряхтя,взбирался на кирпичный пригорок посмотреть, что происходит на белом свете.Он стоял босой, без гимнастерки, без пилотки, похожий на крестьянина,вышедшего в буйный грозовой ливень на порог избы оглядеть своеприусадебное хозяйство. До войны он работал прорабом. Теперь его опыт строителя приобрел как быобратный знак. В мозгу его постоянно стояли вопросы разрушения домов,стен, подвальных перекрытий. Главным предметом бесед Батракова с сапером были вопросы философские. ВАнциферове, перешедшем от созидания к разрушению, появилась потребностьосмыслить этот необычный переход. Иногда их беседа с высот философских - в чем цель жизни, есть лисоветская власть в звездных мирах и каково преимущество умственногоустройства мужчины над умственным устройством женщины, - переходила кобычным житейским отношениям. Здесь, среди сталинградских развалин, все было по-иному, и нужная людяммудрость часто была на стороне растяпы Батракова. - Веришь, Ваня, - говорил Анциферов Батракову, - я через тебя сталкое-что понимать. А раньше я считал, что всю механику понимаю до конца -кому нужно полкило водки с закуской, кому новые покрышки для автомашиныдоставить, а кому просто сотню сунуть. Батраков, всерьез считавший, что именно он со своими туманнымирассуждениями, а не Сталинград открыл Анциферову новое отношение к людям,снисходительно отвечал: - Да, уважаемый, можно, в общем и целом, пожалеть, что мы до войны невстречались. А в подвале обитала пехота, те, кто отбивали немецкий натиск и самипереходили по пронзительному голосу Грекова в контратаки. Пехотой заправлял лейтенант Зубарев. Он учился до войны пению вконсерватории. Иногда ночью он подбирался к немецким домам и начинал петь:"О не буди меня, дыхание весны", то арию Ленского. Зубарев отмахивался, когда его спрашивали, для чего он забирается вкирпичные груды и поет с риском быть убитым. Быть может, здесь, гдетрупное зловоние день и ночь стояло в воздухе, он хотел доказать не толькосебе и своим товарищам, но и врагам, что с прелестью жизни никогда несправятся могучие истребительные силы. Неужели можно было жить, не зная о Грекове, Коломейцеве, Полякове, оКлимове, о Батракове, о бородатом Зубареве? Для Сережи, прожившего всю жизнь в интеллигентной среде, стала очевиднаправота бабушки, всегда твердившей, что простые рабочие люди - хорошиелюди. Но умненький Сережа сумел заметить бабушкин грех, - она все же считалапростых людей простыми. В доме "шесть дробь один" люди не были просты. Греков поразил как-тоСережу словами: - Нельзя человеком руководить, как овцой, на что уж Ленин был умный, итот не понял. Революцию делают для того, чтобы человеком никто неруководил. А Ленин говорил: "Раньше вами руководили по-глупому, а я будупо-умному". Никогда Сережа не слышал, чтобы с такой смелостью люди осуждалинаркомвнудельцев, погубивших в 1937 году десятки тысяч невинных людей. Никогда Сережа не слышал, чтобы с такой болью люди говорили о бедствияхи мучениях, выпавших крестьянству в период сплошной коллективизации.Главным оратором на эти темы был сам управдом Греков, но часто вели такиеразговоры и Коломейцев, и Батраков. Сейчас, в штабном блиндаже, Сереже каждая минута, проведенная вне дома"шесть дробь один", казалась томительно длинной. Немыслимым казалосьслушать разговоры о дневальстве, о вызовах к начальникам отделов. Он стал представлять себе, что делают сейчас Поляков, Коломейцев,Греков. Вечером, в тихий час, все снова говорят о радистке. Уж Грекова, если решит, ничем не остановить, хоть сам Будда или Чуйковбудут грозить ему. Жильцы дома были замечательными, сильными, отчаянными людьми. Наверно,Зубарев и сегодня ночью запускал арии... А она сидит беспомощная, ждетсвоей судьбы. "Убью!" - подумал он, но неясно понимал, кого он убьет. Куда уж ему, он ни разу не поцеловал девушки, а эти дьяволы опытны,конечно, обманут ее, задурят. Он много слышал историй о медсестрах, телефонистках, дальномерщицах иприбористках, девчонках-школьницах, ставших против воли "пепеже"командиров полков, артдивизионов. Эти истории его не волновали и незанимали. Он поглядел на дверь блиндажа. Как раньше не приходило ему в голову, -никого не спрашивая, встать да пойти? Он встал, открыл дверь и пошел. А в это время оперативному дежурному в штаб армии позвонили по указаниюначальника политотдела Васильева, попросили незамедлительно прислать ккомиссару бойца из окруженного дома. История Дафниса и Хлои постоянно трогает сердца людей не потому, что ихлюбовь родилась под синим небом, среди виноградных лоз. История Дафниса и Хлои повторяется всегда и всюду - и в душном,пропахшем жареной треской подвале, и в бункере концентрационного лагеря, ипод щелканье счетов в учрежденческой бухгалтерии, и в пыльной мутипрядильного цеха. И эта история вновь возникла среди развалин, под вой немецкихпикировщиков, там, где люди питали свои грязные и потные тела не медом, агнилой картошкой и водой из старого отопительного котла, возникла там, гдене было задумчивой тишины, а лишь битый камень, грохот и зловоние.

Дата добавления: 2015-06-28