Книга вторая 11 страница. – Ты что, с цепи, что ли, сорвался?

– Ты что, с цепи, что ли, сорвался? – спросила Катерина. – Ты чего это?

– Ну вот, пожалуйста, сразу тебе по лбу – с цепи сорвался. А ты бы сейчас спросила меня с улыбкой: «В чем дело, Павлик?».

– Пошел к дьяволу!… Приперся нотации тут читать. Мне без них тошно.

– А ты перебори себя. Тебе тошно, а ты улыбайся, как ни в чем не бывало. Вот тогда ты будешь интересная женщина. Ходи, будто тебя ни одна собака никогда не кусала: голову – кверху, грудь – вперед. И улыбайся. Но громко не хохочи – это дурость. А когда ты идешь вся разнесчастная, то тебя жалко, и все. Никакой охоты нет подходить к тебе.

– Ну и не подходи. Я и не прошу никого, чтобы ко мне подходили, пошли вы все к черту кобели проклятые. Ты зачем приперся? Тебе чего от меня надо? Думаешь, не знаю? Знаю. А туда же – некультурная. Ну, так и иди к своим культурным. Или не шибко принимают они тебя?

– Никакого движения в человеке! – горько воскликнул Пашка. – Как была Катя Лизунова, так и осталась. Я ж тебе на полном серьезе все говорю! Ничего мне от тебя не надо.

– Я тебе тоже на полном серьезе: пошел к черту. Культурный нашелся. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Культурный – к чужим бабам в окна лазить. Кто к зоотехниковой жене вот сюда ночью приходил? Думаешь, я не знаю? Сидел бы… Полдеревни уж охватил, наверно?

– Я от тоски, – сказал Пашка. – Я нигде не могу идеал найти.

– Вот когда найдешь, тогда и читай ей свои молитвы по воскресеньям. А мне они не нужны. Ясно?

Пашка оделся и с видом человека, оскорбленного в лучших чувствах, вышел от Лизуновых. Буркнул на прощание:

– Поработай в таких вот условиях.

На улице сунулся в карман, закуривать, там лежат два маленьких слоника – положил их туда нечаянно и забыл.

«Нарушил теперь все твое счастье, Катя‑Катерина».

Шел домой и пытался понять, почему этим «штабистам» не нравятся слоники, кошечки и коты – ведь красиво же. У Катьки Лизуновой, например, просто здорово в горнице…

Степан Воронцов рано остался без отца (Пронька Воронцов умер от тифа в 1934 году), рано узнал, что такое труд. Рано научился огромному русскому терпению.

Работать пошел лет с двенадцати. Бывало, поедет на мельницу зимой, а мешки – каждый пятьдесят‑семьдесят килограммов. Навалят ему на спину такую махину, и он прет по сходне вверх: ноги трясутся, в глазах – круги оранжевые. Сходня – две‑три сшитые тесины, поперек – рейки набиты. Обледенеет она, эта сходня, поскользнется Степан, мешок его и пришлепнет к тесинам‑то. Морда в крови. Или за горючим в город ездили: тулупишко драный, пимы – третью зиму одни и те же – никакого тепла в них. А мороз градусов под сорок. И ехать не двадцать, не тридцать километров, а восемьдесят. Окоченеет Степан, спрыгнет с саней и бежит километра полтора‑два. И так до самого города: половину едет, половину бежит.

Был он очень стеснительный парень, улыбчивый. Разговаривал мало. Потом уж, когда подрос, когда стал зарабатывать побольше, любил принарядиться… Но все равно то и дело краснел и с девками не дружил. И работал, работал… И всегда как будто немножко стыдился этого – что очень много работает. День, с ранней зари и до темна, жал жнейкой (очень любил машины) – весь черный от горячей пыли, с головой, опухшей от беспрерывного стрекота и звона, – а поздно вечером приходил на гулянье на улицу нарядный, нешумно веселый, вежливый. Откуда что бралось! Посмеивался застенчиво. Чуб у него был преотличный – волнистый, буйный, крашенный солнцем. Дрался Степан редко, не горланил под окнами у добрых людей частушки с матерщиной. И странное дело: «холостежь» уважала его за это. Уважали и тех, кто носил за голенищем нож или пружину от сеялки, но уважали и Степана. И всегда потом, всю жизнь, нес в себе этот сдержанный, крепкий парень что‑то такое, что вселяло в людей невольное уважение к нему.

Потом они с матерью и с младшей сестренкой переехали в Светлоозерский совхоз (в восьми километрах от Баклани. Мать вышла туда замуж за фронтовика‑инвалида). Стало немного легче. Устроился Степан работать слесарем в слесарную мастерскую совхоза, а вечерами стал ходить в Баклань – в вечернюю школу‑семилетку. Окончил семь классов и двинул в автомобильный техникум, в город. Трудно было тогда учиться – шла война. Все три с половиной студенческих года он не переставал работать: грузил вечерами вагоны на товарной станции, чистил улицы от снега, колол лед на Бие… Все, что было приличного из одежды, все продал, проел. Доходило до того, что не в чем было идти на лекцию. Однажды сидел в общежитии босиком (сапоги накануне продал), чистил картошку… Входит в комнату преподавательница немецкого языка, тихая добрая старушка не от мира сего (она была из эвакуированных).

– Воронцов, вы почему не на лекции?

Степан спрятал под кровать босые грязные ноги.

– Захворал.

– Что с вами?

– Голова болит.

В комнате был собачий холод. Старушка увидела, что он босой, раскудахталась:

– Да как же голова не будет болеть!… И сидит – хоть бы что ему? Сейчас же обуйтесь!

Степан покраснел до корней волос.

– Ладно.

– Что «ладно»? Что «ладно»? Вы хотите воспаление легких схватить? Обуйтесь!

– Нету, – сердито сказал Степан. – Сапог‑то нету.

– А где же они?

– Где… Нету. Проел.

– Поэтому и на лекцию не пошли?

– Как же пойдешь? Сегодня товарищ приедет из дома, привезет.

– Ая‑яй, – вздохнула старушка. – Знаете, что? Я вам сейчас принесу. У вас какой размер?

– Сорок первый.

– Я вам сейчас принесу. Они хоть и женские, но вам подойдут – они разносились.

– Да что вы!

– Ничего. И вы пойдете на лекцию. Лекции нельзя пропускать.

Принесла старушка старые домашние шлепанцы с меховой опушкой.

– Примеряйте.

Степан, чтобы не обидеть заботливую старушку, напялил шлепанцы и пошел на лекцию. И проклял потом и эти шлепанцы и добрую старушку – товарищи подняли его на смех (шлепанцы не очень шли к солдатским галифе). На каникулы Степан приезжал домой и с остервенением принимался за работу. Нужно было еще помочь сестренке, которая оканчивала в Баклани десятилетку. Приезжал всякий раз веселый, обходительный – студент. Только не такой нарядный. И руки старался не показывать: они у него были огромные, твердые, как дерево, мозолистые.

Все выдержал Степан, все перенес – техникум окончил.

Приехал домой, выпил на радостях и плясал в совхозном клубе. А плясать не умел, а ему наверно, казалось, что он все умеет. Размахивал руками, высоко подпрыгивал и подпевал:

Пляшу, пляшу, пляшу я;

Подпояшу Яшу я

Тоненькой резиночкой ‑

Назову картиночкой!

Это было смешно. На другой день ходил он пристыженный, смущенно посмеивался, и ему очень хотелось уехать куда‑нибудь из деревни недели на две.

Война к тому времени кончилась.

Устроился Степан в Баклани, в МТС, механиком по ремонту. А вечерами, после работы, рубил себе дом. Вдвоем с отчимом. Отчим без руки – помощник слабый.

Наняли как‑то машину, поехали ночью за лесом – не хватало на сруб. Ехать надо было километров за сорок, на Бию. Грузили сплавной лес; бревна как свинцовые – под силу пятерым. Отчим и шофер выбились из сил, а Степан торопит:

– Давайте, давайте.

– Ну тя к черту, Степан! Давай хоть покурим, – взмолился отчим.

Степан улыбнулся, вытер рукавом пот с лица, сказал негромко:

– Покурите, а я пока буду подкатывать их к машине, – Степан торопился, потому что успел договориться насчет леса только с одной организацией, а с другой какой‑то не договорился – не было начальства. Так вот эта вторая организация могла накрыть – доказывай потом, что договориться просто не успели, а время не ждет: лес сплавной – сезонный – можно прозевать. Ничего этого Степан не сказал ни отчиму, ни шоферу.

Нагрузили машину, стали выезжать на взвоз – машина не тянет. Шофер вспотел, перекидывает скорости, рвет мотор…

Степан попробовал выехать сам – тоже ничего не вышло.

– Давайте скинем половину, – сказал он, не глядя на отчима и шофера.

Скинули половину, выехали. Потом эти скинутые бревна затаскивали на себе на взвоз и опять грузили на машину. Когда оставалось уже немного, штук пять, Степан взвалил на плечо толстый комель, коротко, негромко вскрикнул, сбросил бревно, сел на землю. Сплюнул на ладонь, посмотрел на кровь.

– Надорвался.

Его усадили в кабину и повезли в больницу.

И это выдержал Степан. Отлежался в больнице, достроили дом, переехали из совхоза в Баклань. Сестру Степан отправил учиться в институт, в Томск. Жизнь пошла в гору.

Потом Степан служил в армии. Прослужил три года, вступил в армии в партию. Вернулся, опять пошел в МТС. Работал хорошо, товарищи любили его. На районной комсомольской конференции, когда предложили его избрать в новый состав райкома, все делегаты единодушно проголосовали – за.

Так Степан сделался первым секретарем Бакланского райкома комсомола.

В это же время приехали на практику в Баклань сестра Степана, Наташа, и с ней подружка – Оленька.

Степан, как только увидел эту Оленьку, так сразу понял, что он еще настоящего горя не знал, что это только предстоит ему.

Оленька не отличалась красотой. Но Степан был особенный человек: ему всегда нравились девушки с каким‑нибудь недостатком. Если у девушки неровные зубки и она шепелявит, Степана это умиляло. Если девушка ходить не умеет, переваливается уточкой, Степан в восторге от нее. Он, правда, никогда не выказывал своего восторга. У него только ласково темнели серые задумчивые глаза.

У Оленьки было сразу два недостатка: первый – она страдала близорукостью, носила большие сильные очки, второй – Оленька была вертлява, звонко, часто без причины, смеялась, обо всем судила легко и просто. Таких людей Степан не уважал, но Оленьке это очень шло. А когда она снимала очки и беспомощно и несколько растерянно смотрела вокруг, у Степана тревожно и сладко ныло под сердцем, ему хотелось как‑нибудь помочь Оленьке. Словом, Степан влюбился.

И вот как‑то в воскресенье, вечером, пошел он с Оленькой в кино.

Погода была великолепная – тихо, морозец.

Шли, болтали всякую чушь.

Встречается Пашка Любавин (они товарищи со Степаном).

– Здорово!

– Здорово.

У Пашки – Степан знает – поганая привычка: как встречает незнакомую девушку (с кем бы она ни шла), так начинается: шуточки разные, хаханьки, хиханъки… И глаза у него становятся нехорошие – хитрые и озорные. Так и тут:

– Познакомь, Степа.

– Знакомьтесь.

Пашка долго держал в своей руке Оленькину маленькую ручку, смотрел ей прямо в очки и улыбался.

– Норсульфазол Пирамидоныч.

Оленька так и покатилась.

– Оленька, – так она представлялась всем. – А почему вас так зовут?

– Потому что я в аптеке работаю.

– Нет, серьезно? – Оленька посмотрела на Степана; тот сморщился, как от зубной боли, и с тоской посмотрел на Пашку. – А меня как бы назвали, если бы я в аптеке работала? Валерьянкой?

– Валерьянкой лечат сердце, – авторитетно пояснил Пашка, – а от вас… кхм… это – наоборот – болеть начинает.

Оленька опять засмеялась.

– Какие у вас красивые бусы! – заметил Пашка.

– Да ну… красивые. Обыкновенные.

– Вот именно, что необыкновенные. Они очень идут вам.

– Серьезно?

У Степана заболело сердце. Он курил, сплевывал в сугроб и в десятый раз, наверно, перечитывал надпись на дощечке, на дереве (они стояли в садике, возле клуба): «По газонам не ходить!».

– Можно я посмотрю? Хочу своей девушке купить такие же.

– Пожалуйста.

Пашка воткнул нос в бусы.

– Шикарные бусы!…

«Вот же зараза!… – злился Степан. – Нужны ему эти бусы, как собаке пятая нога».

– Это Степан Прокопьич подарил?

– Что вы!… Степан Прокопьич считает это мещанством – сделать подарок девушке. – Оленька засмеялась. Пашка тоже подхихикнул.

– Ошибаешься, Степа. Хоть ты и руководитель теперь, а все равно ошибаешься.

«Нет, какой паразит все‑таки!…», – мучился Степан. Упорно молчал, смотрел на табличку негромко и фальшиво насвистывал «Пять минут».

– В кино пошли? – спросил Пашка.

– Да. Говорят, интересная картина. Вы не видели?

– Нет.

– Пойдемте с нами? – предложила Оленька.

«Все, готова! – горько изумился Степан. – Стоило поточить с ней лясы, и она испеклась».

– С вами?… – Пашка мельком глянул на Степана, нахмурился и посмотрел на часы. – С удовольствием бы, но… в аптеку надо – инвалиды ждут, – опять дурацкая улыбочка, пожатие рук… – Хе‑хе…

– До свиданья.

– До свиданья.

– До свиданья, Степа!

– Будь здоров.

Пошли.

Оленька посмотрела на Степана, улыбнулась.

– Это твой друг, да?

– Друг, – Степан был мрачнее тучи.

– Ты чего такой?

– Ничего.

Некоторое время шли молча.

– Хороший парень. Верно? – спросила Оленька. – Шутник…

– Он трепач хороший – это да.

– Да в чем дело‑то? Вот не нравится мне в тебе…

– Ладно, – сказал Степан. – Нравится, не нравится… Нечего было идти, если не нравится.

– Я могу уйти. Пожалуйста, – Оленька серьезно обиделась.

– Ну и что?

Оленька, ни слова не говоря, повернулась и пошла назад.

Степан продолжал шагать к кинотеатру. На какое‑то время он перестал соображать – что к чему. Знал только, что надо идти вперед и не оглядываться. И он шагал и ничего не видел перед собой. Какая‑то оглушительная пустота враз обрушилась на него и парализовала все чувства. Осталось одно тупое желание – шагать вперед, делать все так, как делали бы они вдвоем.

Он взял билет, вошел в зал и стал смотреть картину. Картину он, конечно, не видел, хотя старательно пялил глаза на экран.

«Это даже к лучшему, что так получилось, – думал он. – Лучше уж сразу… Жизни у нас все равно бы с ней не было, раз она такая. Я бы только измучился с ней. Пошла? – пожалуйста, будь здорова!»

Он высидел сеанс, вышел со всеми вместе… И тут на него навалилась такая тоска, хоть становись на четвереньки и вой.

«Выпить надо, – решил он. – А то пойду к ней унижаться».

Взял в дежурном ларьке бутылку водки, выпил в тракторном вагончике, который стоял во дворе конторы РТС, закусил снегом и пошел к Любавиным.

– Бусы, говоришь, понравились? – спросил он с порога, наводя на Пашку пьяный, страшный в тоске своей, взгляд. – Хорошие бусы?…

Пашка сразу сообразил, в чем дело, прикинул расстояние от порога до скамьи, где он сидел, – на случай, если Степан кинется: можно было успеть отскочить к печке и схватить клюку или сковородник.

– Ты что, чернил выпил? – спросил Пашка.

Степан медленно пошел к нему; он очумел от водки и от горя.

– Сколько я тебя, кобеля, знаю, столько ты вредишь людям… Получи хоть один раз за это…

Пашка поднялся с лавки. К печке за клюкой не побежал: Степан нетвердо держался на ногах, можно было обойтись без клюки.

– В чем дело, друг? – спросил Иван; он сидел за столом, разбирал карбюратор.

– А вот у братца спроси… вот у этого!… – Степан размахнулся и ударил по воздуху. Пашка увернулся.

– Степан!…

– Что‑о?… – Степан опять размахнулся правой и неожиданно крепко завесил Пашке левой по уху. – Что?!

Пашка качнулся, переступил ногами… В мгновенье подобрался, подшагнул к Степану и умело дал ему в челюсть. У Степана ляскнули зубы. Пашка еще раз изловчился, опять достал по челюсти… Из Пашки, наверно, вышел бы хороший боксер: Иван заметил, что он нисколько не изменился в лице, не ослеп от злости. Глаза были напряженно внимательны, ловили каждое движение противника, искали открытое место.

Степан ринулся на Пашку. Он был сильнее его, но не так ловок. Пока он достал своим кулаком Пашку, тот еще раза три угодил ему в челюсть. И всякий раз от его хлестких, точных ударов голова Степана моталась вбок, и сам он шатался. Зато, когда достал он, Пашка отлетел назад, сплюнул и опять мгновенно скрутился в боевой упругий узел. Еще несколько раз молниеносно сработала его великолепная правая рука… Оба молчали.

Иван отложил карбюратор и с громадным интересом следил за этой «культурной» дракой. Только когда Степан дал Пашке в лоб и тот отлетел к столу, Иван подошел к Степану, поймал его за руки.

– Ну, помахал, и будет. Иди отсюда.

Степан рванулся – не тут‑то было: руки у Ивана как тиски. Тогда Степан раскачнулся и боднул Ивана головой. Иван отпустил его и ударил. Степан отлетел к двери, открыл ее затылком, упал в сенцы. Вскочил, схватил, что попалось под руку, – деревянный дверной засов – вбежал в избу.

– Иван!… Смотри!… – крикнул Пашка, подбираясь к прыжку.

– Я вас научу… паразиты… – у Степана по лицу текла кровь. – Я вам устрою веселую жизнь.

Иван отступил к печке.

Пашка сгреб табуретку и запустил ее в Степана. Тот загородился руками. А в этот момент Пашка прыгнул к нему и ударом ноги в живот посадил на пол.

Минут пять, наверно, корчился Степан. Пашка взял у него засов и стоял над ним, ждал… Вытирал подолом рубахи красные сопли.

– Ну, руководители пошли… кха!… Не бюрократы – на дом приходят морду бить.

– Чего это он? – спросил Иван.

– А хрен его знает! Прическа моя не поглянулась.

– Про бусы какие‑то говорил… Какие бусы?

Пашка ничего не сказал насчет бус. Отхаркнулся, толкнул ногой Степана.

– Вставай. Хватит.

Степан поднял голову… Посмотрел снизу на Пашку долгим внимательным взглядом.

– Я сейчас приду, – с трудом сказал он.

– Завтра придешь.

Степан кое‑как поднялся, пошел к двери…

– Сейчас приду, – не оборачиваясь, сказал он. И вышел.

– В чем дело‑то? – опять спросил Иван.

– С кралей его позубоскалил… Степка – телок‑телок, а бить умеет. Глянь, что он мне тут натворил?

Иван подвел Пашку к свету, оглядел.

– Губу рассек. Иди умойся.

Пашка вышел в сенцы, закрыл дверь на засов, тогда только снял рубаху и стал умываться.

– Еще может прийти?

– Придет, наверно. Ему что втемяшится – не отступит. Пьяный, тем более.

Степан пришел. Толкнулся в дверь – заперто. Он постучал.

– Откройте!

Иван хотел было идти открывать, но Пашка остановил.

– Ты что!… Он наверняка с топором там стоит.

Иван остановился посреди избы.

Степан долбанул чем‑то тяжелым в дверь.

– Откройте!… – еще удар в дверь. – Выродки кулацкие!

– Давай откроем. Что он, одурел, что ли?

– Сиди. В том‑то и дело, что одурел.

Степан еще раза три‑четыре грохнул в дверь.

– Выдержит, – спокойно сказал Пашка. Он имел в виду дверь.

Степан потоптался на крыльце. Слышно было, как скрипят под его ногами промерзшие доски.

– Ну, гады!… я так не уйду, – сказал он и пошел с крыльца

Пашка подскочил к выключателю, вырубил свет.

– Отойди от окна!

– Ты что?

– Отойди, говорят!

Иван отошел к двери. И в этот момент на улице грянул выстрел; окно с дребезгом разлетелось.

– Вот дура!…

– Ох ты!… – Иван выскочил в сенцы, вырвал засов, прыгнул с крыльца, сшиб Степана в сугроб, долго топтал ногами… Взял ружье, вошел в дом, включил свет… Он был бледный.

– Ты, зас… дозубоскалишь когда‑нибудь! – рявкнул он на Пашку.

– Не ори, – сказал Пашка негромко. – Я не виноват, если люди шуток не понимают.

– Шутник.

Долго сидели молча. Иван вынул из казенника пустую гильзу, бросил в печку. Ружье отнес в кладовку.

– Замерзнет ведь он там, – сказал он, входя в избу.

Пашка поднялся и пошел на улицу за Степаном.

Степан плохо стоял на ногах, держался за Пашку. Его клонило в сон: не то он был сильно избит, не то вконец развезло от водки.

Иван расстелил на полу полушубок, свернул под голову фуфайку… Пашка раздевал Степана. Тот покорно стоял, свесив голову. Сопел.

– Эх, дура, дура, – ворчал Пашка.

Уложили Степана на полушубок, накрыли другим полушубком. Он моментально заснул.

Братья заделали выбитое окно подушками, разделись и тоже легли.

– Довел человека!

– Кто его доводил? Он сам себя довел. Подумаешь – приревновал к красотке, нужна она мне сто лет.

Степан храпел во всю ивановскую.

Утром поднялись рано.

Степан сидел на полу тупо смотрел вокруг – не понимал, где он.

– Ничего не помнишь? – спросил Пашка.

– Нет.

– Тц!… ухлестался.

– Убить нас вчера хотел, – сказал Иван, с любопытством приглядываясь к красивому умному парню; Степан нравился ему. Он часто видел его в райкоме, несколько раз возил их вместе с Родионовым по деревням. Всегда думал про Степана: «Толковый парень».

Степан с видимым усилием стал припоминать. Посмотрел на Пашку…

– Вот, брат, как, – к чему‑то сказал тот. – Опохмелиться дать?

– Дай, – посоветовал Иван. – Ты уж не выходи пока никуда, отлежись здесь, а то стыда не оберешься – опух весь.

– А что было‑то? – спросил Степан.

– Ты сколько выпил вчера?

– Черт его знает… Бутылку, кажется.

– И с бутылки тебя так развезло?

– А что было‑то?

– Убить хотел, я ж тебе говорю. Вон видишь окно‑то… Стрелял.

Степан принялся искать по карманам папиросы.

– Я пока побуду у вас,– сказал негромко. Вытащил пустую пачку, смял ее, бросил в угол. Лег, закрыл рукой глаза. Ему было тяжело.

– Не переживай особенно‑то, – сказал Иван. – Никто не видел, кажется.

– На, похмелись, – сказал Пашка, подавая Степану стакан водки.

Степан сел, выпил, опять лег, закрыл лицо рукой. От закуски отказался – закрутил головой. От папиросы тоже отказался – тоже мотнул головой. Молчал.

Пашка с Иваном ушли на работу.

О поступке Степана узнали в деревне. Поползли слухи! Пашка Любавин изнасиловал невесту Степана. Степан стрелял в него, не попал. Тогда братья Любавины зверски избили Степана и спрятали его у себя дома. К вечеру того же дня история эта гуляла втихаря из дома в дом. Дошла она и до райкома партии.

На другой день, с утра, Родионов вызвал Степана к себе в кабинет.

Степан вошел спокойный, готовый ко всему. Он и сам хотел прийти к Родионову.

– Здравствуйте, Кузьма Николаич.

– Здорово. Садись.

Степан сел в мягкое кресло, положил на колени большие жилистые руки… Посмотрел на них, снял с колен, сунул в карманы. Посидел немного, вынул руки из карманов, опять положил на колени, но тут же убрал, положил на пухлые боковины кресла. Но опять убрал, – зажал между колен. Так остался сидеть.

Родионов дописывал что‑то. Дописал.

– Ну? – спросил он, поднимая глаза на Степана. – Рассказывай.

– Напился вчера, подрался с Любавиными.

– За что?

– По дурости своей…

– Ну, а все‑таки.

– Та‑а… – Степан мучительно сморщился. Он жестоко страдал. – Девку приревновал к одному Любавину…

– К какому?

– К Павлу… Я сегодня все обдумал: снимайте меня с секретарей, а из партии, я прошу, не надо. Любое взыскание… самое строгое, только не исключайте.

Родионов встал из‑за стола, прошелся по кабинету.

– Это до каких же соплей надо упиться, чтобы поднять ружье на людей?! – резко и горько спросил он. – А? Ты что, бочку выпил?

– Бутылку, – Степан положил огромные кулаки на колени и мрачно рассматривал их.

Родионов остановился около него.

– Ты секретарем сам теперь не хочешь быть или боишься, что все равно не оставят?

– Сам, конечно. Какими же я глазами на них глядеть буду?

– На кого?

– На всех… На комсомольцев.

– Тьфу!… Черт, – Родионов опять стал ходить по кабинету. – Это уж я не знаю, какими ты глазами будешь глядеть на них. А глядеть придется.

– Я перееду куда‑нибудь.

– Будешь секретарем, как и был, – твердо сказал Родионов.

– Вы что?

– Ничего.

– Так сами комсомольцы снимут…

– Поговорим с комсомольцами. Я лично буду настаивать, чтобы тебя оставили в райкоме. Получишь взбучку хорошую и будешь работать.

– Войдите в мое положение, Кузьма Николаич…

– Я вошел! – рявкнул Родионов. – Вошел – и вышел! Бежать собрался? Вот! – секретарь показал Степану кулак. – И запомни мой совет: от себя не бегай – не убежишь. Нашкодил? – смотри в глаза людям! Кровью плачь, а смотри! – секретарь застучал казанками пальцев по столу; он обозлился, говорил с придыхом, смотрел прямо и гневно, шрам на лбу побагровел. – Семьдесят семь потов прольешь, глаза на лоб вылезут, тогда приходи снимать выговор. Все. Можешь идти. Тебе еще на бюро пустят ежа под кожу, так что приготовься. И не распускай слюни, и не психуй. Работай.

Степан поднялся. Родионов пошел вокруг стола – садиться на место.

– И еще вот что, – вспомнил он. – Такие слова, вроде «кулацких выродков», выбрось навсегда из разговора. Понял? Кулаков давно нету и выродков тоже нету – есть люди.

Степан вышел из кабинета.

Часа через два после этого Родионов поехал в Ключевской сельсовет – это километров семьдесят пять от Баклани. Ехали вдвоем, разговорились.

– Что же ты не расскажешь ничего? – спросил Родионов.

– А чего рассказывать?

– Что у вас сегодня ночью было?

Иван посмотрел на Родионова.

– Ничего.

– Драка была?

– Была небольшая.

– Даже стрельба, говорят.

Иван промолчал. Родионов посмотрел с усмешкой.

– Старая тюремная привычка – не болтать?… Силен мужик. Я уже все знаю, не скрывай. Здорово подрались?

– Ерунда… шуму только много.

– Шуму много, – согласился секретарь.

Помолчали.

– Что ему теперь будет? – спросил Иван.

– Кому? Воронцову? Что будет… Снимут с секретарей, исключат из партии…

– Зря, – убежденно сказал Иван.

Родионов с интересом посмотрел на него.

– Что «зря»? Мало?

– Зря исключите. Так можете пробросаться хорошими коммунистами.

– А ты откуда знаешь, что он хороший коммунист?

– Видно человека…

– Ну‑у… внешность обманчива. Слышал такую присказку – про внешность?

– Слышал. Не знаю, как кто, а я по‑своему рассуждаю: если человек хороший, значит, и коммунист хороший. А хорошего человека всегда видно.

– Ох ты?

– А что, не так? Вы, конечно, по‑своему цените: для вас – чтоб биография была чистая, чтоб говорить умел человек, чтоб у него вид важный был…

– Конечно, – согласился секретарь. – Не рецидивистов же восхвалять. Но ты все‑таки ошибаешься, – добавил он серьезно. – И беда в том, что многие так думают, не один ты – помолчал, глядя вперед на дорогу, подумал. – Ничего, все войдет в норму. Все будет как надо. А Ивлев, по‑твоему, хороший коммунист? – Кузьма Николаевич опять с интересом посмотрел на Ивана.

– Ивлев? Он и коммунист и человек хороший, – не задумываясь сказал Иван. – Он такой… настоящий.

– А я?

Иван посмотрел на секретаря.

– Ничего.

Засмеялись.

– Спасибо и на этом. Значит, по‑твоему, не надо исключать Воронцова?

– Нет. Этот, если выйдет, скажет что, так ему хоть поверишь. Видно, не болтун. А вот таких, которые полтора часа алилуя поют, я бы на вашем месте гнал в три шеи. Неужели не видно, кто себе жирный кусок хлеба зарабатывает, а кто действительно коммунизм строит?

– Легко рассуждать…

– Они вам всю обедню портят, горлопаны эти. У нас в автобазе в Москве был один: как собрание, он первый орет: «Коммунизм!» «Коммунизм!» А потом два контейнера с барахлом со склада увез по фальшивым документам. Вот тебе и «коммунизм». А этого вот разоблачили, в Краюшкино‑то… Тоже небось убеждал. Ненавижу таких гадов. Воруешь, так уж молчи хоть.

Родионов чему‑то вдруг негромко, весело засмеялся.

– Иван, а ведь вы совсем другие стали… Совсем непохожие!

– Как это? Кто?

– Вы… – Родионов хотел сказать «Любавины», но не сказал. – Люди.

– Все меняется, – Иван не понял, о чем говорит секретарь.

Родионов отвернулся и задумчиво, с легкой усмешкой, смотрел вперед. Мысли его были где‑то далеко.

– Все будет хорошо, Ваня, – сказал он. – Будет на земле порядок. И нас добрым словом помянут.

На бюро Родионов коротко доложил:

– Воронцов приревновал невесту к одному парню, к Любавину, напился и учинил драку. Стрельбу открыл. Серьезного ничего нет, но шуму много. Предлагаю выслушать его…

– Простите, Кузьма Николаич, – перебил его Селезнев, – мы это дело сейчас рассматриваем как персональное? Или в порядке предварительного знакомства? На бюро комсомола разбирали поступок Воронцова?

Родионов поморщился от обилия вопросов, пояснил:

– Я опасаюсь, что на комсомольском бюро могут погорячиться и вымахнуть с водой ребенка. Поэтому мне бы хотелось, чтобы у райкома партии до разбирательства этого дела там было свое определенное мнение. Рассматривайте это как предварительное знакомство, все равно. Суть не в этом. Я прошу учесть вот что, – Родионов встал. – Прошу учесть вот какое обстоятельство, товарищи: проступок Воронцова тяжелый, и наказать мы его накажем, но это парень наш. Это честный, преданный партии человек. Как секретарь он начал работать хорошо. И думаю, что и дальше не подкачает. Жизнь он прожил трудную, всего добился своим горбом и головой, авторитет среди молодежи у него крепкий…

Дата добавления: 2015-06-28