Annotation 18 страница

Егор выпрямился с топором в руках, прищурился…

Долго не отвечал на приветствие. Потом кинул топор в пень, буркнул:

– Спасибо.

Кузьма остановился. Смотрели друг на друга: один – откровенно зло и насмешливо, другой – с видимым желанием как-нибудь замять неловкость. Кузьма полез в карман за кисетом.

«Зачем мне это надо было?», – мучился он.

– Отпахался?

– Отпахался, – Егор тоже полез за кисетом.

Опять замолчали. Тяжелое это было молчание. Пока закуривали – еще туда-сюда: хоть какое-то дело, – но, когда прикурили, опять стало ужасно неловко. Кузьма готов был провалиться сквозь землю. И уйти сразу тоже тяжело: знал Кузьма, какие глаза будут смотреть ему в спину:

– Ну ладно, – сказал он. – Пока,– и хотел уйти.

– Опять к нам? – спросил Егор.

Кузьму этот вопрос удивил:

– А куда же?

– Так у нас же Елизарка теперь секретарит, – Егор улыбнулся.

Кузьма сразу успокоился.

– Ничего, – сплюнул по-мальчишески, через зубы, посмотрел на Егора. – Мне тоже дело найдется.

– Это конечно. Это же не пахать, а готовый искать.

– Надо будет – будем и пахать. Не ваше поганое дело, – Кузьма с виду был спокоен.

– Чего это ты поганиться начал?

– За Яшу Горячего ты все равно ответишь, – продолжал Кузьма. – Я для того и еду сюда.

Егор не изменился в лице, не посмотрел в сторону. Только еще больше прищурился.

– Смелый ты – на теплый назем с кинжалом.

– Хм… – Кузьма не нашелся сразу, что ответить, некоторое время смотрел прямо в глаза Егору. – Не знаю, где ты бываешь смелый, но хвост теперь подожмешь! И братьям передай это, и папаше своему лохматому…

Кузьма подошел к коню, вдел ногу в стремя.

– Все понял?

– Ехай, – негромко сказал Егор.

Кузьма легко кинул тело в седло, тронул каурого. Отъехал немного, оглянулся…

Егор стоял не двигаясь, смотрел ему вслед.

Клавдя одна была дома.

Увидев Кузьму, она как-то странно посмотрела на него и села на кровать.

– Приехал, долгожданный, – голос чужой, злой. Глаза тоже чужие и сердитые.

Кузьма опешил:

– Ты чего?

– Ничего, – Клавдя легла на подушку и заплакала.

Кузьма подошел к ней.

– Ну чего орешь-то? Клавдя?!

– Уехал… пропал… Тут все глаза просмеяли… – сквозь слезы выговаривала Клавдя. – Уехал – так уж совсем бы не приезжал, на кой ты мне черт нужен такой…

Кузьма обозлился, сбросил с себя шинель, фуражку заходил по избе.

– Ты гляди что!… Что же, мне отъехать никуда нельзя?

Ребенок в зыбке проснулся и заплакал. Кузьма подошел к дочери, развернул одеяльце, взял ее на руки.

– Здорово, Машенька ты моя! Чего эт вы в слезы-то ударились? Машенька… Маша, Марусенька… – ребенок не унимался. Клавдя тоже рыдала на подушке. – Да ты-то хоть перестань! – закричал Кузьма на жену. – Что ты, сдурела, на самом деле?!

Клавдя поднялась, взяла ребенка, и он сразу затих.

– Доченька, милая, миленочек ты мой родной… – приговаривала Клавдя, а у самой еще текли слезы.

У Кузьмы от жалости шевельнулось под сердцем. Подошел к жене, неловко обнял ее вместе с дочерью.

– Ну? Вот дуреха-то!… Ну, уехал. На курсах был. Я теперь милиционером здесь на законном основании. Чего же плакать-то? – то ли жалость, то ли жалость и любовь вместе вконец овладели Кузьмой. Он сам готов был заплакать. На какой-то миг он поверил, что осиротил дочь, вернее – представил себе, что было бы, если бы так случилось. Крошечное родное существо, брошенное им на произвол судьбы… Ему стало не по себе. – Милые вы мои…

– Не мог уж два слова домой написать! Уехал – как сгинул… От людей не знаешь куда деваться…

– Ладно, ладно! – Кузьма гладил жену по голове и совсем не думал о ней. Думал о дочери, которая осталась бы без отца. Представил, как бы она плакала. – Ну как вы здесь?

– «Как»?… Ни стыда, ни совести у человека…

– Да хватит, слушай, – обозлился Кузьма. – Ну чего ты взъелась – не остановишься никак! Ну, уехал! И приехал. Собери поесть чего-нибудь.

Кузьма присел на скамейку, закурил.

«Не люблю я ее, вот в чем дело, – неожиданно подумал он. – Не привязанный, а будешь теперь визжать».

– Как новый председатель?

– Откуда я знаю – как?

– Хлеб искал?

– У Беспаловых нашли. У Холманских тоже…

– Много?

– Говорили – нашли, а сколько – не знаю. У тебя один хлеб только на уме! – Клавде не хотелось так просто сдаваться.

Кузьма промолчал на этот ее упрек.

– А где нашли? У Беспаловых-то?

– В простенке между амбаром и конюшней, отец сказывал. Насовсем хоть приехал-то?

– Ну.

Наскоро перекусив, Кузьма засобирался в сельсовет.

– Побудь хоть немного дома-то.

– Побуду еще. Я же приехал.

– Сейчас-то побудь. Ведь от людей стыдно: не успел забежать…

– Я приду скоро! – повысил голос Кузьма.

– Сгорел бы он синим огнем, сельсовет твой проклятый!

Кузьма выскочил из избы.

«Эх, елки зеленые!…», – горько подумал он. Настроение вконец было испорчено.

В сельсовете сидел Елизар Колокольников, раздобревший, улыбчивый. Сидел, развалившись за столом, как хозяин.

Поздоровались.

Кузьма подошел ближе и почувствовал, что от Елизара несет перегаром.

– С приездом! – Елизар широко улыбнулся.

– Ты пьяный, что ли? – спросил Кузьма.

– По какому делу к нам?

– Новый председатель тоже пьет?

Елизар враз посерьезнел.

– Мы на вопросы… разных людей не отвечаем.

– Где председатель? – строго спросил Кузьма.

– Поехал в район, – поспешил с ответом Елизар, но потом вдруг озверел: – Ты не ори на меня! – он стал подниматься. – Ты кто?! Документы! А то я те счас…

Кузьма толкнул его в грудь. Елизар грузно плюхнулся на лавку и навел на Кузьму свирепые мутные глаза.

– Ты что… длинноногий?… Тебя поперли раз – мало? Еще надо?! – Елизар стукнул кулаком по столу. – Сма-ат-ри у меня!

– Сиди.

Елизар не присмирел, как ожидал Кузьма, а снова медленно стал подниматься.

– Сядь!

Елизар, не сводя с него пьяных глаз, зашарил правой рукой по кромке стола, отыскивая скобочку выдвижного ящика.

Кузьма дал ему выдвинуть ящик. И только когда тот начал лапать по ящику, отыскивая что-то среди бумаг, Кузьма, резко перегнувшись через стол, взял из ящика наган и пошел из сельсовета, не оглянувшись на Елизара.

«Ну, дела!… Тьфу, черт!», – Кузьму коробило от неприятных чувств. На душе было погано.

Весь день сегодня какой-то – через пень колоду. То с Егором стычка, то Клавдины слезы при встрече, то этот дурак с наганом… Надо было что-то придумать, куда-то девать себя, унять как-то взлохмаченные чувства. И пришла желанная и властная мысль – Марья. Захотелось увидеть ее, услышать голос… И уж ноги сами собой свернули в переулок и зашагали под горку, к береговой улице, где жил Любавин Егор… И вспомнился опять сам Егор, утренняя встреча с ним.

Кузьма остановился.

«Егор – враг, враг сильный и жестокий». Кузьма ехал в Баклань с неуклонной и ясной целью: уничтожить врага. Марья все усложняла. Он понимал, что, преследуя Егора, будет больно бить Марью. Будет бить Марью, будет тяжело и больно бить себя. Так, очевидно, и произойдет. И тем сильнее захотелось увидеть ее теперь.

…Марья, ничего не понимая, долго смотрела на него.

– Здорово! – повторил Кузьма, невольно улыбаясь.

– Опять с Егором что? – спросила она, так и не поздоровавшись, – перепугалась, увидев Кузьму в милицейской форме.

– Что с Егором? – Кузьму несколько насторожил этот вопрос. – Ничего с твоим Егором не случилось, корчует пни.

– Ну?…

– Что?

– Зачем пришел-то?

– Так. В гости.

– Господи! – Марья села на лавку – Ты сдурел, что ли?

– Почему?

– Он еще спрашивает! А зайдет кто?… Егор приедет?

– Ну и что?

– Нет, Кузьма, уходи, – Марья решительно поднялась. – Уходи, Кузьма.

– Да погоди ты! Что ты, как эта… Что я тебе сделаю-то? Посижу и уйду.

Марья неохотно покорилась. Задернула занавески на окнах и стояла посреди избы, одолеваемая противоречивыми чувствами.

Кузьма снял фуражку, шинель, сел к столу, огляделся.

– Как сын? – привстал, заглянул в зыбку.

– Растет, что ему… Ты где был-то?

– На курсах. Милицейское дело проходил, – Кузьма как будто впервые посмотрел на Марью. Она пополнела за это время. Налилась здоровой, разящей силой. Только глаза все те же – ласковые, умные и добрые.

«Так и будет всю жизнь мучить меня», – подумал он.

В окна било лучами заходящее солнце. Красноватый мягкий сумрак заполнял избу

– Смешной ты, Кузьма. Жену-то видел?

– Видел. А что?

– Тут уж подумали, что совсем уехал.

– Ты тоже так подумала?

– А мне-то чего думать? – Марья зажгла лампу.

– Да, конечно… – голос Кузьмы дрогнул. Подумалось: «А что, если бы она опять пришла за Егора просить? Отпустил или не отпустил бы? – И решил: – Нет, не отпустил бы».

Марья тряхнула головой, запрокинула назад полные, крепкие руки, поправила волосы.

– Ой, Кузьма, Кузьма…

Он встал с лавки, хотел подойти к ней.

– Кузьма! – Марья сделала строгие глаза.

Он сел.

– Ты что? Ты в своем уме? У нас дети у обоих.

– Эх, Маша… что-то не так у меня в жизни, – Кузьма, запустив пятерню в волосы, несколько минут сидел неподвижно, смотрел в пол.

Неподдельная скорбь его тронула Марью, она подошла к нему, положила на плечо руку.

– Чего мучаешься-то?

– Не люблю Клавдю. Что я сделаю?… Разве можно так? Домой идти – хуже смерти. Нельзя так! А дочь люблю до слез. И тебя люблю.

Марья осторожно убрала руку. Кузьма поднял голову – в глазах стояло горе. Марья погладила его по голове.

– Головушка ты моя бедная… Опять мне тебя жалко, Кузьма. Ну как же ты так? Ведь Клавдя-то хорошая вон какая… Ждала тебя…

– Да… Хорошая, конечно. Может, я плохой.

– Зачем же ты женился, раз не по сердцу она тебе?

– Откуда я знал?… У тебя есть выпить?

– Напьешься ведь?

– Нет, выпью немного, – может, лучше станет.

Марья колебалась: и хотелось дать Кузьме выпить, – может, действительно легче ему станет, – и боялась.

– Слабенький ты, Кузьма, опьянеешь… Иди домой.

– Что ты все время меня – слабенький, слабенький!… Какой я слабенький?

Марья негромко засмеялась и полезла под пол.

Кузьма сидел у стола и думал так: заложить бы сейчас коня, взять Марью с сыном, маленькую Машу и уехать куда глаза глядят. «Небось место на земле найдется».

Марья подала ему из подпола четверть с самогоном:

– Подержи-ка.

Он поставил четверть на лавку, помог Марье вылезти.

– Что мы делаем, Кузьма?

– А ничего, – Кузьма полез в угловой шкаф за посудой. – Стаканы где у тебя?

– Там. Подожди, я сама достану. Садись уж и сиди. Не миновать нам беды, Кузьма, сердце чует.

– Ничего! – Кузьма размашисто прошелся по избе, сел к столу.

– Клавдя-то не будет тебя искать?

– Нет, не будет, – однако пугливое счастье его поджало хвост, мимолетно подумалось: «Что же все-таки будет сегодня?». – Давай не говорить об этом, Марья.

– О чем?

– О Клавде, о муже твоем…

Кузьма налил себе стакан, Марье – поменьше. Взял свой, посмотрел на Марью… Не думал он, что так кончится его день. А может он еще не кончился?

– Ну?…

– Давай, – Марья тоже подняла стакан.

В этот момент взыкнула уличная дверь, простучали в сенях чьи-то сапоги. Кто-то остановился перед дверью в избу и искал рукой скобу – в сенях темно было…

Кузьма похолодел. В ушах зазвенело…

Дверь распахнулась. Вошел Елизар Колокольников. Остановился у порога.

– Здорово живете, – сказал он.

Кузьме показалось, что Елизар усмехнулся.

– Здорово, Елизар, – откликнулась Марья тихо.

Кузьма насилу проглотил комок, распиравший горло.

– Ты чего?

– Кузьма Николаевич… – Елизар прошел на середину избы, он был уже трезв. – Отдай мне его. А то я не знаю… Отдай, Кузьма.

Кузьма не сразу понял, что речь идет о нагане, который он взял у Елизара из стола. И вместо страха – так же быстро – вскипела в нем острая злость. Он достал наган, разрядил, ссыпал патроны в карман, бросил его Елизару.

– Иди отсюда.

Елизар взмахнул руками – хотел поймать… Наган с коротким стуком упал на пол и закатился под кровать. Елизар торопливо наклонился и полез туда. Долго кряхтел, даже простонал два раза… искал.

Кузьма усилием воли сдерживал себя на месте; подмывало вскочить и броситься на Елизара.

Марья сидела в той же позе, в какой застал ее Елизар, только поставила стакан.

Елизар нашел наконец наган, поднялся. Посмотрел на Кузьму, на Марью, на стол… На этот раз он действительно усмехнулся.

– Вот, Кузьма Николаевич… А то мало ли чего… – сказал он и пошел к двери. – Приятно вам посидеть.

Хлопнула дверь, опять тяжело простучали по доскам тяжелые сапоги, пропела сеничная дверь, звякнул цепок… Шаги по земле…

Потом слабо взвизгнули воротца, и шаги удалялись по дороге. Стало тихо.

Все это походило на бредовый сон.

Кузьма посмотрел на Марью. Она тоже смотрела на него.

– Пропали, Кузьма, – одними губами сказала она.

Кузьма вскочил и бросился догонять Елизара.

На улице было темно.

Кузьма огляделся. Наклонился, увидел силуэт Елизара. Тот ушел уже далеко. Кузьма кинулся за ним, Елизар – слышно было – остановился, потом тоже побежал, не оглядываясь. Черт его знает, чего он испугался, о чем подумал…

Догнал его Кузьма только около сельсовета.

– Тебе чего надо?! – заорал Елизар. – Эй, люди!!

– Не ори. Пойдем в сельсовет.

– Тебе чего от меня надо? – Елизар с перепугу обнаглел.

Кузьма вытащил наган, и Елизар затих.

– Пойдем в сельсовет.

Пока подымались на крыльцо, молчали.

В сельсовете разговаривали впотьмах, стоя.

– Как ты узнал, что я… там?

– Жена твоя сказала, Клашка.

– А она как узнала?

– Это уж я не знаю. Это вы сами разбирайтесь.

– Ладно… Теперь так: если ты хоть кому-нибудь скажешь, что нашел меня… там, то вот, Елизар, – Кузьма поднес ему под нос наган, – клянусь чем хочешь – убью.

– А какое мне дело до вас? Сами накобелили – сами и разбирайтесь. И нечего тут угрожать. За угрозы тоже можно ответить.

– Елизар, прошу тебя по-человечески – молчи.

– А то «убью»!… Ишь ты! Молод еще! Еще сопляк! – Елизар опять осмелел.

– Елизар, еще раз тебе говорю… Я не угрожаю, я тебя на самом деле пристрелю, если скажешь. Не говори никому. Ведь разнесут, чего сроду не было, – что у ней за жизнь пойдет! Не за себя прошу, Елизар. Пожалей бабу. Не говори, Елизар. Это я виноват – зашел просто… Просто так зашел – и все.

– Я сказал: не мое это дело, – голос Елизара несколько потеплел. – И нечего меня просить. Отдай патроны.

– Завтра отдам, утром. Честное слово. Сейчас не могу. Ладно?

– Ладно.

– Дай руку, – Кузьма брезгливо пожал широкую потную ладонь Елизара и пошел из сельсовета.

«Скажет или не скажет? – мучился он, шлепая впотьмах прямо по лужам. – Если скажет, будет горе. Откуда Клавдя-то узнала, что я там? Видел кто-нибудь?…».

Огня у Марьи не было.

Кузьма взошел на крыльцо, споткнулся обо что-то, вздрогнул. Наклонился – лежит его шинель, рядом фуражка. Постучался. Никто не вышел. Изба мертвая. Еще постучал – ни звука, ни шороха в избе. Кузьма постоял немного, оделся и пошел домой. Шел и мычал от горькой обиды и отчаяния. Вспомнил, как он весь день сегодня то ругался с кем-нибудь, то бегал, как дурак, по деревне за другим дураком, то злился, то радовался трусливо… Но все бы ничего, если бы все кончилось. Еще впереди – Клавдя, Егор и, наверно, вся деревня. Страшно было за Марью. Страшно подумать, что с ней будет, если Елизар или Клавдя разнесут по деревне грязный слух.

Дома горел огонь.

Кузьма толкнулся в дверь – заперто. Постучался, избная дверь хлопнула, кто-то постоял в сенях… Потом скрипучий голос тещи спросил:

– Кто там?

– Я, – ответил Кузьма.

Дверь закрылась. Прошло несколько минут. Кузьма понимал, что против него что-то затевается, но не мог сообразить – что. Стоял ждал.

Наконец дверь снова открылась. Шаркающие босые шажки по сеням, долгая возня с засовом… Кузьма хотел войти, но его оттолкнули, выставили на крыльцо старый сундучишко, с которым они с Платонычем приехали сюда, и дверь снова захлопнулась, и только после этого голос тещи ласково сказал:

– Иди, милый, откуда пришел.

Агафья развернулась по всем правилам древней российской тактики наставления зятьев на путь праведный. Кузьме даже как-то легче стало. Он сел на приступки крыльца, задумался.

Значит, так: есть в деревне три человека, от которых сейчас зависит судьба Марьи. Как сделать, чтобы эти три человека – Елизар, Клавдя, Агафья – набрались терпения и промолчали? Просить – бесполезно, пугать – глупо. Что делать? Хоть бы посоветоваться с кем. Николая, наверно, нет дома, иначе он вышел бы к нему. Как ни стыдно перед Николаем, а надо было посоветоваться с ним.

Так думал Кузьма, когда услышал, как около прясла Колокольниковых протарахтела телега и остановилась у ворот. Кто-то спрыгнул на землю, что-то начали двигать по телеге, негромко переговаривались – двое. Торопились. Кузьма затаился. Пригляделся и узнал Николая. Николай нес в руках что-то квадратное, похоже – ящик. Спустился в погреб, заволок туда свою ношу, вылез и побежал обратно. Опять приглушенный торопливый разговор, хихиканье… Телега затарахтела дальше, а Николай опять побежал к погребу и опять с ящиком. Заволок и этот ящик, закрыл погреб, высморкался и пошел к дому. Кузьма поднялся навстречу, Николай испуганно вскинул голову, остановился.

– Кузьма, что ли?

– Я. Здравствуй.

– Испугал ты меня… тьфу! Аж в поясницу кольнуло. Ты чего тут?

– Так… Воздухом свежим дышу.

Николай сел на приступку, снял фуражку, вытер потный лоб.

– Ночь хорошая, – сказал он. Он растерялся от такой неожиданной встречи и не знал, что говорить.

– Хорошая, – согласился Кузьма. Его подмывало узнать, что такое Николай прятал в погреб.

– Ты когда приехал-то? – спросил Николай.

– Сегодня.

– Мгм… Табак есть? Я намочил свой…

Кузьма подал кисет.

– Что это вы? Прятали, что ли, чего?

– Кто? Мы-то? Да тут… – Николай совсем смутился, ожесточенно высморкался и решил открыться: – Тут понимаешь, плотишко один на реке растрепало. Об камни на быстрине шваркнуло, и поплыло все. А мы как раз там сети ставили. Ну, переловили их кое-как, сплавщиков-то. Смеху было! Они переполохались, орут… А сейчас самогонки им принесли, греются.

– А что на плоту было?

– Масло.

– Это ты масло в погреб-то прятал?

– Масло. Прихватил на всякий случай пару ящиков, пригодится, – Николай раскурил папироску и небрежно сплюнул.

– А много ящиков было?

– Двадцать, говорят. Мы штук двенадцать поймали. Мужики ниже поплыли – за остальными, но, думаю, не найдут – темно.

У Кузьмы шевельнулось подозрение: уж не ограбили ли они тот плот? – но тут же пропало: слишком мирно настроен Николай.

– Николай…

– Чего?

– Придется отдать эти ящики.

Николай долго молчал. Попыхивая папироской, освещая при каждой затяжке кончик покрасневшего от холода носа.

– С какой стати отдавать-то? – спросил он спокойно.

– С такой, что они государственные.

– Так их же унесло! Они же все равно для государства потерянные.

– Ничего подобного. Их бы все равно собрали – не сегодня так завтра. А за то, что вы их поймали, вам спасибо скажут.

– Вон как! – Николай начал злиться. – Умно говоришь, нечего сказать!

– Ничего не сделаешь, Николай. И потом… надо же все-таки стыд иметь: у людей несчастье, а вы обрадовались. С них же спросят, со сплавщиков-то.

– Никто не радовался, чего зря вякать. Наоборот, помогли людям. В общем, я не отдам. Я думал, ты по-человечески разберешься – рассказал, а выходит – зря. Помешают они нам, эти ящики?

– Отдашь, Николай.

Долго молчали. Николай глубоко затягивался вонючим самосадом, сердито сплевывал и сопел. Кузьма щелкал ногтем по голенищу сапога.

– Ты кто сейчас будешь-то? – спросил Николай.

– Милиционер. Так что это… кхм… с маслом-то – отдать надо, Николай.

– Мы уж потеряли тебя.

– Я на курсах был.

Еще помолчали.

– Я-то – отдам, а вот другие… здорово сомневаюсь.

– Не сомневайся, отдадут. Кто там еще был?

– Беспаловы ребята… четыре ящика хапнули, паразиты. Сергей Попов… Этому я бы по бедности его великой оставил. Ребятишек хоть накормит. Он тоже два взял. Малюгин Игнашка, Николай Куксин с сыном три взяли. Эх, Кузьма!… А я уж гульнуть собрался. Думаю: продам один ящичек в городе – хоть шикану разок. Не даешь ты мне душу отвести.

Кузьме стало жалко тестя.

– Все равно бы их у вас взяли. Не я – так другие. Из города бы приехали.

– Эт пока они там приедут, у нас уж все масло растает.

Кузьма промолчал.

– Давай так: один ящик я отдаю…

– Нет, Николай.

– Тьфу! – Николай поднялся, затоптал окурок. – Нехозяйственный ты мужик, Кузьма. Трудно тебе жить будет.

– Николай…

– Ну.

– Дело вот в чем: меня из дома выгнали, – Кузьма заговорил торопливо, опасаясь, что не доскажет всего. – А выгнали за то, что я зашел давеча к Любавиной Марье… Ну кто-то увидел и передал. Я и зашел-то случайно…

Николая это известие развеселило.

– Вон как! – воскликнул он, толкнув запертую дверь и вернулся к Кузьме. – Так. Ну-ка дай еще закурить. Так ты, значит, хэх! Ты поэтому и кукуешь тут сидишь?

– Ну да.

– Понятно. Клюкой не попало?

– Нет.

– Мне клюкой попадало. Один раз погулял, значится, в Обрезцовке с кралей, – ну, донесли, конечно. Являюсь – подарок купил дуре такой, – она меня р-раз по спине клюкой, у меня аж в глазах засветилось. Чуть не убил ее тогда. Подарок пропил, конечно. Ты к Марье-то в самом деле случайно?

– Конечно. Никаких у меня мыслей… таких не было.

– М-да-а… У нас так. Вообще-то с Любавиными лучше не связываться.

– Я и не связываюсь.

– У нас так, Кузьма. Придется на сеновале переспать: сегодня с ними не столковаться. Я сейчас тулуп вынесу – ночуешь как барин.

– Я к Федору пойду переночую.

– Не ходи. У Феди Хавронья – ботало, завтра вся деревня знать будет.

«Верно ведь!!», – подумал Кузьма.

– У меня тулуп хороший, не замерзнешь. А главное – не тоскуй. Бабы – они все такие.

– Да я не тоскую, – Кузьме действительно сделалось легче. Все-таки золотой человек этот Николай. – Стыдно только.

– Стыд не дым, глаза не ест. Сейчас вынесу тулуп.

– Спасибо.

Николай постучался. Тотчас – словно этого стука ждали – из сеней спросили.

– Кто там? – спрашивала Агафья.

– Я, – откликнулся Николай.

– Ты один?

– Нет, с кралей, – сострил Николай.

Агафья открыла дверь. Николай вошел в избу. Не было его довольно долго. Потом он вышел в тулупе внакидку, сказал негромко:

– На. Там, значит, такие дела: одна ревет, другая вся зеленая сделалась от злости. Иди. Завтра будем как-нибудь подступаться.

Кузьма взял тулуп и пошел к сеновалу.

Ночь была темная, холодная. Высоко в небе зябко дрожали крупные, яркие звезды. Тишина. Ни одного огонька нигде, ни шороха, ни скрипа. Только, если хорошо вслушаться, можно уловить далекий ровный шум реки.

Кузьма выгреб в сухом сене удобную ямку, лег, накрылся тулупом, вытянулся. Он устал за день, издергался. Сейчас было тошно. Самые разные мысли ворошились в голове, и не было сил прогнать их. Думалось о Марье, о Николае, о Клавде, о дочери своей, о Яше, опять о Марье… О Марье думалось все время.

«Лежит теперь Марья, мучается, милая. Родная ты, добрая… Вот тебе и любовь, елки зеленые!… Одно мучение».

Из края в край по селу прокатился петушиный крик. Потом опять стало тихо. Только далеко– далеко, на другом конце деревни, шумит река, да в углу двора хрустит овсом лошадь, да жует свою бесконечную жвачку и глубоко вздыхает сонная корова.

Вдруг дверь из сеней тягуче скрипнула, и чьи-то шаги едва слышно зашуршали по земле. Кузьма приподнялся, высунул голову в пролом крыши. Сперва ничего нельзя было разобрать, потом различилась высокая мужская фигура – Николая. Николай прокрался к погребу, неслышно открыл крышку, спустился, вытащил ящик с маслом и понес к бане.

«Перепрятать хочет, – понял Кузьма. – Весь измучился сегодня с этим маслом, бедный».

Николай перетащил оба ящика в баню, так же тихо, – он даже, кажется, разулся, чтобы не шуметь, – ушел в избу. Он бы так и остался неуслышанным, если бы не проклятая дверь: оба раза она предательски певуче пропела. Николай, наверно, всю изматерил ее.

«Завтра скажет, что масло украли. Надо как-нибудь нечаянно наткнуться на эти ящики», – решил Кузьма, устраиваясь под теплым тулупом Николая. Он только сейчас, когда смотрел через пролом в крыше, вспомнил, что на этом самом сеновале они были с Клавдей год тому назад, и пролом в крыше все такой же. Только тогда через него была видна ярко-красная, праздничная заря, а сейчас – холодное небо и звезды.

Дата добавления: 2015-06-28