Вольные казаки 6 страница

– Хитришь, атаман, – сказал молодой Прозоровский. – Эти двадцать две, они тяжелые: тебе их везти неохота, ты и отдаешь…

– Не хочете – не надо, мы довезем как‑нибудь. Не пойму вас, бояре: то подвох от нас чуете, а отдаешь вам пушки – не берете…

– Не про то речь! – с досадой воскликнул старший Прозоровский. – «Не берете». Ты и отдай все, еслив ты без подвоха‑то. А то же ведь ты все равно оружный уходишь!

– А вы чего же хочете? Чтоб я с одними баграми от вас ушел? Не бывать этому. Не повелось так, чтоб казаки неоружные шли. Казаки‑то!.. Бог с вами, вы разумные люди: когда это было?

– Да ведь ты если б шел! Ты опять грабить начнешь.

– Куда? Нам теперь хватит на пять лет сытой жизни, даже останется. Солить его, что ли, добро‑то?

– Ну, а струги? – спросил младший Прозоровский.

– Как порешили: девять морских берите от нас, нам – струги полегче, а взамен морских – дайте нам лодки.

– А ясырь? Сколько у вас их?

– Ясырь – нет. Мы за ясырь головы клали. Надо – пускай шах выкуп дает. Не обедняет. Понизовские, какие с нами ходили… мы их не неволим: хочут, пусть идут, куда знают. За вины наши пошлем к великому государю станицу – челом бить. Вот Ларька с Мишкой поедут. А теперь – не обессудь, боярин: мы пошли гулять. Я с утра не давал казакам, теперь самая пора: глотки повысыхали, окатить надо. Пушки свезем, струги приведем, князька этого – тоже берите. Его привезут вам. Даром берите, ну его к черту: пока дождесся выкупа за его, он с тоски околеет.

– А сестра его? С ним же и сестра его?..

– Сестры его… нету, – не дослушав воеводу, сказал Степан. – Ушла.

– Как ушла? – опешил воевода. – Куда ушла?

– Не знаю. Далеко. – Степан поднялся и вышел из палаты, не оглянувшись. Дальше он стал бы бестолково злиться, и было бы хуже. Только и оставалось – уйти.

Астраханцы удивились, ничего не поняли.

– Как так? Что он?..

– Где девка‑то? – спросил Прозоровский у есаулов.

Есаулы пожали плечами: они тоже не знали, куда она ушла.

– Отдавать не хочет, – понял дьяк. – Сколько вас в Москву поедет? Двое, что ли?

– Шестером, – ответил Иван Черноярец. – Ну, мы тоже пошли. Правда, головы лопаются… Вчерась потанцевали маленько, игры всякие… а похмелиться утром батька не дал. Зарублю, говорит, кто пьяный на глаза воеводам покажется! А голова… Говорю вот, а там все отдает. Не обессудьте нас. Рады бы ишо с вами поговорить, да… какие мы теперь говоруны! Ишо повидаемся!

Есаулы вышли.

Власти остались сидеть. Долго молчали.

– Тц… – вздохнул старший Прозоровский. – Нехорошо у меня на совести, неладно. Ушел, сукин сын, из рук ушел, как налим. Ох, спросют нас, спросют: «А чего вы‑то сделали?» А ничего: как он пришел с моря, так и ушел. Отдал, что себе в тягость, – и ушел. Всей и строгости нашей, что молебен отказались служить. Ведь вот как дело‑то повернулось.

– Хитер, вор… – вздохнул Иван Красулин. В кармане у Ивана покоился – тянул книзу – тяжелый мешочек: тайный дар Степана.

– Не та беда, что хитер, беда наша, что – умен. Хитрых‑то у нас у самих много, умных мало. Чует мое сердце, спомним мы ишо этот разговор, спомним… Это вам не Ивашка Кондырев. Не Ермак даже. Этот – похлеще будет, побашковитей.

– Ну уж, Иван Семеныч… отыскал умницу! – воскликнул князь Семен. – Прямо уж – головой в омут: перемог разбойник умом! Чего уж так?

– Да ведь оружным опять уходит! «Чего так…» Так!

– Ну и уходи он! Они сроду оружные ходют, как теперь? Не нами заведено, не нам отменять. У нас царева грамота на руках – при чем тут его башковитость?

– Знамо, не без головы, – вздохнул стрелецкий начальник, – я согласный с тобой, Иван Семеныч. Но то и худо‑то, что не дурак. Не дурак, да и не сотню, не две ведет за собой, а тыщу с лишком – тут и нам тоже не оплошать бы, помоги, господи. Увел бы он их поскорей отсудова – вся забота теперь: лишь бы миновать беду.

– Да ведь и я‑то про то! – рассердился старший Прозоровский. – Только забота‑то моя дальше вашей смотрит: не было бы у его завтра – пять, а то и поболе тыщ‑то. Вот заботушка‑то! Ведь он оружный, да при таком богатстве…

– Укажи тада, чего делать? – тоже недобро спросил князь Львов.

– А вот и не знаю. Знал бы – указал. То‑то и оно, что не знаю. Все верно, указ довели… А душа болит. Вещует. Неладно поступили, неладно. Разумом – вроде так, а совесть не чиста, хоть ты убей меня.

– Выше царя не станешь, Иван. Указ довели – чего же?.. Все. Ну ладно, – стал размышлять Львов, – захотели мы поотнять у них все: оружье, припас, добро… А кто отнимать‑то станет? Стрельцы? Да они вон вместе с имя гуляют, стрельцы‑то, вино ихное пьют наши стрельцы… А и найдется сколько‑то надежных, так посадские не дадут. Не видишь, что ли, что делается? Не тут, не с нами, он башковитый, а вон где, в городе: он уж все разузнал там, оттого и смелый такой. Нету у нас силы – унять его, нету. А он… что же, он, знамо, не дурак: понял это. Да тут и ума большого не надо, чтобы это понять.

– Оно – так, – согласился Прозоровский. – Так‑то оно так…

Утром другого дня Разин торговал у ногайских татар коней. В торге принимало участие чуть не все войско разинское. Гвалт стоял невообразимый. Это тоже был праздник, такой же дорогой и желанный.

С полста человек татар вертелись на кругу с лошадьми… Казаки толкали коней кулаками, засматривали им в зубы, пинали под брюхо. Где и правда понимали в приметах, а где и показывали, что шибко понимают.

– Сево? Сяцем так? – возмущались татары. – Конька ма‑ла‑десь, сево зубым смотрис?

– Сево, сево… Вот те и сево! Нисево!

– Ая‑яй!.. Касяк – понимать надо конь! Такой конька – ма‑ла‑десь!

Изучались копыта, глаза, уши коней, груди… Даже зачем‑то под хвосты заглядывали. Кони шарахались от людей, от крика.

– Кузьма, ну‑к прыгни на его: сразу не переломится, до Царицына можно смело бежать. Подержи‑ка, севокалка!

– А спина‑то сбитая! Воду, что ль, возил на ем?

– Сево?

– Вот! Как же ее под седло? Спина‑то!..

– Потниська, потниська…

– Пошел ты!.. Хитрый Митрий нашелся – «потниська». Я лучше на тебе доеду, без потничка. Дурней себя нашел…

Степан со всеми вместе разглядывал, щупал, пинал коней. Соскучились казаки по ним. Светлой любовью светились глаза их. Были на кругу и верблюды, но никто на них не обращал внимания. Их брали так: они тоже нужны – струги везти на Дон. Кони, вот радость‑то долгожданная!

– Ну‑к, вон того карего!.. Пробежи кто‑нибудь! – кричал Степан. Он прямо помолодел с этими конями, забыл всякие тревоги, всякие важные думы ушли на время из головы. Все они тут – вчерашние мужики, любовь к коню неистребимо жила у них глубоко в крови.

Кто‑нибудь, кто помоложе, с радостью великой прыгал карему на спину… Расступались. Кто ближе стоял, вваливал мерину плети… Тот прыгал и сразу брал в мах. Сотни пытливых глаз весело, с нежностью смотрели вслед всаднику.

– Пойдет, – говорил Степан. – А, дед?

Дед Любим отвечал не сразу, с толком – дело это знал.

– Зад маленько заносит… Вишь? Не годится. – Дед, как всякий знаток и мастер, когда слово его ждут и в рот смотрят, привередничал сверх меры.

– Сойдет, ничего. Мы все не годимся, а на свете живем. Нам много надо. Берем! – решал Степан.

– Бери. Чего же тада спрашивать? – обижался дед.

Степан в то утро был в добром настроении. Улыбался.

– Не обижайся, Любим. Я знаю, ты разбираисся. Только – как же ты не поймешь‑то? – нам много надо. Всех надо, сколь тут есть. А смотрины эти… я сам не знаю, к чему мы их затеяли. Так уж…

Окружали следующего коняку. И опять радостно начинали выискивать у него всевозможные недостатки, и шуметь, и спорить.

– Води! Бегом!.. – орали. – Как?! Дед!..

– Ну, эдак‑то моя тешша бегала, даже резвей! Ноги‑то навыверт. Эх, ноги‑то, ноги‑то – навыверт!

– У кого навыверт? У тешши? Рази у ей навыверт были? Ты что, Любим?

– Тю, это я с твоей спутал! Это у твоей навыверт‑то были, чего я?.. А у моей, царство ей небесное, ровные были ножки…

К Степану подошел Федор Сукнин, отозвал чуть в сторонку.

– Воевода плывет, Тимофеич. К нам, похоже.

– К нам?

– Вон! Суда рулит… А куда больше‑то?

– Найди Мишку Ярославова, – быстро велел Степан. – Стой‑ка! – Он всмотрелся в большой струг, махавший от Астрахани. – Нет, воевода. Чего у их там стряслось? А?

– Шут их знает.

– Не от царя ли чего?.. Ну‑ка, Мишку.

Мишка скоро оказался тут.

– Написал тайше? – спросил Степан.

– Написал.

– Все там указал?

– Все, как же. Как велел, так и написал.

Степан взял бумагу, а Мишка тем временем привел татарина. Судя по всему, старшего.

– На, – сказал Степан, передавая ему лист. – Отдашь тайше. В руки! Будет так: завидишь, перехватить могут, – сожги, а не то – съешь. Никому больше, кроме тайши!

– Понял. – Татарин прекрасно владел русским языком. – Отдам в руки тайше. А попадусь – съем. Я ел, ничего.

– Бежи скоро! Старайся лучше не попадаться. За коней мы исправно заплатим, никого не обидим, скажи там.

– Понял, батька‑атаман.

– От тайши мне ответ привезешь. Здесь не захватишь – мы уйдем скоро, – бежи на Дон. – Степан вынул кошелек, отдал татарину. – Приедешь, ишо дам. Пошли гостя стренем, братцы: воеводу.

Атаман с есаулами направились к берегу, куда подгребали уже астраханцы.

– Зачем? – недоумевал Степан, вглядываясь в воеводский струг. – Львов, сам Прозоровский, ишо кто‑то… Зачем, а?

– Не грамота ли какая пришла? – высказал тревожную мысль Мишка Ярославов. – Неужто в Москве хватились?

– Мы б знали, – сказал Федор. – Иван Красулин прислал бы сказать. Нет, так чего‑то… Может, ишо порядиться – мало взяли. Если б чего такое, Иван бы прислал сказать.

– Ты передал ему? – спросил Степан. – Деньги‑то.

– А как же.

– Он чего?

– Кто, Иван?

– Ну.

– Радый. Будет слать нарочного все время. Говорит: из тех годовальщиков, которых ждут, у его есть тоже надежные.

– Добре. Чего же тада воевода пожаловал, овечий хвост? Зови ко мне. – Степан свернул к своему стругу, недоумевая и тревожась. Неужели царь хватился? Хватился да новую грамоту двинул… Но тогда почему один храбрец воевода пожаловал? Нет, не похоже, что от царя чего приехало. Ему и донести‑то небось не успели еще. Нет, что‑то другое. Что? – Князька отвезли воеводе? – спросил на ходу есаулов.

– Вчерась.

– Зачем же он пожаловал? Не возьму в толк.

Воевода пожаловал по той причине, что крепко, ему казалось, продешевил в дипломатическом торгу в Астрахани. Когда они потом остались одни, они так и поняли: облапошил их атаман, как детей малых.

– Здоров, атаман! – бодро приветствовал Прозоровский, входя в шатер. Этой бодростью он всю дорогу надувал себя, как цыган худую кобылу. Он опасался атамана. Опасался его вероломства. Пусть уходит на Дон, но пусть хоть не такой сильный уходит. Это ж куда годится – так уходить!

– Здорово, бояре! Сидайте, – пригласил Степан, пытливо вглядываясь в гостей: Прозоровского (старшего), Львова, подьячего Алексеева.

– Экая шуба у тебя, братец! – воскликнул вдруг Прозоровский, уставившись на дорогую соболью шубу, лежащую в углу шатра. – Богатая шуба. В Персии вроде и холодов‑то больших нету – откуда ж такая добрая шуба? Небось ишо на Волге снял с кого‑нибудь? Вроде нашенская шуба‑то…

– С чем пожаловали, бояре? – спросил жестковато Степан. – Не хотите ли сиухи? А то я велю…

– Нет. – Прозоровский посерьезнел. – Не дело мы вчерась порешили, атаман. Ты уйдешь, а государь с нас спросит…

– Чего ж вам надо ишо? – перебил атаман. Он понял: ничего от царя нет – сами воеводы ткут ему петельку потуже.

– Ясырь надо отдать. Пушки все надо отдать. Товары… – те, какие боем у персов взяли, – это ваше, бог с ими, а которые на Волге‑то взяли?.. Те надо отдать, они грабленые. Надо отдать, атаман. Там же ведь и царево добро…

– Все отдать! – воскликнул Степан. – Меня не надо в придачу?

– А ишо: перепишем всех твоих казаков, так будет спокойней, – непреклонно и с силой договорил Прозоровский.

Степан вскочил, заходил по малому пространству шатра – как если бы ему сказали, что его, чтоб воеводам спокойней было, хотят оскопить. И всех казаков тоже сгуртовать и опозорить калеными клеймами. Это взбесило атамана, но он еще крепился.

– Пушки – я сказал: пришлем. Ясырь у нас – на трех казаков один человек. Мы отдадим, когда шах отдаст наших братов, какие у его в полону. Товар волжский мы давно подуванили – не собрать. Списывать нас – что это за чудеса? Ни на Яике, ни на Дону такого обычая не велось. Я такого не знаю. – Степан присел на лежак. – Не велось такого, с чего вы удумали?

– Не велось, теперь поведется.

– Пошли со мной! – вдруг резко сказал Степан. Встал и стремительно пошел к выходу. – Чего мы одни гадаем: поведется, не поведется…

– Куда? Ты что? Эй!..

– Спросим у казаков: дадут они себя списывать?

– Брось дурить! – прикрикнул Прозоровский. Когда он убирал свое мясистое благодушие и сердился, то краснел и бил себя кулаком по коленке. – Слышь!..

– Не дело, атаман, – встрял и князь Львов. – К чему это?

Степан уже вышагнул из шатра, крикнул, кто был поближе:

– Зови всех суда! Всех!

– Ошалел, змей полосатый, – негромко сказал Прозоровский. – Не робейте – запужать хочет. Пошли, счас надо построже…

Воевода и подьячий тоже вышли из шатра.

Степан стоял у борта струга; на бояр не оглянулся, ждал казаков. Опасения воеводы сбывались. Вся бодрость, вся умышленная простота, даже снисходительность, все полетело к чертям: этого волка по загривку не погладишь – оскалился, того гляди, хватит клыками.

– Для чего всех‑то зовешь? – все больше нервничал Прозоровский. – Чего ты затеял‑то?

– Спросим… – тихо, остервенело и обещающе сказал атаман. – А то молотим тут…

– Мы тебя спрашиваем, а не их!

– Чего меня спрашивать? Вы меня знаете… Писать‑то их хочете? Их и спрашивайте.

– А ты вели. Ты им хозяин здесь. Они вон даже войсковым тебя величают…

– Я им нигде не хозяин, а такой же казак. Войсковой я им – на походе, войсковой наш в Черкасском сидит, вам известно.

Меж тем казаки с торгов хлынули все на зов атамана, сгрудились на берегу, попритихли.

– Братцы! – крикнул Степан. – Тут бояры пришли – списывать нас! Говорят, обычай такой повелся: донских и яицких казаков всех поголовно списывать! Я такого не слыхал. Вышли теперь вас спросить: слыхали вы такое?!

Вся толпа на берегу будто вздохнула единым вольным вздохом:

– Нет!

– Говори сам, – велел Степан Прозоровскому. – Ну?..

Прозоровский, не без чувства отчаяния и решимости, выступил вперед:

– Казаки! Не шумите! Надо это для того…

– Нет!! – опять могуче ухнула толпа, не дослушав даже, для чего это надо. И в самом деле, никогда не водилось у казаков такой зловредной выдумки – перепись.

– Да вы не орите! Надо это… Ти‑ха!!

– Нет!!!

Прозоровский повернулся и ушел в шатер, злой.

– Скоморошничаешь, атаман! – строго сказал он вошедшему следом Степану. – Ни к чему тебе с нами раздор чинить, не пожалел бы. Потом поздно будет. Поздно будет!

– Не пужай, боярин, я и так от страха трясусь весь, – сказал Степан. – Слыхал: брата мово, Ивана, боярин Долгорукий удавил. Вот я как спомню про это да как увижу боярина какого, так меня тряской трясет всего. – Степан сказал это с такой угрожающей силой, так значительно и явно, что невольно все некоторое время молчали. И Степан молчал, глядел на первого воеводу.

– К чему эт ты? – спросил Прозоровский. – При чем здесь брат твой? Он ослушался, он и пострадал. А ты будь умней его – не лезь на рожон, а то и тебе несдобровать.

– Не пужай, ишо раз говорю.

– Я не пужаю! Ты сам посуди: пошлете вы станицу к царю, а царь спросит: «А как теперь? Опять они за старое?» Пушки не отдали, полон не отдали, людей не распустили… Как же? Куда же вы, скажет, глядели‑то?

– В милостивой царской грамоте не указано, чтоб пушки, полон и рухлядь целиком отнять у нас да казаков списывать и теснить.

– Грамота‑то когда писана! Год назад писана.

– А нам что? Царь‑то один. Может, другой теперь? Мы давно из дому… Но я слыхал – тот же, дай ему бог здоровья.

На берегу возбужденно гудели казаки. Весть о переписи сильно взбудоражила их; и впрямь, такого еще не знали на Дону – перепись: сердцем чуяли тут какую‑то каверзу, злой умысел на себя. Для того ли и оставлять было родные деревни и бежать на край света, чтоб тут опять нечаянно угодить в кабалу: сперва перепись, потом, глядишь, седло накинут и поедут. Оттого и гудели. Гул этот нехорошо действовал на астраханцев: прямо как к стене припирали средь бела дня – и мерзко, и деваться некуда.

– Уйми ты их! – попросил князь Львов. – Чего расшумелись‑то?

– Они, не ровен час, за сабли бы не взялись, – сказал Степан. – Могут. Тада и мне не остановить. Останови‑ка!..

– Ну что, телиться‑то будем? – раздраженно спросил Прозоровский. Он нервничал больше других. – Как уговоримся‑то?

– Кому время пришло – с богом, – миролюбиво сказал Степан. – Мне рано телиться: я ишо не мычал.

– Ну дак замычишь! – Прозоровский поднялся. – Слово клятвенное даю: замычишь. Раз добром не хочешь…

Степан впился в него глазами… Долго молчал. С трудом, негромко, будто нехотя, осевшим голосом сказал:

– Буду помнить, боярин… клятву твою. Не забудь сам. У нас на Дону зря не клянутся, а клянутся, так помнют. Один раз вот так и я клялся – теперь будем помнить: ты и я.

Разговор принимал нехороший оборот… И очень уж шумели казаки: на нервы действовали. Самая пора – уйти от греха.

Воеводы пошли из шатра… Прозоровский шел последним, замешкался у выхода – что‑то как будто вспомнил… Остановился.

– Не люблю уходить с тяжелым сердцем… Давай‑ка, атаман, не будем друг на дружку зла таить. Нехорошо это, не по‑христиански. Чего молчишь‑то?

Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тому опять невзначай попалась на глаза шуба. Она тихо светилась в углу дорогим тусклым светом, мягким, струйчатым.

– Ах, добрая шуба! – сказал он. – Пропьешь ведь! А?

Степан молчал.

– А жалко… Жалко такую шубу пропивать, добрая шуба. Сколько б ты за ее хотел?

Степан молчал.

– Хорошо дам… Все равно же она тебе за так досталась. А?

Степан молчал.

– Зря окрысился‑то на меня, – сказал Прозоровский и нахмурился. – Про дела‑то твои в Москву я писать буду. А я могу всяко повернуть. Так‑то, атаман… Должен понимать.

Степан молчал.

– Ну, шуба!.. – опять молвил воевода, подходя и трогая шубу. – Ласковая шуба… Только – один черт – загуляешь ты ее на Дону. Загуляешь ведь?

– Бери себе, – сказал Степан.

Кое‑то как дождался князь этих слов! Его даже стала слегка сердить то ли глупость атамана, то ли жадность его – недогадливость, скорей всего.

– Ну – куда с добром! Только я счас не понесу ее, а вечерком пришлю. Ага, так‑то лучше – чтоб не глазели. А то пойдут глазеть! Греха потом не оберешь…

– Я сам пришлю.

– Ну и вот, и хорошо. И хорошо, Степан… – Воевода даже растрогался, у него и из головы вылетело, что все‑таки казаки уходят – вооруженные, с припасом, богатые. И никакой острастки на дорогу он им не задал, а забота его – вся‑то – страх перед царем, а страх снимался милостивой царской грамотой. Откровенно говоря, хоть он и пугал вчера своих помощников возможными выходками казаков, сам в них не верил: казаки устали, добра у них невпроворот – пить им теперь, заливаться. А мысль эта: что Стенька – не просто разбойная душа, что это умный, сильный, матерый волк, – мысль эта влетела вчера и вылетела вчера же, вечером, когда разбирали дома дорогие Стенькины подарки. «На кой ляд, – думал воевода, – ему теперь разбойничать, когда это‑то добро не пропить за пять лет». – Только, Степан… – Прозоровский прижал руку к груди. – Христом‑богом прошу тебя: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Ведь они вот счас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли вы – они на бобах. А похмельный человек, сам знаешь, ни работник, ни служака. Да ишо злые будут, как псы, сладу с имя не будет.

– Не заботься, боярин. Иди спокойно.

Прозоровский ушел.

Степан, оставшись один, стал ходить по шатру. Думал. Он когда крепко о чем‑нибудь думал, то ходил из угла в угол и приговаривал: «Мгм, мгм».

– Будет тебе шуба, боярин, – сказал он. И остановился. – Будет тебе шуба… свинья ненасытная.

* * *

Ближе к вечеру того же дня, часу этак в пятом, в астраханском посаде появилось странное шествие. Сотни три казаков, слегка хмельные, направлялись к Кремлю; впереди на высоком кресте несли дорогую шубу Разина, которую выклянчил воевода. Во главе шествия шел гибкий человек с большим утиным носом и с грустными глазами и запевал пронзительным тонким голосом:

У ворот трава росла,

У ворот шелковая!

Триста человек дружно гаркнули:

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

Пока шел «голубь», гибкий человек впереди кувыркнулся несколько раз через себя и прошелся плясом. И опять тонко запел:

Кто ту травушку топтал.

Кто топтал шелковую?

И снова разом крикнули триста:

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

Худой человек опять кувыркнулся, сплясал и продолжал:

Воеводушка топтал,

Свет Иван Семенович!

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

В вечернем стоялом воздухе вольно и как‑то диковато разносилась странная, развеселая песня. Астраханский люд опять высыпал из домов на улицы. Приветствовали донцов, только ничего не могли понять с этой шубой.

Разин шел в первых рядах казаков, пел вместе со всеми. Старался погромче… Пели и все громко, самозабвенно.

Он искал перепелов,

Молодых утятошек!

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

Посадские потянулись за казаками: кто, ожидая большого скандала, кто – выпивки.

А нашел он нашу шубу!

Шубу нашу, шубыньку!

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

Гибкий человек, отплясав, вел рассказ дальше:

Перепелку на тарелку,

Шубыньку на рученьку!

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

Лица казаков торжественны, серьезны. И Разин тоже вполне старателен и серьезен.

Шуба величаво плывет над толпой.

Шубыньку на рученьку,

Душечку, на правую!

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

Несколько казаков отстали, поясняют посадским:

– Шуба батьки Степан Тимофеича замуж выходит. За воеводу. Шибко уж приглянулась она ему… В ногах валялся – выпрашивал. Ну, батька отдает. Он добрый…

– Не горюйте: в надежных руках будет, – понимали посадские.

– Да мы не горюем! Но проводить надо хорошо – по‑доброму, чтоб им жить‑поживать с воеводой в согласии, чтоб согревала она воеводу, как воевода замерзнет.

Полежи‑ка, шубынька,

У дружка у милого!

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

У сердца ретивого,

У Ивана Семеныча!

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

Толпа идет не шибко; шубу нарочно слегка колыхали, чтоб она «шевелила руками».

Ты лежишь, как душечка,

Все лежишь, как кунычка!

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

Друг ты моя, шубынька,

Радость моя, шубынька!

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

Ты меня состарила,

Без ума оставила!

Тут особенно громко, «с выражением» рявкнули:

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!..

Без ума, без разума,

Без великой памяти!

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

Посадские дивились: так складно, дружно получалось у казаков – и все про шубу, про шубыньку, да про ихнего воеводу, Ивана Семеныча. Не слыхали раньше такой песни. Не знали они, что Степан незадолго до этого измучил казаков: ходили туда‑сюда берегом Болды, разучивали «голубя», спевались. Слова им дал скоморох Семка, переиначив, видно, какую‑то нездешнюю песню. Этот‑то Семка и шел теперь впереди, и запевал, и приплясывал. Ловкач он был отменный.

– Ие‑э‑эх!.. – заголосил напоследок Семка, сильно вытянув жилистую шею. – Все разом:

То‑то, голубь, голубь, голубь!

То‑то, сизый голубок!

* * *

В покоях воеводы сидели: сам воевода, жена его, княгиня Прасковья Федоровна, дети, старший, Борис, шестнадцати лет, и младший, тоже Борис, восьми лет, брат воеводы Михайло Семеныч. Слушали с большим неудовольствием.

Ярыга, большеротый, глазастый, рассказывал:

– Один впереде идет – запевала, а их, чай, с полтыщи – сзади орут «голубя».

– Тьфу! – Иван Семеныч заходил раздраженно по горнице. – Вот страмцы‑то! Ну не гады ли подколодные!..

– Ты уж позарился на шубу! – с укором сказала Прасковья Федоровна. – На кой бы уж она?..

– Думал я, что они такой свистопляс учинят?! Ворье проклятое. Ну не гады ли!..

– Это кто же у их такой голосистый – запевает‑то? – спросил Михайло Семеныч.

Ярыга знал и это:

– Скоморох. Днями сверху откуда‑то пришли. Трое: татарин малой, старик да этот. На голове пляшет, на пузе…

– Ты приметь его, – велел Михайло. – Уйдут казаки, он у меня спляшет.

– Я так смекаю: они с имя уйдут, – ответствовал вездесущий ярыга. – Приголубили их казаки… С имя ушлепают.

– Стало быть, теперь возьмем, – сказал Михайло Семеныч. – Укажи его, когда суда явются.

– Укажу. Я его харю приметил.

– Сам ихный там же? – спросил воевода, скривившись как от боли зубной. – Стенька‑то?

– Стенька? Там. Со всеми вместе орет, старается.

– Стыд головушке! – вздохнула Прасковья Федоровна. – Людишки зубоскалить пойдут. Прямо уж околел ты без этой шубы! Глаз не кажи теперь…

– Иди‑ка отсудова, мать! – воскликнул воевода сердито. – Не твое это бабье дело. Иди к митрополиту, детей туда же возьми. Идите.

Прасковья Федоровна ушла и увела детей.

– Ах, поганец! – сокрушался воевода. – Что учинил, разбойник!.. Голову с плеч долой снял. Ну, я с тобой поговорю, кобель. Ты гляди, чего выдумал!.. И подумать нельзя было.

В горницу заглянула усатая голова:

– Казаки!

Братья Прозоровские и несколько приказных вышли на крыльцо, изготовились встретить гостей сурово.

Казаки молча шли по двору Кремля. Увидав воеводу, остановились. Стырь и дед Любим, в окружении шести казаков с саблями наголо, вынесли на руках дорогую шубу.

– Атаман наш Степан Тимофеич жалует тебе, боярин, шубу со свово плеча. – Положили шубу на перила крыльца. – На.

– Вон!!! – закричал воевода и затопал ногами. – Прочь!.. Воры, разбойники! Где первый ваш вор и разбойник?! Он с вами?! Чего он прячется, еслив такой смельчак? Чего же он такой?!

– Какой? – спросил Стырь. – Ты про кого, батюшка?

– Кого вы атаманом зовете?!

– Степан Тимофеича… Кого же нам больше атаманом звать? Степан Тимофеича.

Степан наблюдал за всем из толпы, щурил злые, мстительные глаза. Случись бы теперь с ним сила большая и готовая да случись война в открытую, он бы заткнул воеводе крикливый рот, запечатал бы навек.

– Он больше не атаман вам! – кричал воевода. – Поганец он, вор!.. Он сложил свою власть! Бунчук его – вот он! – Воевода показал всем бунчук Разина. – Какой он вам атаман?! Идите по домам, не гневите больше великого государя, коли он вас миловал. Не слухайтесь больше Стеньки! Он – дьявол! Он сам сгинет и вас всех погубит!..

Степан внимательно слушал, стиснув зубы, смотрел вниз, в землю. Слегка кивал головой.

– Замычал? – сказал он негромко себе. – Подожди, белугой закричишь, сукин сын.

– Пошли отсуда, – тронул его Иван Черноярец. – Он тут несет чего ни попадя… А эти слушают. Пошли.

– Подожди, дай наслушаюсь досыта. Можеть, когда спомнить доведется. Ты запоминай тоже. Ишь, как поет!..

– Царь‑государь милостив, но и у его сердце лопнет, не дожидайтесь этого! – говорил громко воевода. – Хуже будет! Не гневите царя‑батюшку и бога всевышнего, не слушайтесь больше атамана: пропадете с им! Он сам себе погибели хочет и вас за собой тянет! Зачем он оружие не отдает?! Чего затевает?!.

Дата добавления: 2015-06-28