КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Annotation 22 страница. — Степушка, — посмеялся Матвей, — покойников-то на земле больше, чем живых
— Степушка, — посмеялся Матвей, — покойников-то на земле больше, чем живых. — Хреновина выходит, Матвей: одни черви и живут на земле? А мы для чего? Для прокорма ихного? — Выходит, так. — Тьфу!.. Аж тошно. А чего ты мне про бога-то плел? Я забыл… Ну-ка, расскажи толком. Я, знаешь, иконку одну видал в Соловцах — Божья Мать, я ее всю понял, всю в башку взял. Не знаю, как тебе сказать, — понял. Сидит хорошая, душевная христьянка… как моя мать. Я на ее залюбовался, по теперь ее помню. Ну?.. Стало быть, верю я? — Это не то, Степан Тимофеич. — Что же? А ты как хотел верить? Матвей пристроил шагать своего конька к шагу разинского. — Полюбить я его хотел, бога-то… Не мог — не дано: весь, видно, грехами изъеден, как лесина трухлявая, где же тут полюбить, чем?.. А любови нет, нету и веры, один обман. Я вон на горбатой-то оженился — и што? Ни себе радости, ни… И ей тоже мука. А ведь тоже — хотел полюбить. Вот-де, никто не любит, а я буду. Душу ее буду любить… — Ну, и как? — со смехом спросил Степан. — Не мог. Кажилился, кажилился — нет, нету моих сил на то, сбежал. Все бросил и — куда глаза глядят. Там и бросать-то… бобыль я. Нет, брат, душу не обманешь. Они приотстали от других, никто не мешал разговаривать. И не странно им было — на высоченном берегу Волги, верхами, глотая пыль, поднятую передними, — вести этот углубленный разговор. Но Степану было интересно, и Матвею интересно. — Ну, а как с богом-то? — хотел понять Степан. — Тоже не мог полюбить. Ведь полюби я, я бы и знал, как жить, — а не могу. Думы черные в голову лезут. Думаю: да сам он боярин добрый, бог-то. Любит, чтоб перед им только стелились. А он поглядит: помочь тебе али нет. Он ишо подумает. От таких-то богов на земле деваться некуда. Вот ведь думы какие! Рази так можно?
— А царя за что не жалуешь? — Что? — Матвей, когда не знал, как ответить, переспрашивал — собирался с мыслью. — Царя-то за что не любишь? Глухой, что ль? — А ты? — Я тебя спрашиваю! — А мне интересно, как ты скажешь… — Хитрый ты, Матвей. Все мужики хитрые. — А ты не хитрый? — Чего ты заладил: «а ты», «а ты»?.. Дятел. Я тебя спрашиваю! — Ты тоже хитрый, Степан. Можеть, так и надо. — Где это я хитрый? — Да с царем с тем же… Не жалуешь и ты его, а как надо людей с собой подбить, говоришь: я за царя! Хэх!.. За царя. За волю уж, Степан, — прямо, не кривить бы душой. Ну, опять же — не знаю. Тебе видней. Погано только. Как-то все… вроде и доброе дело люди собрались делать, а без обмана — никак! Что за черт за житуха такая. У нас, что ль, у одних так, у русских? Ты вот татарей знаешь, калмыков — у их-то так жа? — Как я их знаю!.. — в раздумье, не сразу откликнулся Степан. Степану неохота было говорить про это: велика это штука — людей поднять на тяжкое дело долгой войны. За волю, за волю, за царя — тоже за волю, но пусть будет за царя, лишь бы смелей шли, лишь бы не разбежались после первой головомойки. А там уж… там уж не их забота. За волю-то не шибко вон подымаются, мужики-то: на бояр, да за царя… Так уж невтерпеж им — перед царем ползать. И нет такой головы, которая растолковала бы: зачем это людям надо? — Такой же ведь человек — баба родила, — стал думать вслух Степан. — Пошто же так повелось? — посадили одного и давай перед им на карачках ползать. Во!.. С ума, что ль, посходили? Зачем это? Царь. Что царь? Ну и что? — Дьявол знает! Боятся. А тому уж — вроде так и надо, вроде уж он — не он и до ветру не под себя ходит. Так и повелось… А небось перелобанить хорошо поленом, так и ноги протянет, как я, к примеру… Степан глядел вперед — как будто не слушал. Матвей смолк. — Ну? — спросил Степан. — Что? — Перелобанить, говоришь?
— Пример это я тебе!.. Такой же человек, мол, тоже туда же дорога — к червям, а вот вишь, что делается… — Мгм… Да ишо еслив пример-то выбрать почижельше — осиновый. А? Засмеялись. — А что Никон? — спросил вдруг Степан с искренним и давним интересом. — Глянется мне этот поп! Хватило же духу с царем полаяться… А? Как думаешь про его? — Ну и что? — Как же?.. Молодец! А к нам не склонился, хрен старый. Тоже, видать, хитрый. — Зачем ему? У его своя смета… Им, как двум медведям, тесно стало в берлоге. Это от жиру, Степан: один другому нечаянно на мозоль наступил. Ты бы ишо царя додумался с собой подговаривать… — Нет, я таких стариков люблю. Возьму вот и объявлю: Никон со мной идет. А? — Зачем это? — удивился Матвей. — Так… Народ повалит, мужики. Патриарх… самый высокий поп, как Стырь говорил. Мужики смелей пойдут. Матвей молчал. — Что молчишь? — Делай как знаешь… — А ты как думаешь? — Опять ведь за нож схватисся? — Да нет!.. Что я, живодер, что ли? — Дурость это — с Никоном-то. «Народ повалит». Эх, как знаешь ты народ-то! Так прямо кинулись к тебе мужики — узнали: Никон идет. Тьфу! Поднялся волю с народом добывать, а народу-то и не веришь. Мало мужику, что ты ему волю посулил, дай ему ишо попа высокого. Ну и дурак… Пойдем волю добывать, только я тебя попом заманю. Нет, Степан, ни царем, ни попом не надо обманывать. Дурость это. — Цыть! Заговорил!.. — Степан уставился на Матвея строгим взглядом. — Много! Ворох сразу вывалил… Умник. Матвей, не долго думая, подстегнул меринка и отъехал вперед и скрылся в рядах конников. Степан обогнал всех, свернул в сторону с дороги, остановился. Подождал, когда подъедут есаулы. — Дед! — окликнул он деда Любима. Когда Любим подъехал, спросил: — Есть у тебя хлопец проворный? — У меня все проворные. — Дед Любим привстал в стременах, кого-то стал высматривать среди конных. — Зачем тебе? Могу всех кликнуть: сам выбирай — все молодцы добрые. К ним подвернули есаулы, скучились. — Мне всех не надо. А одного найди — в Астрахань поедет, к Ивашке Красулину. — Гумагу? — догадался Любим. — Никаких гумаг. Взять все в память, и до поры пускай все умрет. Мимо шла и шла конница. Со Степаном здоровались; он кивал головой, влюбленно всматривался в своих казаков.
— Здоров, батька! — По чарочке б, Стяпан Тимофеич!.. Глотки — того, дерет… Пыль бы сполоснуть! Степан задумчиво щурил глаза. Вдруг он увидел кого-то. — Макся Федоров! Молодой казак (тот игрок в карты) придержал коня. — Я? — Ты. Ехай суда. Макся подъехал. Степан улыбнулся растерянности парня. — Чего ж не здороваисся? Не узнал, что ли? Я вот тебя узнал. — Здоров, батька. — Здоров, сынок. Как, в картишки стариков обыгрываешь? — Нет! — выпалил Макся. И покраснел. Степан и есаулы засмеялись. — Чего ты отпираться-то кинулся? Старика обыграть — это суметь надо. Они хитрые. — Степан спрыгнул с коня. — Иди-ка суда. Макся тоже спешился и отошел с атаманом в сторону. Тот долго ему что-то втолковывал. Макся кивал головой. Потом Степан приобнял парня, поцеловал и отпустил. Макся, счастливый и гордый, никого не видя вокруг, вскочил на коня и с места взял в мах. Конница все шла. Степан тоже сел на коня, тронул его тихим шагом. Есаулы за ним. Степан вдруг обернулся, позвал: — Иван, найди Матвея Иванова. Пошли ко мне. Есаулы переглянулись… Не нравился им этот Матвей Иванов — баба какая-то, да еще и говорун. Иван послал казака найти Матвея, но сам подъехал к Степану, чуть потеснил его коня вбок. — Степан… казаки наказали выговорить тебе… — Ну. Слухаю. — Этот Матвей… он, видно, хороший мужик, но ты уж прямо милуисся с им на виду войска. Обида берет казаков… — А тебя берет? — А? — Тебе, говорю, тоже обидно, что я гутарю с мужиком?! Что вы седня, оглохли, что ль, все? — Да гутарь на здоровье! Уведи в шатер, там и гутарьте… Только гляди, не стал бы он с толку сбивать… — С какого? — Ну… мало ли у их чего на уме. Кто их знает, этих мужиков. А он вон какой говорун! — Ты прямо как за девкой за мной доглядываешь. — Степан усмехнулся. — Смешной ты, Иван… Не бойся, он меня с толку не собьет. — Я так-то не боюсь… — И не обижайтесь. Ума-разума атаман наберется — кому от этого хуже? Всем лучше будет. — От его — ума-разума? — удивился Иван. — Господи… — От его. Не гляди, что неказистый, — все смекает. Ты, Ваня, таких не отталкивай от себя. У его вон в чем душа держится — а она болит за всех, умная душа. Не обижайте его.
— Никто его не обижает. — Мне отец рассказывал про деда, отца своего… Здоров был, пошуметь любил, Стырь знал его. Кому хошь бока наломает, а калеку какого-нибудь домой приведет, накормит, напоит и с собой спать положит. Мне всех убогих да бездомных тоже жалко… Да ишо когда бьют их… — Кто его бьет! — Я не про Матвея. А и про его! Бьют таких, Иван! Не слышим мы — стон стоит по деревням да по городам. И такие же, русские… курвы: ни стыда, ни жалости — бьют. Как маленько посильней да царю угодный, так норовит, змея такая, мужику на шею. Мы сдуру в Персию поперли — вот кому надо кровя-то пускать, своим! Я два раза проехал — посмотрел… Да там не… Тьфу! Не буду! Не буду!.. Тьфу! Говори мне чего-нибудь… про войско. Высыпаются казаки? — Меняемся, как же. — Шагу не сбавляй, но отоспаться давай. Корми тоже хорошо. Надо в Астрахань свежими прийти. Пить, гляди, не давай. — Гляжу. — В Астрахани, даст бог, разговеемся. Ну, оставь одного. Пусть Матвей-то смелей подъедет… шумнул я тут на его. Пусть не боится. Да и вы не коситесь — уревновали, дураки. Побольше б нам таких в войско — с головой да с душой, — умней бы дело-то пошло. Позови-ка. — Ладно. Матвей нашел атамана, когда солнышко уже село. На просторную степь за Волгой легла тень. Светло поблескивала широкая полоса реки. Мир и покой чудился на земле. Не звать бы никого, не тревожить бы на этой земле. А что делать? Любить же надо на этой земле… Звезды в небе считать. Почему же на душе все время тревожно, больно даже? — Звал, Тимофеич? — Звал. — Степан сидел на яру, обняв руками колени. Сзади стоял конь, недоуменно фыркал и легонько тянул повод. — Хотел договорить давешное, да расхотел. Ты говоришь: кинулся было бога любить… А я любил, Матвей. — Неужто? — искренне изумился Матвей. — Любил. Молился… Только молился, а сам думал: не поверит он мне. Я никакой не сиротка, не золотушный… Подумает: просит, а сам небось про баб думает али — как погулять… Он же ведь все там знает. — А чего просил-то? Молился-то? — Чтоб отец живой из похода пришел, чтоб казаки одолели… Много — совестно споминать. Маленький был, молился, чтоб мать не хворала, — жалко было. Да мало ли!.. — Не любил ты его, Степан. Так не любют: молится и тут же думает: не поверит бог. Сам ты ему не верил. — Как же! Плакал даже! Большой уж был, и то плакал… — Это… душа у тебя такая — жалосливая. Когда верют, так уж верют, а ты с им, как с кумом: в думы его тайные полез. Нешто про бога можно знать, чего он думает? Нет, еслив верить, так уж ложись пластом и обмирай. Они так, кто верит-то. — Ну, не знаю… Я верил. — Чего ж бросил? — Я, можеть, и не бросил вовсе-то… Попов шибко не люблю. За то не люблю, оглоедов, что одно на уме: лишь бы нажраться!.. Ну ты подумай — и все! Лучше уж ты убивай на большой дороге, чем обманывать-то. А то — и богу врет, и людям. Не жалко таких нисколь… Грех убивать! Грех. Но куски-то собирать — за обман-то, за притворство-то — да ить это хуже грех! Чем же они не побирушки? А глянь, важность какая!.. Чего-то он знает. А чего знает, кабан? Как брюхо набить — вот все знатье. Про бога он знает? — Дерьма много… Правда. А татаре говорят про своего бога: поймешь себя, поймешь бога. Можеть, мы себя не понимаем? А кинулись вон кого понимать… — Так чего же он терпит там! Все силы небесные в кулаке держит, а на земле — бестолочь несусветная. Эти лоботрясы — с молитвами, а тут — кто кого сгреб, тот того и… Куда ж он смотрит? Нет уж, тут и понимать нечего: не то чего-то… Не так. Кто же людям поможет-то? Царь? — Ну, это не его дело! Себя только ублажает сидит там. Иной раз думаю: да хоть пожалей ты людишек своих!.. Нет, никак, ни-как! Не видит, что ли?.. Не знает ли… — Вот… — Степан долго смотрел в заволжскую даль. Сказал негромко: — Вишь, хорошо как. Живешь — не замечаешь. А хорошо. — Хорошо, — согласился Матвей. — Костерок бы счас над речкой… Лежать бы — считать звезды. Степан засмеялся: — Ты прямо мою думку подслушал… Поваляться б? Эх, поваляться б!.. Матвей, хочу спросить тебя, да неловко: чего эт ты с горбатой-то надумал? Правда, что ль, блажь нашла или, можеть, на богатство поманило, а теперь сознаться совестно? А? — Не надо про это, — не сразу ответил Матвей. — Не надо, Степан. — И стал грустный. Что-то очень тут болело у мужика, а не говорил. Сказал только: — Я рассказывал тебе… Ты не веришь.
Макся попался в Астрахани. Его узнали на улице. Вернее, узнал он. Пропажу свою узнал. Когда осенью были в Астрахани, пропал у Макси красавец нож с позлаченной рукоятью. Редкий нож, искусной работы. Макся горевал тогда по ножу, как по человеку. А тут — шел он по улице, глядь, навстречу ему — его нож: блестит на пузе у какого-то купца, сияет, как кричит. — Где нож взял? — сразу спросил Макся купца. — А тебе какая забота? Где бы ни взял… У Макси — ни пистоля, ни сабли при себе, он в драной одежонке… Но прикинул парень астраханца на глаз — можно одолеть. Не дать только ему опомниться… А пока он так прикидывал да глянул туда-сюда по улице, астраханец, зачуяв недоброе, заблажил. Макся — наутек, но подбежали люди, схватили его. И тогда-то некая молодая бабенка — без злого умысла даже, просто так — вылетела с языком: — Ой, да от Стеньки он! Я его видала, когда Стенька-то был… Со Стенькой он был. Я ишо подумала тада: какие глаза парню достались… У Макси и впрямь глаза девичьи: карие, ласковые… И вот они-то врезались в память глупой бабе. Повели Максю в пыточный подвал. Вздернули на дыбу… Макся уперся, запечатал окровавленные уста. Как ни бились над ним, как ни мучили — молчал. Меняли бичи, поливали изодранную до костей спину рассолом — молчал. Бился на соломе, орал, потом стонал только, но ни слова не сказал. Даже не врал во спасение. Молчал. Так наказал атаман — на случай беды: молчать, что бы ни делали, как ни били. Устали заплечные, и пищик, и подьячий, мастер и любитель допроса. Вошли старший Прозоровский с Иваном Красулиным. — Ну как? — спросил воевода. — Молчит, дьяволенок. Из сил выбились… — Да ну? Гляди-ко… — Как язык проглотил. — Ну, не отжевал же он его, правда. — Сбудется! У этого ворья все сбудется. Воевода зашел с лица Максе. — Ух, как они тебя-а!.. Однако перестарались? Зря, не надо так-то. Ну-ка снимите его, мы поговорим. Эк, дорвались, черти! — Голос у воеводы отеческий, а глаза красные — от бессонницы последних ночей, от досады и слабости. Этой ночью пил со стрелецкими начальными людьми, много хвалился, грозил Стеньке Разину. Теперь — стыдно и мерзко. Максю сняли с дыбы. Рук и ног не развязали, положили на лавку. Воевода подсел к нему. Прокашлялся. — К кому послали-то? Кто? Макся молчал. — Ну?.. К кому шел-то? — Воеводе душно было в подвале. И почему-то — страшно. Подвал темный, низкий, круглый — исхода нет, жизнь загибается здесь концами в простой, жуткий круг: ни докричаться отсюда, ни спрятать голову в угол, отовсюду виден ты сам себе, и ясно видно — конец. — Ну?.. Чего сказать-то велели? Кому? Макся повел глазами на воеводу, на Красулина, на своих палачей… Отвернулся. Воевода подумал. И так же отечески ласково попросил: — Ну-ка, погрейте его железкой — небось сговорчивей станет. А то уж прямо такие упорные все, спасу нет. Такие все верные да преданные… Заблажишь, голубок… страмец сопливый. Погуляешь у меня с атаманами… Палач накалил на огне железный прут и стал водить им по спине жертвы. — К кому послали-то? — спрашивал воевода. — Зачем? Мм? Макся выл, бился на лавке. Палач отнял прут, положил в огонь накалить снова, а горку рыжих углей поддул мехом, она воссияла и схватилась сверху бегучим синеньким огоньком. В подвале пахло паленым и псиной. — Кто послал-то? Стенька? Вот он как жалеет вас, батюшка-то ваш. Сам там пьет-гуляет, а вас посылает на муки. А вы терпите! К кому послали-то? Мм?! Макся молчал. Воевода мигнул палачу. Тот взял прут и опять подошел к лежащему Максе. — Последний раз спрашиваю! — стал терять терпение воевода: его тянуло поскорей выйти на воздух, на волю; тошнило. — К кому шел? Мм? Макся молчал. Вряд ли и слышал он, о чем спрашивали. Не нужно ему все это было, безразлично — мир опрокидывался назад, в кровавую блевотину. Еще только боль доставала его из того мира — остро втыкалась в живое сердце. Палач повел прутом по спине. Прут влипал в мясо… Макся опять закричал. Воевода встал, еще раз надсадно прокашлялся от копоти и вони. — Пеняй на себя, парень. Я тебе помочь хотел. — Чего делать-то? — спросил подьячий. — Повесить змееныша!.. На виду! На страх всем.
* * * Двадцать пятого мая, в троицын день, с молебствиями, с колокольным звоном, с напутствиями удач и счастья провожали астраханский флот под началом князя Львова навстречу Разину. Посадский торговый и работный люд огромной толпой стоял на берегу, смотрел на проводы. Ликований не было. Здесь же, на берегу, была заготовлена виселица. Ударили пушки со стен. К виселице поднесли Максю, накинули петлю на шею и вздернули еле живого. Макся был так истерзан на пытках, что смотреть на него без сострадания никто не мог. В толпе астраханцев возник неодобрительный гул. Стрельцы на стругах и в лодках отвернулись от ужасного зрелища. Воевода запоздало понял свою ошибку, велел снять труп. Махнул князю, чтоб отплывали, — чтоб хоть прощальным гамом и напутственной стрельбой из пушек сбить и спутать зловещее настроение толпы. Флот отвалил от берега, растянулся по реке. Стреляли пушки со стен Белого города. Воевода с военными иностранцами, которые оставались в городе, направились к Кремлю. Гул и ропот в толпе не утихли, когда приблизился воевода с окружением, напротив, стал определенно угрожающим. Послышались отдельные выкрики: — Негоже учинил воевода: в святую троицу человека казнили!! — А им-то что?!. — вторили другие. — Собаки! Младший Прозоровский приостановился было, чтоб узнать, кто это посмел голос возвысить, но старший брат дернул его за рукав, показал глазами — идти вперед и помалкивать. — Виселицу-то для кого оставили?! — осмелели в толпе. — Вишь, Стеньку ждут! Дождетесь… Близко! — Он придет, наведет суд! Он вам наведет суд и расправу! — Сволочи! — громко сказал Михайло Прозоровский. — Как заговорили! — Иди, вроде не слышишь, — велел воевода. — Даст бог, управимся с ворами, всех крикунов найдем. — Прижали хвосты-то! — орали. — Он придет, Стенька-то, придет! Он вам распорет брюхо-то! Он вам перемоет кишки! — Узю их!.. — Сволочи, — горько возмущался Михайло Прозоровский. Так было в городе Астрахани.
А так было на Волге, пониже Черного Яра, тремя днями позже. Разинцы со стругов заметили двух всадников на луговой стороне (левый берег). Всадники махали руками, явно привлекая к себе внимание. Стали гадать: — Похоже, татаре: кони татарские. — Они… Татаре! — Чего-то машут. Сказать, видно, хотят. Батька, вели сплавать! Степан всматривался со струга в далекий берег. — Ну-ка, кто-нибудь сплавайте, — велел. Стружок полегче отвалил от флотилии, замахали веслами к левому берегу. Вся флотилия прижалась к правому, бросали якоря, шумнули своим конным, чтоб стали тоже. Степан сошел на берег, крикнул вверх, на крутояр, где торчали конские и людские головы: — Федька!.. Через некоторое время наверху показалась голова Федьки Шелудяка. — Батька, звал? — крикнул он. — Будь наготове! — сказал ему Иван Черноярец (Степан в это время переобувался — промочил ноги, когда сходил со струга). — Татаре неспроста прибежали. Никого там не видно? На твоей стороне. — Нет. — Смотрите! — Не зевали чтоб, — подсказал Степан. — Им видней там… — Слышь, Федька! — Ай?! — Не зевайте! — Смотрим! А кто там? Татар гости плюхат? Казаки засмеялись: Шелудяк иногда смешно коверкал слова. Стружок между тем махал от левого берега. А те два всадника скоро поскакали в степь. Разинцы поутихли… Ждали. Догадывались: неспроста прибегали татары, неспроста. Атаман постоянно сообщается с ними, но и он озадачен. — Идут, думаешь? — спросил Черноярец. — Прозоровский идет?.. А? Тимофеич? — Иван… — с некоторым раздражением сказал Степан, — я столько же знаю, сколь ты. Подождем. Стружок приближался медленно, очень медленно. Или так казалось. Казалось, что он никогда не подгребет к этому берегу, застрял. Степана и других охватило нетерпение. — Ну?! — крикнул Иван. — Умерли, что ль?! На стружке молчали. Гребли, старались скорей. Стало понятно: везут важную весть, потому важничают и хранят молчание до поры: не выскакивают с оправданием, что — стараются. Наконец, когда стало мелко, со стружка прыгнул казак и побрел к атаману, высоко подняв в руке какую-то бумагу. — Татаре!.. Говорят: тыщ с пять стрельцов и астраханцев верстах в трех отсудова. Это мурза шлет. — Казак вышел на берег, подал Степану лист. — Тыщ с пять, сами видали, говорят: стругами, хорошо оруженные. Степан передал лист Мишке Ярославову (татарскую писанину знал только он один), сам принялся расспрашивать казака: — Водой только? Конных они, можеть, не углядели? Яром едут где-нибудь… — Конных нет, говорят. Водой. Держутся ближе к высокому берегу. — Этой… большой дуры нет с ими? — спросил Степан, в нетерпении поглядывая на Мишку. — Какой дуры? — Корабль, они называют… «Орел». — Не знаю, не сказывали. Сказали, если б был. — Мурза пишет, — начал Мишка, глядя в лист, — были у его от Ивана Красулина… Три тыщи с лишком стреч нам идет. С князем Львовым. Иван велел передать, чтоб ты не горевал: стрельцы меж собой сговорились перекинуться. Начальных людей иноземных, и своих тоже, — побьют, как с тобой свидются. Чтоб ты только не кинулся на их сдуру… Они для того на переднем струге какого-нибудь свово несогласнова или иноземца на щеглу кверху ногами взденут. Так чтоб знал: стрельцы служут тебе. Сам он, Иван-то, остается в Астрахани, и это, мол, к лучшему: как-никак, а город брать надо. А в городе ишо остались, мол, — приготовились сидеть. Пишет… какого-то молодого казака на троицу истерзали и повесили. Не Максю ли? — Это он пишет «не Максю ли»? — Да нет, это я говорю… Макся, наверно, попался. — А там все? — Все. Дальше — поклоны всем… Степан постоял в раздумье… Поднялся выше, на камни, громко сказал всем, кто мог слышать: — Казаки!.. Там, — указал рукой вниз по Волге, — стрельцы! Их три с лишним тыщи. Но они люди умные, они головы свои зазря подставлять не будут. Так они велят передать. А станет, что обманывают, то и нам бы в дураках не оказаться: как я начну, так и вы начинайте. А раньше меня не надо. Я напередке буду. Федька!.. — Слухаю, батька! Я все слухаю. — Как увидишь струга, обходи их берегом со спины. Мы тоже этого берега держаться станем. Без меня не стреляй!.. Счас к тебе Иван придет. — Степан повернулся к Черноярцу: — Иван, иди к им, а то они не разберутся там… Сам знай: можеть, с воеводиной стороны и пальнут раз-другой, ты все равно терпи. А как уж увидишь — бой, тада вали. Мы их изловчимся как-нибудь к берегу прижать. С богом! — Степан показал рукой — вниз. — Там стрельцы. Не бойтесь, ребятушки: они сами нас боятся! Еще раз судьба сводила атамана с князем Львовым. Удивительно, с каким умом, осторожно держался Львов: всё высылают и высылают его первым встречать Разина и всё никак не поймут, что неудачи этих высылок — если не целиком, то изрядно — суть продуманная, злая месть позорно битого князя Львова Алексею Романову, царю. А бит был князь по указу царя перед приказом тверским — за непомерные поборы (нажиток), за несправедливость и лиходейство… Был бит и обречен во вторые воеводы в окраинные города, за что и мстил. В державе налаживалась жизнь сложная: умели не только пихаться локтями, пробиваясь к дворцовой кормушке, а и умели, в свалке, укусить хозяина — за пинок и обиду. И при этом умели преданно смотреть в глаза хозяйские и преданно вилять хвостом. Это искусство постигали многие. Постигалось вообще многое. «Тишайший» много строил, собирал, заводил, усмирял… Придет энергичный сын, и станет — империя; однако все или почти все — много — было готово к тому. Ведь то, что есть суть и душа империи — равнение миллионов на фигуру заведомо среднюю, унылую, которая не только не есть личность, но и не хочет быть ею, из чувства самосохранения, — с одной стороны, и невероятное, необъяснимое почти возникновение — в том же общественном климате — личности или даже целого созвездия личностей ярких, неповторимых — с другой стороны, ведь все это, некоторым образом, было уже на Руси при Алексее Михайловиче, но только еще миллионы не совсем подравнялись, а сам Алексей Михайлович явно не дотянул до великана. Но бородатую, разопревшую в бане лесовую Русь покачнул все-таки Алексей Михайлович, а свалили ее, кажется, Стенька Разин и потом, совсем — Петр Великий. Князь Семен всматривался из-под руки вперед. — А что, — недовольно обратился он к начальным помощникам своим, — иноземные молодцы поотстали? — Князь все смотрел вверх по реке. — А? — Вон они. Куда им торопиться? — Давайте-ка их наперед, — велел князь. — А то они в городе покричать любют, а тут их не доискаться. Давайте. Скоро и Степан Тимофеич пожалует. Всыпет он нам седня, батюшка. Всыпет. Ну, остудить нас маленько надо, а то шибко уж горячие — выскочили. Стены есть, пушки есть, нет, дай вперед выскочить, дай… А вот и он. Вот они!.. — вдруг воскликнул он захолонувшим голосом. Он показывал рукой вперед. Из-за острова стремительно вывернулись головные струги Разина и с ходу врезались в астраханские ряды. За первыми наплывали остальные и заруливали с боков, а иные, проворные, легкие, успели заплыть сзади. С астраханских стругов увидели, что и на берегу — конные — забежали им со спины. И все деловито, скоро, спокойно — как в гости ввалились, да прямо в горницу, в передний угол. — Вот как воевать-то надо, — тихо сказал князь Львов, бледный. — Пропали. Вот теперь-то уж пропали. — Здравствуйте, братья! — зазвучал голос Степана; он стоял на носу своего струга и обращался к стрельцам. — Мститесь теперь над вашими лиходеями! Они хуже татар и турка!.. Я пришел дать вам волю! — Здравствуй, батюшка Степан Тимофеич! — заорали стрельцы и астраханцы. — Рады видеть тебя живым-невредимым! Боя не было. Стрельцы и гребцы астраханские кинулись вязать своих начальников. Сотники и дворяне, оказавшие хоть малое сопротивление, полетели в воду. — Вы мне дети и братья! — подстегивал расправу Разин. — Вы будете богаты, как мы. Мне нужна ваша верность и храбрость. Остальное возьмем вместе! Не бойтесь расплаты! Мы сами идем с расплатой. Пора нам наказать бояр! Не все вам спины-то гнуть!.. Вы теперь — вольные казаки! «Вольные казаки» вязали дворянских, купеческих сынов, отказавшихся от сопротивления, а также всех иноземцев — вели на суд атамана. Суд был короткий — в воду. Только князя Львова не велел убивать Степан. Спросил, правда, казаков, но так спросил, что поняли: не хочет атаман смерти князя Львова. Князя переправили на легкой лодочке на струг атамана. — Здоров, князюшка! Дал бог, свиделись. Чего такой невеселый? — спросил Степан. — Пошто?.. Вон как весело! — Князь Семен горько усмехнулся. — Чересчур даже… Пир горой! — Что Прозоровский сам не пошел? Опять тебя выслал… — За стенами надежней. — Не знаю. Я так не думаю. Много ль за стенами осталось? — Есть… — Будут со мной биться? Как думаешь? Князь помолчал. — Мне то неведомо, атаман. Тебе лучше знать. Есть у тебя свои старатели там… Они знают. Много с тобой в Царицыне бились? — Есть, — согласился Степан. — Есть, князь. Куда я без их? Я без их как без рук. Максю закатовали? Астрахань мне ответит… Ответит! Прозоровского за ноги повешу. Не веришь? — Как не верю?! Верю. Вон они… тоже верют, бедняги. — Князь посмотрел на дворян и купеческих сынов, которым вязали за спиной руки, набивали им за пазуху камней и пихали в воду. Дворяне, купцы и иноземные начальники сопротивлялись, не хотели в воду, кричали, плакали, кто помоложе… Князь отвернулся. — Как не верить, не хочешь, да поверишь. — Что, князь? — спросил Степан. — Страшно? — Мне что же страшно?.. Тебе за все ответ держать, не мне. Мне их жалко… Как ты решился на такое? — Князь открыто посмотрел на Степана. — Ведь это бунт, Стенька. Да бунт-то какой — невиданный. Как же это можно? Неужель ты не думаешь? — Жалко тебе их? — переспросил жестко Степан, кивнув на астраханские струги, с которых летели в воду начальные люди. Князь Семен помолчал и вдруг сам спросил сердито:
Дата добавления: 2015-06-28; Просмотров: 361; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |