Василий Шукшин. Алеша Бесконвойный

Его звали-то не Алеша, он был Костя Валиков, но все в деревне звали егоАлешей Бесконвойным. А звали его так вот за что: за редкую в наши днибезответственность, неуправляемость. Впрочем, безответственность его непростиралась беспредельно: пять дней в неделе он был безотказный работник,больше того -- старательный работник, умелый (летом он пас колхозных коров,зимой был скотником -- кочегарил на ферме, случалось -- ночное дело --принимал, телят), но наступала суббота, и тут все: Алеша выпрягался, Два дняон не работал в колхозе: субботу и воскресенье. И даже уж и забыли, когдаэто он завел такой порядок, все знали, что этот преподобный Алеша "сродутакой" -- в субботу и воскресенье не работает- Пробовали, конечно, повлиятьна него, и не раз, но все без толку. Жалели вообще-то: у него пятероребятишек, из них только старший добрался до десятого класса, остальнойчеснок сидел где-то еще во втором, в третьем, в пятом... Так и махнули нанего рукой. А что сделаешь? Убеждай его, не убеждай -- как об стенку горох.Хлопает глазами... "Ну, понял, Алеша?" -- спросят. "Чего?" -- "Да нельзя жепозволять себе такие вещи, какие ты себе позволяешь! Ты же не на фабрикеработаешь, ты же в сельском хозяйстве! Как же так-то? А?" -- "Чего?" --"Брось дурачка из себя строить! Тебя русским языком спрашивают: будешь всубботу работать?" -- "Нет. Между прочим, насчет дурачка -- я ведь могутоже... дам в лоб разок, и ты мне никакой статьи за это не найдешь. Мы тожезаконы знаем. Ты мне оскорбление словом, я тебе -- в лоб: считается --взаимность". Вот и поговори с ним. Он даже на собрания не ходил в субботу. Что же он делал в субботу? В субботу он топил баню. Все. Больше ничего. Накалял баню, мылся иначинал париться. Парился, как ненормальный, как паровоз, по пять часовпарился! С отдыхом, конечно, с перекуром... Но все равно это же какой надоиметь организм! Конский? В субботу он просыпался и сразу вспоминал, что сегодня суббота. И сразуу него распускалась в душе тихая радость. Он даже лицом светлел. Он даже неумывался, а шел сразу во двор -- колоть дрова. У него была своя наука -- как топить баню. Например, дрова в баню шлитолько березовые: они дают после себя стойкий жар. Он колол их аккуратно, снаслаждением... Вот, допустим, одна такая суббота. Погода стояла как раз скучная -- зябко было, сыро, ветрено -- конецоктября. Алеша такую погоду любил. Он еще ночью слышал, как пробрызнулдождик -- постукало мягко, дробно в стекла окон и перестало. Потом в верхнемправом углу дома, где всегда гудело, загудело -- ветер наладился. И ставнипошли дергаться. Потом ветер поутих, но все равно утром еще потягивал --снеговой, холодный. Алеша вышел с топором во двор и стал выбирать березовые кругляши нарасколку. Холод полез под фуфайку... Но Алеша пошел махать топориком исогрелся. Он выбирал из поленницы чурки потолще... Выберет, возьмет ее, какпоросенка, на руки и несет к дровосеке. -- Ишь ты... какой, -- говорил он ласково чурбаку. -- Атаман какой...-- Ставил этого "атамана" на широкий пень и тюкал по голове. Скоро он так натюкал большой ворох... Долго стоял и смотрел на этотворох. Белизна и сочность, и чистота сокровенная поленьев, и дух от них --свежий, нутряной, чуть стылый, лесовой... Алеша стаскал их в баню, аккуратно склал возле каменки, Еще потом будетмомент -- разжигать, тоже милое дело. Алеша даже волновался, когда разжигалв каменке. Он вообще очень любил огонь. Но надо еще наносить воды. Дело не столько милое, но и противного в томничего нет. Алеша старался только поскорей натаскать. Так семенил ногами,когда нес на коромысле полные ведра, так выгибался длинной своей фигурой,чтобы не плескать из ведер, смех смотреть. Бабы у колодца всегда смотрели. Ипереговаривались. -- Ты глянь, глянь, как пружинит! Чисто акробат!.. -- И не плескает ведь! -- Да куда так несется-то? -- Ну, баню опять топит... -- Да рано же еще! -- Вот весь день будет баней заниматься. Бесконвойный он и есть...Алеша. Алеша наливал до краев котел, что в каменке, две большие кадки и еще воцинкованную ванну, которую от купил лет пятнадцать назад, в которой поочереди перекупались все его младенцы. Теперь он ее приспособил в баню, Ихорошо! Она стояла на полке, с краю, места много не занимала -- не мешалапариться, -- а вода всегда под рукой. Когда Алеша особенно заходился наполке, когда на голове волосы трещали от жары, он курял голову прямо в этуванну. Алеша натаскал воды и сел на порожек покурить. Это тоже дорогая минута-- посидеть покурить. Тут же Алеша любил оглядеться по своему хозяйству впредбаннике и в сарайчике, который пристроен к бане -- продолжал предбанник.Чего только у него там не было! Старые литовки без черенков, старые грабли,вилы... Но был и верстачок, и был исправный инструмент: рубанок, ножовка,долота, стамески... Это все на воскресенье, это завтра он тут будетупражняться. В бане сумрачно и неуютно пока, но банный терпкий, холодный запахразбавился уже запахом березовых поленьев -- тонким, еле уловимым -- этопредвестье скорого праздника. Сердце Алеши нет-нет да и подмоет радость --подумает: "Сча-ас". Надо еще вымыть в бане: даже и этого не позволял делатьАлеша жене -- мыть. У него был заготовлен голичок, песочек в баночке...Алеша снял фуфайку, засучил рукава рубахи и пошел пластать, пошел драить.Все перемыл, все продрал голиком, окатил чистой водой и протер тряпкой.Тряпку ополоснул и повесил на сучок клена, клен рос рядом с баней. Ну,теперь можно и затопить, Алеша еще разок закурил... Посмотрел на хмуроенебо, на унылый далекий горизонт, на деревню... Ни у кого еще баня нетопилась. Потом будут, к вечеру, на скорую руку, кое-как, пых-пых... Будутглотать горький чад и париться, Напарится не напарится -- угорит, придет,хлястнется на кровать, еле живой, и думает, это баня, Хэх!.. Алеша бросил окурок, вдавил его сапогом в мокрую землю и пошел топить. Поленья в каменке он клал, как и все кладут: два -- так, одно -- так,поперек, а потом сверху. Но там -- в той амбразуре-то, котораяобразуется-то, -- там кладут обычно лучины, бумагу, керосином еще навадилисьтеперь обливать, -- там Алеша ничего не клал: то полено, которое клалпоперек, он еще посередке ершил топором, и все, и потом эти застругиподжигал -- загоралось. И вот это тоже очень волнующий момент -- когдаразгорается, Ах, славный момент! Алеша присел на корточки перед каменкой и неотрывно смотрел, как огонь,сперва маленький, робкий, трепетный, все становится больше, все надежней.Алеша всегда много думал, глядя на огонь. Например: "Вот вы там хотите,чтобы все люди жили одинаково... Два полена и то сгорают неодинаково, а выхотите, чтоб люди прожили одинаково!" Или еще он сделал открытие: человек,помирая, в конце в самом, -- так вдруг захочет жить, так обнадеется, таквозрадуется какому-нибудь лекарству!.. Это знают. Но точно так и палкалюбая: догорая, так вдруг вспыхнет, так озарится вся, такую выкинет шапкуогня, что диву даешься: откуда такая последняя сила? Дрова хорошо разгорелись, теперь можно пойти чайку попить. Алеша умылсяиз рукомойника, вытерся и с легкой душой пошел в дом. Пока он занималсябаней, ребятишки, один за одним, ушлепали в школу. Дверь -- Алеша слышал --то и дело хлопала, и скрипели воротца. Алеша любил детей, но никто быникогда так не подумал, что он любит детей: он не показывал. Иногда онподолгу внимательно смотрел на какого-нибудь, и у него в груди ныло от любвии восторга. Он все изумлялся природе: из чего получился человек?! Ведь не изчего, из малой какой-то малости. Особенно он их любил, когда они были ещесовсем маленькие, беспомощные. Вот уж, правда что, стебелек малый: давайцепляйся теперь изо всех силенок, карабкайся. Впереди много всякого будет --никаким умом вперед не скинешь. И они растут, карабкаются. Будь на тоАлешина воля, он бы еще пятерых смастерил, но жена устала. Когда пили чай,поговорили с женой. -- Холодно как уж стало. Снег, гляди, выпадет, -- сказала жена. -- И выпадет. Оно бы и ничего, выпал-то, на сырую землю. -- Затопил? -- Затопил. -- Кузьмовна заходила... Денег занять. -- Ну? Дала? -- Дала. До среды, говорит, а там, мол, за картошку получит... -- Ну и ладно. -- Алеше нравилось, что у них можно, например, занятьденег -- все как-то повеселей в глаза людям смотришь. А то наладились:"Бесконвойный, Бесконвойный". Глупые. -- Сколько попросила-то? -- Пятнадцать рублей. В среду, говорит, за картошку получим... -- Ну и ладно. Пойду продолжать. Жена ничего не сказала на это, не сказала, что иди, мол, или еще чего втаком духе, но и другого чего тоже не сказала. А раньше, бывало, говорила,до ругани дело доходило: надо то сделать, надо это сделать -- не день жецелый баню топить! Алеша и тут не уступил ни на волос: в субботу толькобаня. Все. Гори все синим огнем! Пропади все пропадом! "Что мне, душу своюна куски порезать?!" -- кричал тогда Алеша не своим голосом. И это испугалоТаисью, жену. Дело в том, что старший брат Алеши, Иван, вот так-тозастрелился. А довела тоже жена родная: тоже чего-то ругались, ругались, дотого доругались, что брат Иван стал биться головой об стенку иприговаривать: "Да до каких же я пор буду мучиться-то?! До каких?! Докаких?!" Дура жена вместо того, чтобы успокоить его, взяла да ещеподъелдыкнула: "Давай, давай... Сильней! Ну-ка, лоб крепче или стенка?" Ивансгреб ружье... Жена брякнулась в обморок, а Иван полыхнул себе в грудь, Двоедетей осталось. Тогда-то Таисью и предупредили: "Смотри... а то не в роду лиэто у их". И Таисья отступилась. Напившись чаю, Алеша покурил в тепле, возле печки, и пошел опять вбаню. А баня вовсю топилась. Из двери ровно и сильно, похоже, как река заворачивает, валил, плавнозагибаясь кверху, дым. Это первая пора, потом, когда в каменке накопитсябольше жару, дыму станет меньше. Важно вовремя еще подкинуть: чтоб и не наугли уже, но и не набить тесно -- огню нужен простор. Надо, чтоб гореловольно, обильно, во всех углах сразу. Алеша подлез под поток дыма к каменке,сел на пол и несколько времени сидел, глядя в горячий огонь. Пол ужемаленько нагрелся, парит; лицо и коленки достает жаром, надо прикрываться.Да и сидеть тут сейчас нежелательно: можно словить незаметно угару. Алешаумело пошевелил головешки и вылез из бани. Дел еще много: надо заготовитьвеник, надо керосину налить в фонарь, надо веток сосновых наготовить...Напевая негромко нечто неопределенное -- без слов, голосом, Алеша слазал наполок бани, выбрал там с жердочки веник поплотнее, потом насек на дровосекесосновых лап -- поровней, без сучков, сложил кучкой в предбаннике. Так, этоесть. Что еще? фонарь!.. Алеша нырнул опять под дым, вынес фонарь, поболтал-- надо долить. Есть, но... чтоб уж потом ни о чем не думать. Алеша всенапевал... Какой желанный покой на душе, господи! Ребятишки не болеют, ни скем не ругался, даже денег в займы взяли... Жизнь: когда же самое главноевремя ее? Может, когда воюют? Алеша воевал, был ранен, поправился, довоевали всю жизнь потом с омерзением вспоминал войну. Ни одного потом кинофильмапро войну не смотрел -- тошно. И удивительно на людей -- сидят смотрят!Никто бы не поверил, но Алеша серьезно вдумывался в жизнь: что в ней затайна, надо ее жалеть, например, или можно помирать спокойно -- ничего туттакого особенного не осталось? Он даже напрягал свой ум так: вроде онзалетел -- высоко-высоко -- и оттуда глядит на землю... Но понятней нестановилось: представлял своих коров на поскотине -- маленькие, какбукашки... А про людей, про их жизнь озарения не было. Не озаряло. Как всеже: надо жалеть свою жизнь или нет? А вдруг да потом, в последний момент,как заорешь, что вовсе не так жил, не то делал? Или так не бывает? Помираютже другие -- ничего: тихо, мирно. Ну, жалко, конечно, грустно: не так уж тутплохо. И вспоминал Алеша, когда вот так вот подступала мысль, что здесь нетак уж плохо, -- вспоминал он один момент в своей жизни. Вот какой. Ехал онс войны... Дорога дальняя -- через всю почти страну. Но ехали звонко --так-то ездил бы. На одной какой-то маленькой станции, еще за Уралом, к Алешеподошла на перроне молодая женщина и сказала: -- Слушай, солдат, возьми меня -- вроде я твоя сестра... Вроде мыслучайно здесь встретились. Мне срочно ехать надо, а никак не могу уехать. Женщина тыловая, довольно гладкая, с родинкой на шее, с крашенымигубами... Одета хорошо. Ротик маленький, пушок на верхней губе. Смотрит --вроде пальцами трогает Алешу, гладит. Маленько вроде смущается, но все жеочень бессовестно смотрит, ласково. Алеша за всю войну не коснулся ни однойбабы... Да и до войны-то тоже горе: на вечеринках только целовался сдевками. И все. А эта стоит смотрит странно... У Алеши так заломило сердце,так он взволновался, что и оглох, и рот свело. Но, однако, поехали. Солдаты в вагоне тоже было взволновались, но эта, ласковая-то, такприлипла к Алеше, что и подступаться как-то неловко. А ей ехать близко,оказывается: через два перегона уж и приехала. А дело к вечеру. Она грустнотак говорит: -- Мне от станции маленько идти надо, а я боюсь. Прямо не знаю, чтоделать... -- А кто дома-то? -- разлепил рот Алеша. -- Да никого, одна я. -- Ну, так я провожу, -- сказал Алеша. -- А как же ты? -- удивилась и обрадовалась женщина. -- Завтра другим эшелоном поеду... Мало их! -- Да, их тут каждый день едет... -- согласилась она. И они пошли к ней домой, Алеша захватил, что вез с собой: две парысапог офицерских, офицерскую же гимнастерку, ковер немецкий, и они пошли. Иэтот-то путь до ее дома, и ночь ту грешную и вспоминал Алеша. Страшная сила-- радость не радость -- жар, и немота, и ужас сковали Алешу, пока шли они сэтой ласковой... Так было томительно и тяжко, будто прогретое за деньиюньское небо опустилось, и Алеша еле передвигал пудовые ноги, и дышалось струдом, и в голове все сплюснулось. Но и теперь все до мелочи помнил Алеша.Аля, так ее звали, взяла его под руку... Алеша помнил, какая у нее была рука-- мяконькая, теплая под шершавеньким крепдешином. Какого цвета платье былона ней, он, правда, не помнил, но колючечки остренькие этого крепдешина,некую его теплую шершавость он всегда помнил и теперь помнит. Он какой-то иколючий и скользкий, этот крепдешин. И часики у нее на руке помнил Алеша --маленькие (трофейные), узенький ремешок врезался в мякоть руки. Вот то-то иоглушило тогда, что женщина сама -- просто, доверчиво -- взяла его под рукуи пошла потом, прикасаясь боком своим мяконьким к нему... И тепло это -- подрукой ее -- помнил же. Да... Ну, была ночь. Утром Алеша не обнаружил ни Али,ни своих шмоток. Потом уж, когда Алеша ехал в вагоне (документы она невзяла), он сообразил, что она тем и промышляла, что встречала эшелоны ивыбирала солдатиков поглупей. Но вот штука-то -- спроси она тогда утром:отдай, мол, Алеша, ковер немецкий, отдай гимнастерку, отдели сапоги -- всеотдал бы. Может, пару сапог оставил бы себе. Вот ту Алю крепдешиновую ивспоминал. Алеша, когда оставался сам с собой, и усмехался. Никому никогдане рассказывал Алеша про тот случай, а он ее любил, Алю-то. Вот как.Дровишки прогорели... Гора, золотая, горячая, так и дышала, так и валил жар.Огненный зев нет-нет да схватывал синий огонек... Вот он -- угар. Ну, давайтеперь накаляйся все тут -- стены, полок, лавки... Потом не притронешься. Алеша накидал на пол сосновых лап -- такой будет потом Ташкент в лесу,такой аромат от этих веток, такой вольный дух, черт бы его побрал, --славно! Алеша всегда хотел не суетиться в последний момент, но несправлялся. Походил по ограде, прибрал топор... Сунулся опять в баню -- нет,угарно. Алеша пошел в дом. -- Давай бельишко, -- сказал жене, стараясь скрыть свою радость -- онапочему-то всех раздражала, эта его радость субботняя. Черт их тоже поймет,людей: сами ворочают глупость за глупостью, не вылезают из глупостей, а тут,видите ли, удивляются, фыркают, не понимают. Жена Таисья молчком открыла ящик, усунулась под крышку... Это втораяжена Алеши, Первая, Соня Полосухина, умерла. От нее детей не было. Алешаменьше всего про них думал: и про Соню, и про Таисью. Он разболокся донижнего белья, посидел на табуретке, подобрав поближе к себе босые ноги,испытывая в этом положении некую приятность, Еще бы закурить... Но куритьдома он отвык давно уж -- как пошли детишки. -- Зачем Кузьмовне деньги-то понадобились? -- спросил Алеша. -- Не знаю. Да кончились -- от и понадобились. Хлеба небось не на чтокупить. -- Много они картошки-то сдали? -- Воза два отвезли... Кулей двадцать. -- Огребут деньжат! -- Огребут, Все колют... Думаешь, у них на книжке нету? -- Как так нету! У Соловьевых да нету! -- Кальсоны-то потеплей дать? Или бумажные пока?.. -- Давай бумажные, пока еще не так нижет. -- На. Алеша принял свежее белье, положил на колени, посидел еще несколько,думая, как там сейчас, в бане. -- Так... Ну ладно. -- У Кольки ангина опять. -- Зачем же в школу отпустила? -- Ну... -- Таисья сама не знала, зачем отпустила. -- Чего будетпропускать. И так-то учится через пень колоду. -- Да... -- Странно, Алеша никогда всерьез не переживал болезнь своихдетей, даже когда они тяжело болели, -- не думал о плохом. Просто как-то неприходила эта мысль. И ни один, слава богу, не помер. Но зато как хотел Алеша, чтоб дети еговыучились, уехали бы в большой город и возвысились там до почета и уважения.А уж летом приезжали бы сюда, в деревню, Алеша суетился бы возле них --возле их жен, мужей, детишек ихних... Ведь никто же не знает, какой Алешадобрый человек, заботливый, а вот те, городские-то, сразу бы это заметили.Внучатки бы тут бегали по ограде... Нет, жить, конечно, имеет смысл. Другоедело, что мы не всегда умеем. И особенно это касается деревенских долбаков-- вот уж упрямый народишко! И возьми даже своих ученых людей -- агрономов,учителей: нет зазнавитее человека, чем свой, деревенский же, но которыйвыучился в городе и опять приехал сюда. Ведь она же идет, она же никого невидит! Какого бы она малого росточка ни была, а все норовит выше людейглядеть. Городские, те как-то умеют, собаки, и культуру свою показать, иникого не унизить. Он с тобой, наоборот, первый поздоровается. -- Так... Ну ладно, -- сказал Алеша. -- Пойду. И Алеша пошел в баню. Очень любил он пройти из дома в баню как раз притакой погоде, когда холодно и сыро. Ходил всегда в одном белье, нарочно шелмедленно, чтоб озябнуть. Еще находил какое-нибудь заделье по пути: собачьюцепь распутает, пойдет воротца хорошенько прикроет. Это чтоб покрепчеозябнуть. В предбаннике Алеша разделся донага, мельком оглядел себя -- ничего,крепкий еще мужик. А уж сердце заныло -- в баню хочет. Алеша усмехнулся насвое нетерпение. Еще побыл маленько в предбаннике... Кожа покрыласьпупырышками, как тот самый крепдешин, хэх... Язви тебя в душу, чего только вжизни не бывает! Вот за что и любил Алеша субботу: в субботу он так многоразмышлял, вспоминал, думал, как ни в какой другой день. Так за какие жетакие великие ценности отдавать вам эту субботу? А? Догоню, догоню, догоню, Хабибу догоню!.. -- пропел Алеша негромко, открыл дверь и ступил в баню. Эх, жизнь!.. Была в селе общая баня, и Алеша сходил туда разок -- дляощущения. Смех и грех! Там как раз цыгане мылись. Они не мылись, а восновном пиво пили. Мужики ворчат на них, а они тоже ругаются: "Вы непонимаете, что такое баня!" Они понимают! Хоть, впрочем, в такой-то бане,как общая-то, только пиво и пить сидеть. Не баня, а недоразумение какое-то.Хорошо еще не в субботу ходил; в субботу истопил свою и смыл к чертовойматери все воспоминания об общественной бане....И пошла тут жизнь -- вполне конкретная, но и вполне тоженеобъяснимая -- до краев дорогая и родная. Пошел Алеша двигать тазы,ведра... -- стал налаживать маленький Ташкент. Всякое вредное напряжениесовсем отпустило Алешу, мелкие мысли покинули голову, вселилась в душу некаяцельность, крупность, ясность -- жизнь стала понятной. То есть она быларядом, за окошечком бани, но Алеша стал недосягаем для нее, для ее суетни излости, он стал большой и снисходительный. И любил Алеша -- от полноты ипокоя -- попеть пока, пока еще не наладился париться. Наливал в тазик воду,слушал небесно-чистый звук струи и незаметно для себя пел негромко. Песен онне знал: помнил только кое-какие деревенские частушки да обрывки песен,которые пели дети дома. В бане он любил помурлыкать частушки. Погляжу я по народу -- Нет моего милого, -- спел Алеша, зачерпнул еще воды. Кучерявый чуб большой, Как у Ворошилова. И еще зачерпнул, еще спел: Истопила мама баню, Посылает париться. Мне, мамаша, не до бани -- Миленький венчается. Навел Алеша воды в тазике... А в другой таз, с кипятком, положил покавеник -- распаривать. Стал мыться... Мылся долго, с остановками. Сидел натеплом полу, на ветках, плескался и мурлыкал себе: Я сама иду дорогой, Моя дума -- стороной. Рано, милый, похвалился, Что я буду за тобой. И точно плывет он по речке -- плавной и теплой, а плывет как-то страннои хорошо -- сидя. И струи теплые прямо где-то у сердца. Потом Алеша полежал на полке -- просто так. И вдруг подумал: а что,вытянусь вот так вот когда-нибудь... Алеша даже и руки сложил на груди иполежал так малое время. Напрягся было, чтоб увидеть себя, подобного, вгробу. И уже что-то такое начало мерещиться -- подушка вдавленная, новыйпиджак... Но душа воспротивилась дальше, Алеша встал и, испытывая некоебрезгливое чувство, окатил себя водой, И для бодрости еще спел: Эх, догоню, догоню, догоню, Хабибу до-го-ню! Ну ее к черту! Придет-придет, чей раньше времени тренироваться!Странно, однако же: на войне Алеша совсем не думал про смерть -- не боялся.Нет, конечно, укрывался от нее как мог, но в такие вот подробности невходил. Ну ее к лешему! Придет -- придет, никуда не денешься. Дело не вэтом. Дело в том, что этот праздник на земле -- это вообще не праздник, ненадо его и понимать как праздник, не надо его и ждать, а надо спокойно всепринимать и "не суетиться перед клиентом". Алеша недавно услышал анекдот отом, как опытная сводня учила в бардаке своих девок: "Главное, не суетитьсяперед клиентом". Долго Алеша смеялся и думал: "Верно, суетимся много передклиентом". Хорошо на земле, правда, но и прыгать козлом -- чего же? Междупрочим, куда радостнее бывает, когда радость эту не ждешь, не готовишься кней. Суббота -- это другое дело, субботу он как раз ждет всю неделю. Но вотбывает; плохо с утра, вот что-то противно, а выйдешь с коровами за село,выглянет солнышко, загорится какой-нибудь куст тихим огнем сверху... И таквдруг обогреет тебя нежданная радость, так хорошо сделается, что станешь истоишь, и не заметишь, что стоишь и улыбаешься. Последнее время Алеша сталзамечать, что он вполне осознанно любит. Любит степь за селом, зарю, летнийдень... То есть он вполне понимал, что он -- любит. Стал стучаться покой вдуше -- стал любить. Людей труднее любить, но вот детей и степь, например,он любил все больше и больше. Так думал Алеша, а пока он так думал, руки делали. Он вынул распаренныйдушистый веник из таза, сполоснул тот таз, навел в нем воды попрохладней...Дальше зачерпнул ковш горячей воды из котла и кинул на каменку -- первый,пробный. Каменка ахнула и пошла шипеть и клубиться. Жар вцепился в уши,полез в горло... Алеша присел, переждал первый натиск и потом тольковзобрался на полок. Чтобы доски полка не поджигали бока и спину, окатил ихводой из тазика. И зашуршал веничком по телу. Вся-то ошибка людей, что онисразу начинают что есть силы охаживать себя веником. Надо -- сперва почесатьсебя -- походить веником вдоль спины, по бокам, по рукам, по ногам... Чтобыон шепотком, шепотком, шепотком пока. Алеша искусно это делал: он мелко трясвеник возле тела, и листочки его, точно маленькие горячие ладошки, касалиськожи, раззадоривали, вызывали неистовое желание сразу исхлестаться. Но Алешане допускал этого, нет. Он ополоснулся, полежал... Кинул на каменку ещеполковша, подержал веник под каменкой, над паром, и поприкладывал его кбокам, под коленки, к пояснице... Спустился с полка, приоткрыл дверь иприсел на скамеечку покурить. Сейчас даже малые остатки угарного газа, еслиони есть, уйдут с первым сырым паром. Каменка обсохнет, камни снованакалятся, и тогда можно будет париться без опаски и вволю. Так-то, милыелюди....Пришел Алеша из бани, когда уже темнеть стало. Был он весь новый,весь парил. Скинул калоши у порога и по свежим половичкам прошел в горницу.И прилег на кровать. Он не слышал своего тела, мир вокруг покачивалсясогласно сердцу. В горнице сидел старший сын Борис, читал книгу. -- С легким паром! -- сказал Борис. -- Ничего, -- ответил Алеша, глядя перед собой. -- Иди в баню-то. -- Сейчас пойду. Борис, сын, с некоторых пор стал не то что стыдиться, а как-то неловкоему было, что ли, -- стал как-то переживать, что отец его скотник и пастух.Алеша заметил это и молчал. По первости его глубоко обидело такое, но потомон раздумался и не показал даже вида, что заметил перемену в сыне. Отмолодости это, от больших устремлений. Пусть. Зато парень вымахал рослый,красивый, может, бог даст, и умишком возьмет. Хорошо бы. Вишь, стыдится, чтоотец пастух... Эх, милый! Ну, давай, давай целься повыше, глядишь,куда-нибудь и попадешь. Учится хорошо. Мать говорила, что уж и девчонкукакую-то провожает... Все нормально. Удивительно вообще-то, но всенормально. -- Иди в баню-то, -- сказал Алеша. -- Жарко там? -- Да теперь уж какой жар!.. Хорошо. Ну, жарко покажется, откройотдушину. Так и не приучил Алеша сыновей париться: не хотят. В материну породу, вКоростылевых. Он пошел собираться в баню, а Алеша продолжал лежать. Вошла жена, склонилась опять над ящиком -- достать белье сыну. -- Помнишь, -- сказал Алеша, -- Маня у нас, когда маленькая была,стишок сочинила: Белая березка Стоит под дождем, Зеленый лопух ее накроет, Будет там березке тепло и хорошо. Жена откачнулась от ящика, посмотрела на Алешу... Какое-то малое времявдумывалась в его слова, ничего не поняла, ничего не сказала, усунуласьопять в сундук, откуда тянуло нафталином. Достала белье, пошла в прихожуюкомнату. На пороге остановилась, повернулась к мужу. -- Ну и что? -- спросила она. -- Что? -- Стишок-то сочинила... К чему ты? -- Да смешной, мол, стишок-то. Жена хотела было уйти, потому что не считала нужным тратить теперьвремя на пустые слова, но вспомнила что-то и опять оглянулась. -- Боровишку-то загнать надо да дать ему -- я намешала там. Я пойдуребятишек в баню собирать. Отдохни да сходи приберись. -- Ладно, Баня кончилась. Суббота еще не кончилась, но баня уже кончилась.

Дата добавления: 2015-06-28