Первые мои самостоятельные шаги 2 страница

Кроме писем из-за границы, иностранных журналов и газет, больше ничего не отобрали. Опять подкатил «черный ворон», и Владимир с одеялом, подушкой, миской, ложкой и кружкой был увезен.

Несколько дней спустя приехал из села Орловки (это бывшее имение Писаревых возле наших Бучалок) не первой молодости крестьянин. Он собирался жениться на проживавшей у нас все годы революции верной подняне Лёне. До этого времени она своего жениха и не видела: заочно ее сосватали родственники из той же Орловки.

На ближайшее воскресенье предполагалась хорошая свадьба, мой отец должен был ввести Лёну в церковь, да с последующим угощением. Свадьба состоялась, но из-за нашего несчастья очень скромно. Венчание происходило в церкви Троицы в Зубове, я был единственным шафером у невесты, над женихом держал венец его брат. Потом мы пошли в столовую на углу Пречистенки и Зубовской площади, закусили, распили бутылку вина, и всё... А вечером молодые уехали в Орловку.

Года три Лёна переписывалась с тетей Сашей. Муж ее был хорошим, трудолюбивым, непьющим, но в Орловке Лёны чуждались, считали ее барыней: она не умела доить коров, не знала, как вести крестьянское хозяйство. Детей у нее не было. Она тосковала, вспоминала жизнь у нас. И вдруг переписка оборвалась. Через других мы узнали, что ее с мужем раскулачили и отправили в Сибирь. Больше ничего о них не знаю.

С Лубянки Владимира перевели в Бутырки. В одной камере с ним оказался наш хороший знакомый Сергей Кристи, двоюродный брат С. Михалкова, а также переводчик Сергей Серпинский. Оба они потом красочно рассказывали, как Владимир заделался кумиром уголовников, как они с упоением слушали его анекдоты и различные истории, он рисовал для них игральные карты с неприличными картинками.

Сергей Кристи тогда был сослан в Архангельск, потом попал в Воронеж, а перед войной вновь вернулся в Москву, возможно, не без помощи своего двоюродного брата. И я и мои сестры изредка с ним встречались и очень его любили. Он скончался в 1984 году.

Сергей Серпинский в своей жизни арестовывался пять раз и каждый раз благополучно выходил на свободу. Кроме переводов, он еще рисовал абстрактные картины и написал «Историю Бутырской тюрьмы». Я видел у него эту объемистую рукопись, но в нее не заглядывал. Он умер в 1976 году, а где находится та несомненно интереснейшая рукопись — не знаю.

Владимира выпустили недели через три благодаря энергичным хлопотам Сони Уитер у Енукидзе. Авель Софронович ей сказал, чтобы Владимир прекратил всякие сношения с иностранцами и вообще пореже ходил бы в гости и поменьше принимал бы гостей у себя. К Уинтерам ходить разрешалось, но при условии, если у них никого не будет. Мистер Урби и вся его семья очень огорчились этим неожиданным и для них совершенно непонятным разрывом. Наверно, в архивах норвежского министерства иностранных дел можно найти следы их дружбы с моим братом.

Реджинальд и Соня Уитеры решили особо отметить освобождение Владимира и позвали его с Еленой в ресторан «Националь». Тот обед стоил бешеных денег, равных месячной зарплате среднего служащего.

Супруги Уитеры были исключительно порядочные люди. То, что у них жила тетя Вера с младшей дочкой Еленкой, было естественно. Реджинальд, будучи главой английской пароходной компании, получал много. Он посылал переводы своей матери, а также систематически помогал дяде Владимиру Трубецкому. Изредка он ездил в Сергиев посад, останавливался у Трубецких, охотился вместе с дядей и оставался в полном восторге от весьма примитивного их быта: гости там спали просто вповалку на полу.

Изредка Соня Уитер звала к себе тетю Эли, и та на несколько дней покидала своих многочисленных деток и свое неустроенное хозяйство и наслаждалась комфортом. В таких случаях ее заменяла моя сестра Соня: она забирала с собой пачки медицинских карт, приезжала в Посад, чистила и мыла квартиру и деток, готовила обеды, наводила порядок, а затем снова возвращалась в Москву.

Весной 1927 года произошли новые аресты в Сергиевом посаде. Началось все со статьи в «Рабочей газете». Корреспондент этого органа печати явился в тамошний музей и начал поочередно фотографировать всех, не подозревавших подвоха его сотрудников.

Целую страницу в газете занял гнусный пасквиль — фотографии и тексты о каждом сотруднике музея начиная с директора В. Д. фон Дервиза, бывшего помещика. Больше всего досталось Юрию Александровичу Олсуфьеву, научному руководителю музея, ставшему крупным ученым искусствоведом — специалистом по древнерусскому литью и по иконам. А в статье его честили: он и бывший граф, и землевладелец, и окопавшийся враг, то да се.. И остальные сотрудники оказались — кто сыном попа, кто бывшим дворянином, кто бывшим купцом, а стерегли экспонаты монахи. Олсуфьева посадили, других сотрудников музея, в том числе монахов, выгнали; тогда же и в Посаде посадили кое-кого. А фон Дервиз уцелел, он хоть и был помещиком, но в царское время его высылали, и он считался либералом. Да, наверное, у него были покровители. С той поры еще три года он занимал должность директора музея, но в конце концов тоже был изгнан...

В 1926 году я кончал школу-девятилетку, вернее, землемерно-таксаторские курсы. Были экзамены, в том числе и по политграмоте, которую мы в общем-то не проходили. Волнений было много, но экзамены прошли легче, нежели ожидались, да и учителя старались выручить тех, кто шатался. По математике меня экзаменовал сам директор Дарский. Сперва старался сбить, но потом, увидев, что я начинаю тонуть, смягчился, спрашивал легче. Я слышал, как одна из учительниц задала ему обо мне вопрос:

— Ну, как?

— На «тройку»,— ответил он.

А мне больше и не требовалось. Других-то оценок, кроме удовлетворительно, ведь не ставили.

Я получил диплом об окончании землемерно-таксаторских курсов, а если пройду практику, то получу право на звание техника-землеустроителя. Практику эту для нас не организовали, да она меня совсем не интересовала, потому что в тот год впервые приоткрылась, правда, не дверь, а лишь узенькая щелка в светлое царство знаний.

В тот год вышло постановление правительства принимать студентов не только через рабфаки, но и после окончания школы. Некоторое преимущество давалось детям научных работников. О том, чтобы не пускать в вузы детей помещиков, купцов, попов, чиновников, офицеров, в постановлении не упоминалось. Мои родители решили, что я тоже могу попытаться поступить в вуз.

Когда же была опубликована программа предстоящих приемных экзаменов, я ужаснулся. Экзаменов предстояло четыре — по политграмоте, русскому языку, математике и физике. Только по русскому я чувствовал себя достаточно уверенным, а по остальным оказался зияющий разрыв между тем объемом знаний, какие мы получили в школе, и перечнем всего того, что указывалось в программе. Ладно, буду пытаться поступить!

А куда держать? Еще в школе на вопрос одной анкеты я ответил, что хочу быть писателем. Родители меня разуверили, что на писателя не учатся — это талант от Бога, а надо избирать какую-либо специальность. Какую? В детстве я собирал бабочек, вот и надо поступать на биологический факультет 1-го Университета. Посоветовались с Николаем Алексеевичем Бобринским, двоюродным братом Алексея Бобринского и Сони Уитер, который был профессором зоологии в университете. Он горячо поддержал эту идею, в буцущем обещал меня брать в экспедиции. Я загорелся — буду путешествовать по Средней Азии, буду писать рассказы во «Всемирный следопыт»!..

К экзаменам я начал готовиться еще до окончания школы. Никуда не ходил, только зубрил, решал задачи до одурения, вздыхал, опять кидался зубрить и решать задачи

После выпускных экзаменов мы, одноклассники, сфотографировались в школьном саду, потом побежали бить цветочные горшки, которые в изобилии стояли на лестничных площадках, на подоконниках зала и классов. Через день устроили в складчину пир на квартире Юры Неведомского. Сидеть за столом мне было очень тоскливо, многих своих школьных товарищей я любил, а собирались мы вместе в последний раз, пили водку, но умеренно, потом пошли гулять по бульварам, Смоленскому и Зубовскому, я отстал и, ни с кем не прощаясь, пошел домой...

В течение последующих трех лет та школа, бывшая Алферовская гимназия, жила прежними традициями, так же ее ученики любили и уважали старых учителей. Но времена менялись. Еще при мне в младшие классы стали набирать детей с ближайших переулков, школа перешла на две смены, явились новые молодые учителя, ничего не знавшие о страшной судьбе ее основателей — Алферовых. Дарского сменил другой директор — коммунист Резник.

Крах произошел в 1929 году. Директор пожелал осмотреть все помещения. На первом этаже, кроме истопника, жила еще Елена Егоровна Беккер — учительница географии, на втором этаже занимала целых три комнаты Антонина Николаевна Пашкова — учительница начальных классов.

Возможно, по доносу, а возможно, по хозяйственным соображениям Резник вошел в квартиру Антонины Николаевны и в третьей ее комнате увидел хорошую мебель, письменный стол, а над ним два больших портрета — фотографии покойных Александры Самсоновны и Александра Даниловича Алферовых. Вся обстановка сохранялась такою, какой она были при их жизни. Отсюда они ушли в тюрьму. Здесь ежегодно в день их казни, тайно, в течение десяти лет, собирались на чашку чая их немногие друзья-учителя. Резник помчался с доносом в райком.

Несколько учителей — Антонина Николаевна Пашкова, Елена Егоровна Беккер с сестрой, Ольга Николаевна Маслова, Юлия Федоровна Гертнер, еще кто-то были изгнаны, некоторые учителя переведены в другие школы. Три сестры Золотаревы уцелели, так как в своих анкетах называли себя мещанками. Всего тяжелее пришлось Ольге Николаевне. С юных лет была она учительницей, но в анкетах писала — дворянка, и теперь ее нигде не принимали. Два года она кое-как перебивалась частными уроками, а в 1931 году умерла. На ее похороны собралось больше сотни бывших алферовцев. Меня тогда в Москве не было.

А вот как сложилась дальнейшая судьба некоторых моих одноклассников.

Трое — Зина Бекеер, Сима Гуревич и Костя Красильников стали учеными, докторами наук. Сима и Костя скончались.

Юра Гуленко — единственный, кто из нас вступил в партию, стал директором завода. Когда после войны мы впервые собрались вместе (кого сумели разыскать), он отказался прийти в нашу компанию.

Миша Салманов тоже отказался прийти, сославшись, что он алкоголих и нам с ним будет неинтересно.

Лена Веселовская сошла с ума и скончалась в сумасшедшем доме.

Вася Ганешин погиб на войне.

Милий Благовещенский погиб совсем молодым при невыясненных обстоятельствах.

Шура Соколов уже после войны умер от алкоголизма.

Сережа Горяинов, будучи адъютантом генерала Карбышева, вместе с ним попал в плен, четыре года пробыл в немецких концлагерях, потом четыре года работал инженером-текстильщиком, потом попал в концлагеря уже советские, через семь лет вновь стал инженером. Изредка я с ним встречаюсь.

Встречаюсь я с Петей Бурманом и Надей Аранович.

Ваня Таль погиб в лагерях.

Леля Нейман, как немка, во время войны была выслана в Казахстан, через пятнадцать лет вернулась в Москву, умерла. Я ее хоронил.

Лева Миклашевский вместе с тремя своими братьями был лишен паспорта как сын жандармского офицера; все четверо по доносу мужа их единственной, обожаемой ими сестры попали в лагеря и там погибли.

О судьбе остальных — ничего не знаю.

После войны в том здании на 7-м Ростовском сперва находилась школа № 31, известная своими туристскими походами, позднее там обосновался суд. Как-то я заглянул внутрь, ради любопытства, прошел по коридорам и лестницам. Но все было так перестроено, перегорожено, что только ступени лестниц с углублениями из-за множества ног за полвека службы оставались прежними.

Как-то меня позвали выступать в библиотеку, как раз напротив.

— Вы знаете, что тут было до революции? — спросил я молоденькую библиотекаршу.

— Знаю! Тут была поповская семинария,— безапелляционно ответила она.

Я не стал ее разубеждать. Но выступал в тот день невнимательно...

Кончил я школу, подал заявление на биологический факультет университета и уехал в Глинково готовиться к экзаменам.

В предыдущие годы у меня были обязанности ходить за водой, в Посад за покупками. Теперь меня заменили сестры, а я, чувствуя свое привилегированное положение, забирался с утра на ступеньки церковной паперти и там зубрил, писал конспекты, решал задачи, только к вечеру разрешал себе недальнюю прогулку.

Особенно страшен был разрыв в политграмоте. Требовалось усвоить учебник Бердникова и Светлова толщиной с Библию, а также две более тонкие книжонки — «Азбуку коммунизма» Н. Бухарина и «Краткую историю РКП (б)» Г. Зиновьева. Во всех трех имя Сталина не упоминалось.

Десятки лет десятки миллионов студентов и других несчастных сидят и зубрят, отупляют сознание. И знают, что в будущей жизни это никак не понадобится, а теряют драгоценное время, идут на экзамены, проваливаются или выдерживают, а на следующем курсе опять толкут воду в ступе...

Обе тонкие книжки я проштудировал недели за две, а за толстую страшно было приниматься. Я понял, что до экзаменов никак не успею освоить все те премудрости, о которых говорилось весьма тяжелым, со многими придаточными предложениями, языком. Между прочим, в числе прочих премудростей была доказана невозможность построения социализма в одной стране. Впоследствии такие мысли были признаны вредительскими, оба автора книжищи канули в Лету, а их труд был изъят из библиотек и сожжен. Такая же участь постигла все произведения Бухарина, Зиновьева и книги других авторов.

Первую половину лета Владимир и Елена в Глинкове не жили, Елене предстояло родить. Наконец 15 июля на свет появился племянник Михаил. Владимир нам прислал очень смешное письмо, прилагался рисунок с надписью: «Князь Михаил Владимирович Голицын в возрасте двух дней». Письмо, к сожалению, пропало, а рисунок уцелел...

Я уехал в Москву держать экзамены. Но сперва мне предстояло получить удостоверение личности. Из Епифани выслали мою метрику. В милиции мне вручили ценнейший документ — красную книжку — удостоверение личности. Я ее принес домой и обнаружил, что переврали мою фамилию и место рождения. И с тех пор моя фамилия Галицын, а родился я в деревне Бугорки. Так у меня отняли родину.

Отец мой получил отпуск, родители уехали в Глинково. В Москве оставалась сторожить квартиру лишь няня Буша. Я стал впервые жить самостоятельно, чем очень гордился. Вместо дешевой столовки на Зубовской площади я облюбовал «Прагу», где брал порцию зеленого горошка и стакан пива. Не очень было сытно, но мне нравилось сидеть в роскошном зале, наблюдать, как кутят другие.

Первый экзамен был сочинение. Времени дали всего час, и я легко накатал красочное описание ужасов крепостного права по «Запискам охотника» Тургенева. Писал в большом, очень красивом, стильном Актовом зале старого здания университета; там же через три дня экзаменовался по русскому устному.

Старенький преподаватель, несмотря на жару, в старомодном сюртуке и накрахмаленной рубашке, с галстуком, посмотрел на меня из-под очков, вынул из папки мое сочинение, указал на две подчеркнутые красным ошибки и стал спрашивать. На все вопросы я отвечал бойко. Когда же он меня спросил, к какому жанру относятся «Мертвые души», я так же бойко ответил, что это роман.

— А Гоголь называл свое творение поэмой,— пристыдил меня экзаменатор и поставил «уд».

Следующий экзамен был политграмота. Я видел, как передо мной один за другим сыпались несчастные. Подошел к маленькому столику, за которым сидел в расстегнутой русской рубашке молодой развязный еврей с пейсами. А я успел освоить лишь пятьсот из тысячи страниц пресловутой «библии» Бердникова и Светлова. На мое счастье, все вопросы были из ее первой половины. О чем меня спрашивал экзаменатор — не помню, но отвечал я без запинки, хотя однажды он меня прервал и, усмехнувшись, заметил:

— Как раз наоборот.

Получив вторую «удочку», я побежал в «Прагу» как на крыльях. А была тогда пятница. Неожиданно на Арбатской площади я встретил Алексея Бобринского, который меня обнял со словами:

— Сережа, как я рад тебя видеть!

Оказывается, в воскресенье предстояла его свадьба, а никого из родных и друзей в Москве нет, и над ним некому держать венец. Он пригласил меня шафером. Впоследствии я узнал, что и его мать тетя Вера и его сестра Соня Уитер резко восстали против этого брака с дочерью тамбовского мещанина. А тогда я только спросил:

— В какой церкви венчание? в котором часу? — И побежал дальше.

Следующий экзамен — по математике — предстоял в понедельник. Я решил позволить себе на пару часов отвлечься от зубрежки.

Венчание происходило в церкви Симеона Столпника XVII века на Поварской, которую в последующие годы изуродовали до неузнаваемости, превратили в керосиновую лавку, а затем отреставрировали, заново выстроили колокольню, восстановили наличники, кокошники, купола и кресты, где покрасили, где позолотили. Но мимо проезжал какой-то вождь, увидел горящие на солнце узорчатые кресты и приказал их сорвать. Только неделю москвичи ими любовались, их заменили тонкие шпили; теперь в том здании помещается Музей охраны природы. На фоне огромных сундуков-небоскребов оно смотрится неожиданно, как драгоценный камень на половой тряпке.

Невеста в простенькой фате мне показалась самой заурядной, а впрочем, симпатичной девушкой. Звали ее Аля. Над женихом поочередно со мной держали венец старший из братьев Кристи Владимир и кто-то из невестиной родни. Над невестой держали венцы три ее брата. После венчания отправились пировать на квартиру ее родни на Якиманку. Мне бы извиниться, уйти: я ведь свой долг выполнил, и отправляться решать задачи. А я поплелся следом за другими. Пировали, пели, кричали «горько», пили тамбовскую брагу цвета мочи. Я поверил, что она слабенькая, и напился вдрезину.

— Домой дойдешь? — кто-то спросил меня, провожая.

На Крымском мосту я долго стоял, смотря в мутные волны, меня тошнило, домой еле добрался. Няня Буша меня подхватила, уложила спать. Утром я проснулся, проспав часов пятнадцать подряд, и с головой, тяжелой, как камень, заковылял на экзамен.

Из трех задач не смог решить ни одной. Ничего такого мы не проходили, и в программе экзаменов подобных трудностей не указывалось. Потом говорили, что задачи были на смекалку. А у меня смекалка отродясь не водилась, да еще тамбовская брага не выветрилась из головы. Я провалился с треском. Держать экзамен по физике не было никакого смысла, и я собрался в Глинково.

А сейчас думаю, и хорошо, что провалился. Вряд ли дали бы мне закончить больше двух курсов, выгнали бы, как за два года до того сестру Соню. Только бы лишние муки испытал.

А тогда чувствовал я себя опозоренным, глубоко несчастным. Меня утешало, что провалился и Сергей Раевский, которого спросили как раз из второй части учебника политграмоты.

Накануне моего отъезда в Глинково неожиданно явился из Бутырской тюрьмы дядя Николай Владимирович Голицын, отсидев ровно три года сроку. Когда ему объявили: «С вещами»,— сокамерники его подняли на руки и вынесли в коридор ногами вперед.

Вместе мы поехали в Посад, я пошел его провожать на Красюковку, где жили Трубецкие и дедушка с собачкой Ромочкой. Шагая по травке рядом с тропинкой, он вдыхал чистый воздух и говорил:

— Я три года не знал такого воздуха и три года не ходил по травке.

В Глинкове тетя Саша, мои младшие сестры и Ляля Ильинская встретили меня сдержанно, никто не заговаривал со мной о моем провале. Родители были очень огорчены, но тоже молчали. На следующий день я стал носить воду из колодца и пошел в Посад за покупками...

Тем летом 1926 года в газетах было опубликовано сообщение ГПУ о расстреле двадцати человек. О каждом поместили несколько строк обвинений.

Первым в списке стоял князь Павел Дмитриевич Долгоруков, в свое время один из основателей кадетской партии, видный белоэмигрант, неизвестно зачем перешедший нашу границу и пойманный где-то на Украине; он приходился родным дядей нашему знакомому Владимиру Николаевичу Долгорукову.

Вторым в списке стоял бывший кавалергард Эльвенгрен, финский подданный; он приехал в Питер по поручению какой-то финской фирмы. Его хорошо знал дядя Владимир Трубецкой.

Третьим в списке стоял Нарышкин — бывший лейб-гусар. Он жил с женой и сыном в Москве, был без одной ноги, любил выпивать и, говорили,— часто рассказывал анекдоты. Его тоже хорошо знал дядя Владимир, мы его не знали, но было много общих знакомых. Арестовали его всего за три дня до опубликования кровавого списка; жена собиралась идти к Пешковой, нести на всякий случай передачу в Бутырки и вдруг прочла в газетах страшный список. С десятилетним сыном Алешей она приехала в Сергиев посад, Трубецкие их приютили, потом нашли для них комнату рядом со своей квартирой. Я несколько раз видел мать и сына, как они проходили по улице. Пешкова устроила им отъезд за границу. Больше я о них ничего не знаю.

Художник Фаворский, всю жизнь любивший детей, нередко рисовал карандашом их портреты. Он был хорошо знаком с Трубецкими, нарисовал портреты их детей, портрет девочки Ксаны Истоминой, еще каких-то мальчиков и девочек.

Много лет спустя на выставке, уже после того, как вышла моя книга о Фаворском, я увидел карандашный портрет, под которым стояло: «Портрет мальчика» (1926 г.) и подпись Фаворского.

Сидел, вытянувшись вперед, мальчик с тоненькими, странно изогнутыми голыми ручками и остроугольными плечиками, на тоненьких ножках короткие штанишки; поражали его большие удивленные глаза, и рот был удивленно раскрыт... Я узнал Алешу Нарышкина.

В этом потрясающем портрете простым карандашом Фаворский сумел уловить не скорбь, а словно бы удивление мальчика, который делится с друзьями своею новостью: «А знаете, на прошлой неделе мой папа был убит большевиками...»

Если бы я увидел этот портрет раньше, еще когда работал над своей книгой о Фаворском, то постарался бы его там поместить, хотя учитателей, возможно, возникли бы недоумения:

— Какого странного мальчика изобразил художник!

Кто был среди семнадцати остальных в списке — не помню.

ГПУ объявило, что казнит преступников в ответ (вернее, в отместку) за террористический акт — за бомбу, подложенную в здание на Лубянке, когда взрывом отвалился кусок стены, а жертв не было!

Английские лейбористы, тогда заигрывавшие с нашим правительством, прислали короткую, в три газетные строчки, телеграмму о том, что их деятельности в пользу нашей страны препятствуют «казни без суда» (точные слова), и советуют их прекратить. А тогда подобные телеграммы помещались в наших газетах. За подписью Рыкова была напечатана ответная пространная телеграмма, оправдывавшая такие казни.

Три дня Ляля Ильинская ходила как потерянная, что-то бормотала, что-то записывала. На третий вечер она прочла нам звонким голосом свои стихи, которые мне показались прекрасными,— они назывались «На смерть двадцати».

В Глинково приехал Андрей Киселев. Он был одним из немногих моих школьных друзей, которого я ввел в наш дом еще с прошлой зимы. Отец его был горным мастером в гравийных карьерах, мать — в молодости учительницей, старший брат Сергей позднее стал крупным ученым-археологом, членом-корреспондентом наук. Семья жила в Лосиноостровской. Сам Андрей занимал маленькую комнатку в Теплом переулке в квартире трех сестер Золоторевых — учительниц из нашей школы.

Меня влекли к нему его предприимчивость, энергия, любовь к старине, начитанность. Я всегда считал себя ниже его. А что он находил во мне — не знаю, но с годами он стал больше интересоваться моей сестрой Машей и говорил про нее, что в профиль, со своим маленьким точеным носом и взбитыми, вьющимися волосами, она кажется ему словно римской камеей.

Он приехал к нам в Глинково в новенькой, черной, с зелеными кантами, с медным значком механика, фуражке. И я сразу понял: поступил в МВТУ — в Московское высшее техническое училище.

В тот год немногие из моих одноклассников решились держать экзамены в вузы; большинство, учтя свою неподготовленность, отложили экзамены на год, некоторые, подобно мне, провалились. Кроме Андрея, поступило еще двое или трое, в том числе одна из наших самых плохих учениц — Лена Веселовская, за свою толщину и коротконогость прозванная Тумбой, но, видимо, тут дело не обошлось без блата. Она поступила на медицинский факультет 1-го Университета.

Андрей очень гордился своей фуражкой. По давней традиции полагалось покупать ее при поступлении в технический вуз и носить до его окончания, а следующую приобретать, лишь получив диплом инженера.

Через два года Андрей и другие студенты были вынуждены сменить фуражки на кепки, когда заплевали само звание инженера, а огромное их число было отправлено в концлагеря по выдуманным обвинениям, и фуражка со значком стала символом мифического вредительства.

Приехав в Глинково, Андрей тут же предложил нам идти в поход. Все мы ходили босиком, Андрей фуражку снял, надел на голову колпак из газеты, ботинки скинул. И на следующий день под его руководством мои сестры — Соня и Маша, Ляля Ильинская и я отправились пешком на станцию Бужаниново — первую остановку после Сергиева посада. Шли полями, лесами, любовались лесными далями, в какой-то деревне пили молоко с чудесным заварным ржаным хлебом. А тогда везде крестьянки сами пекли в русских печках на капустных или кленовых листьях круглые караваи с верхней румяной корочкой; они были куда вкуснее нынешних буханок.

Придя на станцию, мы узнали, что поезд в Сергиев посад пойдет лишь через три часа, а на задних путях стоял товарняк. Андрей тотчас же нам предложил влезть на тормозную площадку вагона. Он говорил, что и раньше столько раз так ездил, и писатель-народник Златовратский всегда путешествовал по Руси подобным способом.

Паровоз загудел, вагоны лязгнули. Мы вскочили на площадку. Когда же поезд перешел на полный ход, к нам вспрыгнул какой-то железнодорожник и, уцепившись за мою руку, изо всех сил стал меня тянуть, чтобы сбросить на ходу с поезда. Мои спутники потянули меня в другую сторону.

— Позвоните в ГПУ-у-у-у! — завопил железнодорожник, когда наш вагон, набирая скорость, проезжал мимо здания станции.

Железнодорожник нам объявил, что девочек отпустят, а меня и Андрея посадят и каждому дадут по три года. Соня и Маша начали умолять его нас простить, что мы нечаянно и больше не будем, а он все угрожал тремя годами. Андрей перед нами оправдывался, ссылаясь на опыт писателя Златовратского.

— Да ведь до революции ГПУ не было,— резонно отвечала Соня.

А колеса вагона все стучали, а поезд все мчался сквозь поля и леса. Перед нами открылся великолепный архитектурный ансамбль Троице-Сергиевой лавры. Но нам было не до любования древней красотой.

Вагоны начали лязгать, тормозить. И вдруг железнодорожник соскочил на ходу и скрылся. Мы даже не сразу поняли, что беда миновала. Когда же поезд совсем замедлил ход, мы спрыгнули, но в сторону, противоположную станции, и пошли по путям, обмениваясь впечатлениями от только что пережитых страхов.

— Никогда не будем ездить на товарных поездах,— в один голос заявили девочки.

На следующий день Андрей опять потащил нас в поход. Но девочки, сославшись на усталость, отказались. Мы зашагали вдвоем в дальний, за восемь верст, скит Параклит.

Наша дорога начиналась от Черниговского скита, была прямой, мощеной, теперь заросшей травой, по ее сторонам рос сплошной лес.

Скит Гефсиманский жил под дамокловым мечом выселения, землю у монахов отобрали, и поля зарастали сорняками, А над Параклитом еще не нависла угроза, и когда мы подходили к его красной кирпичной ограде, то увидели вдали нескольких монахов, которые жали серпами рожь.

Скит жил по строжайшему уставу, женщины туда не допускались, служба в небольшой кирпичной церкви длилась долго, богомольцы сюда приходили редко. Монах-привратник нас пропустил за ограду, объяснил, где находится трапезная, и сказал, что нас непременно накормят. Так оно и случилось. Молодой, улыбающийся монах подал нам по глиняной миске заправленных постным маслом и луком горячих кислых щей, отрезал от большого каравая по огромному куску хлеба, поставил перед нами на стол глиняный кувшин с ледяным квасом. Мы поели с аппетитом и признались друг другу, что никогда в жизни не пробовали таких щей, такого хлеба, такого квасу.

Недавно я узнал, что патриарх Пимен в молодости был монахом в Параклите. Мне хочется думать, что тот инок, кто нас так щедро угощал обедом, и был будущий глава Русской православной церкви.

Андрей организовал и третий туристский поход. Прослышали мы, что в лесу, верстах в двадцати к северу-западу от Сергиева посада, находится основанная недавно Гермогеновская пустынь, куда переселились монахи из закрытого в первые годы революции подмосковного Николо-Угрешского монастыря.

Расспросили дорогу и пошли опять впятером: мои сестры, Ляля Ильинская, Андрей Киселев и я.

Тот поход, а вернее богомолье, вспоминается мне как одно из самых поэтичных впечатлений моего отрочества. Благостное чувство охватывало нас, когда мы шли от деревни к деревне то полями, то перелесками, наконец нам показали малоезженную дорогу, и мы углубились в вековой лес, а вскоре нам представился вид словно с картины Нестерова: лесная поляна, местами распаханная; пара лошадей пасется, иноки работают на пашне, на краю леса несколько недавно срубленных, малых, крытых соломой избушек; над той, что была побольше и крыта тесом, поднималась кругленькая луковка из осиновых плашек, увенчанная деревянным крестом. Постройки окружала изгородь из слег.

Наш приход сперва вызвал у монахов смятение — нас приняли за представителей власти. А услышав, что мы богомольцы, монахи собрались совещаться, как нас устроить, чем угостить. От еды мы отказались, у нас с собой кое-что было, да в ближайшей деревне мы попили молока. Шла всенощная, мы вошли в церковку и встали а полутьме притвора, смущая монахов своим малобогомольным видом. Когда же служба кончилась, нас позвал к себе в избушку древний старец отец Андрей и начал ставить самовар. Никак у него не ладилось, единственная в скиту самоварная труба была старая, продырявленная в нескольких местах, пламя вырывалось наружу, и вода никак не закипала. Отец Андрей охал — вот какая беда: из-за трубы он не может нам предложить чаю из земляничных листьев с медом. А тут происшествие: сестра Соня, садясь за стол, нечаянно стукнулась головой о лампадку, висевшую перед иконой в красном углу. Деревянное масло облило ей волосы, пролилось на овчину, которую отец Андрей нам постелил на полу. Я думал, он сейчас будет бранить Соню, а он перекрестился, спросил мою оплошавшую сестру, как ее зовут, и сказал:

— Раба божия София, не смущайся, это благодать, это тебе Господь счастье посылает.

Мы легли рядышком. Лежавшая рядом со мной Соня совала мне в нос свои пахнущие деревянным маслом волосы, и я плохо спал.

Утром мы отправились обратно в Глинково.

А Андрей, вот какой был настырный! Он обещал своему тезке старцу при первой же возможности доставить ему новую самоварную трубу, но никак не мог выполнить своего обещания. Такой случай нашелся лишь на Октябрьские праздники. Но возникло неожиданное препятствие, под страхом отчисления из вуза всех студентов обязали участвовать в демонстрации на Красной площади. Шагал он в колонне под красным транспарантом, проклинал торчащих куклами перед Мавзолеем вождей и думал о самоварной трубе. Наконец он вырвался, помчался на Ярославский вокзал, с ближайшим поездом к себе на Лосиноостровскую, следующим — в Сергиев посад и зашагал с трубой под мышкой в Гермогеновскую пустынь.

Явился он туда ночью, насмерть перепугал монахов и вручил трубу старцу. Недолго она послужила. Через год мои сестры и Андрей, но уже без меня, снова отправились в пустынь и застали там мерзость запустения: бревна избушек были развезены по окрестным деревням, монахи разошлись в разные стороны. В зарослях крапивы валялся никому не нужный осиновый церковный куполок с поломанным крестом...

Дата добавления: 2015-06-28