Богоспасаемый град 3 страница

Никаких инструкций и программ не было, но я понимал, какую пользу могу принести этим не шибко грамотным симпатичным паренькам. Нет, задачи вроде «некто купил два метра ситца...» и т. д. не годятся. Надо брать примеры из жизни, им знакомой. Я писал на доске: «Иванов вывез столько-то кубометров леса, Сидоров — столько-то. На сколько процентов Иванов перевыполнил норму, а Сидоров недовыполнил?» Надо сказать, что и тот и другой сидели тут же за партами. А вот пример из грамматики — при общем хохоте я писал: «Иванов скоро женится, а Сидоров пока не собирается жениться».

Уроки проходили не только интересно, но и весело. Увы, через две недели курсы закрылись. Какое-то количество леса, застрявшего по берегам рек, удалось сплавить в Кузнецк, бревна предстояло выловить из воды и сложить в штабели. Как не хотелось моим ученикам отправляться на эти работы! Им обещали: выполните задание — вернетесь на курсы! Но их обманули, и моя педагогическая деятельность с тех пор не возобновлялась...

Я получил весьма красноречивое длинное письмо от родителей. Они подробно описывали неожиданную для меня свадьбу моей самой младшей сестры Кати с Валерием Перцовым. Он был моим другом еще на Литературных курсах, именно я ввел его в нашу семью. Я уже писал, что он подружился с моим братом Владимиром, что он пытался ухаживать за моей сестрой Машей, но, не получая взаимности, перенес свое влечение на восемнадцатилетнюю Катю.

Благодетельница многих семей Моина Абамелек-Лазарева расщедрилась и вместо ежемесячных десяти долларов прислала целых сто. Свадьбу устроили по тем временам роскошную. Венчались в церкви ближайшего к Дмитрову села Подлипечья. Гостей позвали много. Катя в белой фате, как писали родители, была прелестна. А мне так и не пришлось быть шафером в четырнадцатый раз.

А другая новость в родительском письме казалась и вовсе невероятной. Вышло постановление партии и правительства о новой стройке: между Волгой и Москвой будет проведен канал и пройдет он не более не менее, как через Дмитров. К письму была приложена вырезка из газеты, что требуются инженеры и техники всех специальностей. Родители писали, что нечего мне томиться вдали от отчего дома, чтобы я немедленно увольнялся и приезжал к ним.

Я рассказал о будущем грандиозном строительстве Мешалкину и намекнул, как бы хотел там работать. Он мне отвечал, что у меня договор подписан на год работы здесь. В будущем январе срок договора закончится, тогда, возможно, меня уволят.

Меня направили на Абашевский лесоучасток. Запомнилось дивной красоты путешествие на лодке, сперва вниз по Мрас-су, потом по Томи. Стояла осень, и подступавшие к берегам горы были и желтые, и оранжевые, и красные, с темными пятнами кедров, пихт, елей и сосен. В старинном русском селе Абашеве высилась недавно закрытая и превращенная в склад церковь, по обоим склонам малой речки Абашевки стояли добротные дома, в одном из них, бывшем кулацком, размещалась контора лесоучастка. Выше по течению речки через каждые десять километров один за другим располагались три поселка — лесозаготовительные пункты. Лишь начальство там было вольнонаемное, остальные жители являлись спецпереселенцами.

Не хочу повторяться, поэтому рассказывать о тамошней жизни не буду. Я увидел такие же длинные бараки с двухэтажными нарами и услышал о такой же горькой доле ни в чем не повинных несчастных и трудолюбивых людей.

Я наслышался много страшных рассказов о тамошнем летнем голоде, о том, как умирали взрослые и дети, а с осени понавезли муку и продовольствие, задымились трубы столовок, и люди пошли с топорами и пилами в тайгу.

Позднее я записал свои впечатления о жизни абашевских спецпереселенцев, только один случай взял из моего пребывания на Мзасском участке — это как я украл у девочки пышку, все остальные были посвящены Абашеву, в последнем рассказе описывалось, как прорвало на Томи заграждения и весь заготовленный лес устремился к океану. Назвал я всю серию — «Тайга».

Моя покойная мать сумела уберечь крамольную тетрадку и вручила ее мне, когда я вернулся с войны. Не знаю, будут ли эти рассказы когда-либо опубликованы. Я показывал их одному писателю, он прочел и сказал: чересчур мрачный натурализм...

На одном из абашевских лесопунктов мне поручили строить ледяную дорогу для вывозки леса. Вешками и колышками я наметил трассу вдоль ручейка. Рабочие расчищали просеку, рубили кусты и деревья, срезали неровности. Ждали морозов и снега, чтобы начать поливать будущую ледяную дорогу.

По чертежам из пособия по лесоразработкам был сколочен и смонтирован на санях длинный и высокий ящик с двумя дырками внизу и сзади, заткнутыми втулками. Ударят морозы, лошадка повезет сани с ящиком, наполненным водой, выедет на дорогу, возчик вышибет втулки, лошадка поплетется, и вода польется на колеи.

Так предполагалось. А на самом деле за весь декабрь как нарочно морозы едва спускались до минус 2—3°. Подливали дорогу по ночам из трех ящиков. А дорога оставалась рыхлой, открывать по ней движение было нельзя. По ее сторонам скопились многие штабели леса.

Пунктовый десятник на меня нажимал, на него нажимали сверху: «Давай-давай вывози, давай план выполняй!» Приезжало начальство. Все понимали: открывать движение нельзя, дорога через три дня рухнет. По ночам я бегал от одного поливальщика к другому, пешней замерял толщину льда.

Только перед самым Новым годом наконец грянули сильные морозы. За три дня слой льда на дороге вырос до 20 сантиметров. И поехали вереницей грандиозные возы — сразу за хвостом лошади сани, у концов бревен — подсанки. Зрелище было впечатляющее: одна лошадка, а везет такую махину. Каждую ночь выезжало на ледяную дорогу трое саней с ящиками и поливали ее, поливали. А я бегал от одного поливальщика к другому. План вывозки леса был перевыполнен...

Спал я по утрам до обеда на полу в комнате, которую занимал десятник Росанов с женой и четырьмя маленькими детьми. Они забирались на меня, не давали спать, но я терпел.

Возможно, мой читатель не забыл мой рассказ в начале этой главы о бумажке с грифом «сов. секретно», которую я ухитрился прочитать в кабинете директора леспромхоза. Первый секретарь обкома Эйхе предлагал сокращать многосемейных.

В течение последующих месяцев я несколько раз слышал красноречивые рассказы, как безжалостно выгоняли с работы тех, у кого было много детей. И родители метались по городам Сибири, забирались на дальний Север, на глухие золотые прииски в надежде где-то устроиться.

Десятник Росанов был одним из таких сокращенных. Раньше он служил милиционером в Кузнецке, жил в достатке, занимал просторную комнату с мебелью, был счастлив с женой и детьми, наверное, числился хорошим, расторопным служакой, тащил и не пущал, ловил уголовников и людей ни в чем не повинных. И вдруг на него и на пять других многосемейных милиционеров нагрянула беда — их уволили. У Росанова был шурин в леспромхозе, он помог ему устроиться в Абашеве...

Читатель, наверное, удивляется: почему я, живя в Горной Шории, ничего не рассказываю о коренном населении — о шорцах, упомянул о них в начале главы, и все. Да, я с ними почти не соприкасался, проезжал или проплывал мимо их малых улусов — селений, расположенных вдоль рек, а в избушки к ним не заходил. Слышал об их гостеприимстве, встречал их, охотников и рыболовов, зимой на лыжах, летом в долбленых челноках. Были они меткие стрелки, экономя дробь, стреляли в белок и бурундуков одной дробинкой в глаз. Они охотились, сбывали шкуры в фактории, называемые «интегралами», там получали продукты и промтовары. Но явились лесозаготовители, всех ценных зверей распугали, соболей почти не осталось. Приходилось шорцам забираться далеко в тайгу, жить им становилось все труднее...

Ледяная дорога, поливаемая каждую ночь, настолько окрепла, что я мог ее сдать по акту и уехать в Балбынь в начале января 1933 года.

В леспромхозе я застал комиссию партийного контроля, проверявшую работы: почему не выполнен план лесозаготовок, почему в конторе леспромхоза так много служащих? Я сообразил — самое время увольняться и подал заявление.

Директор наложил резолюцию — «Рассчитать». А в леспромхозе существовал любопытный порядок выдачи зарплаты: не по ведомостям два раза в месяц, а каждый служащий время от времени приходил в бухгалтерию и выпрашивал там какую-то сумму. А я клянчил редко. Так в мою пользу набежала сумма весьма солидная, да еще мне начислили за преподавание на курсах.

Директор леспромхоза уехал в Новосибирск оправдываться, почему план не выполняется, за него остался Мешалкин. Я сидел в его кабинете, что-то подсчитывал, когда туда явился председатель контрольной комиссии с готовым актом.

Он прочел вслух. Вот, оказывается, почему плохо работают. Всюду сидят классовые враги, доверяются ответственные должности бывшим кулакам-спецпереселенцам, а также ссыльным; председатель комиссии называл фамилии: один — бывший белый офицер, другой — сын попа, третий — бывший торговец, и т. д. Они явные вредители, нарочно срывают план. Я в этот страшный список не попал, числился уволенным. Мешалкин струсил и акт подписал. Комиссия уехала. А вскоре и я, получив толстую пачку рублей, со всеми распрощался и покинул навсегда суровый край.

— Слава тебе, Господи! — мысленно я крестился, садясь со своим чемоданом в сани.

Вот еще один пример, как мне в жизни повезло. Посадили ли тех, кто упоминался в акте, не знаю, сам я благополучно улизнул...

В Кузнецке на вокзале народу толпилось тьма-тьмущая, особенно много было пассажиров с детьми — и совсем грудных младенцев, и постарше. Их родители, уволенные и выселенные из казенных квартир, забрав своих многочисленных потомков и кое-какой скарб, прибыли в Кузнецк в надежде устроиться на великой стройке, но получали отказ и теперь ехали куда глаза глядят, а кому негде было приклонить голову, оставались на вокзале.

Тогда еще существовал обычай: доставать балеты через носильщиков. Я поймал одного усатого дядьку в белом засаленном балахоне с бляхой на груди, хотел вручить ему деньги, а он сказал:

— Сперва зайдемте за эту дверку.

Там сидел военный. Хорошо мне знакомая зловещая фуражка с голубым верхом, с красным околышем лежала на столе. Гепеушник долго изучал мои документы, спросил, куда я еду, и, узнав, что до Москвы, буркнул носильщику:

— Разрешаю.

Я ждал на вокзале поезда с билетом в кармане и наблюдал, как два носильщика вылавливали в толпе подозрительных и вели их, растерянных, за ту маленькую дверку.

Уезжал я в один из самых последних дней января 1933-года. Оглушительно ревело радио, диктор передавал негодующие слова экстренного правительственного сообщения: в Берлине был подожжен рейхстаг и Гитлер захватил власть. Не думал я тогда, какое влияние на судьбу всей нашей страны и всей планеты окажет то событие. Меня больше беспокоило, как я доеду до Москвы.

Наконец был подан поезд Кузнецк — Москва. Я сел в плацкартный вагон, занял верхнее боковое место, в купе напротив сели трое мужчин и одна женщина. Ехать предстояло долго, поперек нашей многострадальной страны. Я перезнакомился с соседями. Они были служащие великой стройки, ехали через Москву куда-то в командировку. Все они наперерыв восхваляли своего начальника, друга Орджоникидзе, Франкфурта. Никто из них тогда не думал, что этому крупному руководителю оставалось жить совсем немного...

Поезд запаздывал, прибыл в Москву на Казанский вокзал в четыре утра. Мои соседи по купе отправились в комнату для транзитных пассажиров, я присоединился к ним — ждать, когда пойдут трамваи...

За тот год в Горной Шории я столько набрался впечатлений, со столькими людьми перезнакомился, столько страшных фактов запомнил, что мне хватило бы материалов не на одну эту главу, а на целую книгу.

Дата добавления: 2015-06-28