Робинзон убеждается, что на его острове бывают людоеды

Прошло два года с того дня, когда я увидал на песке след человеческой

ноги, но прежний душевный покой так и не вернулся ко мне. Кончилась моя

безмятежная жизнь. Всякий, кому приходилось в течение долгих лет

испытывать мучительный страх, поймет, какой печальной и мрачной стала с

тех пор моя жизнь.

Однажды во время моих блужданий по острову добрел я до западной его

оконечности, где еще никогда не бывал. Не доходя до берега, я поднялся на

пригорок. И вдруг мне почудилось, что вдали, в открытом море, виднеется

лодка.

"Должно быть, зрение обманывает меня, - подумал я. - Ведь за все эти

долгие годы, когда я изо дня в день вглядывался в морские просторы, я ни

разу не видел здесь лодки".

Жаль, что я не захватил с собою подзорной трубы. У меня было

несколько труб; я нашел их в одном из сундуков, перевезенных мною с нашего

корабля. Но, к сожалению, они остались дома. Я не мог различить, была ли

это действительно лодка, хотя так долго вглядывался в морскую даль, что у

меня заболели глаза. Спускаясь к берегу с пригорка, я уже ничего не видал;

так и до сих пор не знаю, что это было такое. Пришлось отказаться от

всяких дальнейших наблюдений. Но с той поры я дал себе слово никогда не

выходить из дому без подзорной трубы.

Добравшись до берега - а на этом берегу я, как уже сказано, никогда

не бывал, - я убедился, что следы человеческих ног совсем не такая

редкость на моем острове, как чудилось мне все эти годы. Да я убедился,

что, если бы я жил не на восточном побережье, куда не приставали пироги

дикарей, я бы давно уже знал, что на моем острове они бывают нередко и что

западные его берега служат им не только постоянной гаванью, но и тем

местом, где во время своих жестоких пиров они убивают и съедают людей!

То, что я увидел, когда спустился с пригорка и вышел на берег,

потрясло и ошеломило меня. Весь берег был усеян человеческими скелетами,

черепами, костями рук и ног.

Не могу выразить, какой ужас охватил меня!

Я знал, что дикие племена постоянно воюют между собой. У них часто

бывают морские сражения: одна лодка нападает на другую.

"Должно быть, - думал я, - после каждого боя победители привозят

своих военнопленных сюда и здесь, по своему бесчеловечному обычаю, убивают

и съедают их, так как они все людоеды".

Здесь же невдалеке я заметил круглую площадку, посредине которой

виднелись остатки костра: тут-то, вероятно, и сидели эти дикие люди, когда

пожирали тела своих пленников.

Ужасное зрелище до того поразило меня, что я в первую минуту позабыл

об опасности, которой подвергался, оставаясь на этом берегу. Возмущение

этим зверством вытеснило из моей души всякий страх.

Я нередко слыхал о том, что есть племена дикарей-людоедов, но никогда

до тех пор мне не случалось самому видеть их. С омерзением отвернулся я от

остатков этого страшного пиршества. Меня стошнило. Я чуть не лишился

чувств. Мне казалось, что я упаду. А когда я пришел в себя, то

почувствовал, что ни на одну минуту не могу здесь остаться. Я взбежал на

пригорок и помчался назад, к жилью.

Западный берег остался далеко позади, а я все еще не мог окончательно

прийти в себя. Наконец я остановился, немного опомнился и стал собираться

с мыслями. Дикари, как я убедился, никогда не приезжали на остров за

добычей. Должно быть, они ни в чем не нуждались, а может быть, были

уверены, что ничего ценного здесь невозможно сыскать.

Не могло быть никакого сомнения в том, что они не один раз побывали в

лесистой части моего острова, но, вероятно, не нашли там ничего такого,

что могло бы им пригодиться.

Значит, нужно только соблюдать осторожность. Если, прожив на острове

почти восемнадцать лет, я до самого последнего времени ни разу не нашел

человеческих следов, то, пожалуй, я проживу здесь еще восемнадцать лет и

не попадусь на глаза дикарям, разве что наткнусь на них случайно. Но такой

случайности нечего опасаться, так как отныне моя единственная забота

должна заключаться в том, чтобы как можно лучше скрыть все признаки моего

пребывания на острове.

Я мог бы увидеть дикарей откуда-нибудь из засады, но я не хотел и

смотреть на них - так отвратительны были мне кровожадные хищники,

пожирающие друг друга, как звери. Одна мысль о том, что люди могут быть

так бесчеловечны, наводила на меня гнетущую тоску.

Около двух лет прожил я безвыходно в той части острова, где

находились все мои владения - крепость под горой, шалаш в лесу и та лесная

полянка, где я устроил огороженный загон для коз. За эти два года я ни

разу не сходил взглянуть на мою лодку.

"Уж лучше, - думалось мне, - построю себе новое судно, а прежняя

лодка пускай остается там, где сейчас. Выехать на ней в море было бы

опасно. Там на меня могут напасть дикари-людоеды, и, без сомнения, они

растерзают меня, как и других своих пленников".

Но прошло еще около года, и в конце концов я все же решился вывести

оттуда свою лодку: очень уж трудно было делать новую! Да и поспела бы эта

новая лодка только через два-три года, а до той поры я был бы по-прежнему

лишен возможности передвигаться по морю.

Мне удалось благополучно перевести свою лодку на восточную сторону

острова, где для нее нашлась очень удобная бухта, защищенная со всех

сторон отвесными скалами. Вдоль восточных берегов острова проходило

морское течение, и я знал, что дикари ни за что не посмеют высадиться там.

Читателю едва ли покажется странным, что под влиянием этих

треволнений и ужасов у меня совершенно пропала охота заботиться о своем

благосостоянии и о будущих домашних удобствах. Мой ум утратил всю свою

изобретательность. Не до того мне было, чтобы хлопотать об улучшении пищи,

когда я только и думал, как бы спасти свою жизнь. Я не смел ни вбить

гвоздя, ни расколоть полена, так как мне постоянно казалось, что дикари

могут услышать этот стук. Стрелять я и подавно не решался.

Но главное - меня охватывал мучительный страх всякий раз, когда мне

приходилось разводить огонь, так как дым, который при свете дня виден на

большом расстоянии, всегда мог выдать меня. По этой причине все работы,

для которых требовался огонь (например, обжигание горшков), я перенес в

лес, в мою новую усадьбу. А для того чтобы у себя дома стряпать еду и печь

хлеб, я решил обзавестись древесным углем. Этот уголь при горении почти не

дает дыма. Еще мальчиком, у себя на родине, я видел, как добывают его.

Нужно нарубить толстых сучьев, сложить их в одну кучу, прикрыть слоем

дерна и сжечь. Когда сучья превращались в уголь, я перетаскивал этот уголь

домой и пользовался им вместо дров.

Но вот однажды, когда я, приступая к изготовлению угля, срубил у

подножия высокой горы несколько крупных кустов, я заметил под ними нору.

Меня заинтересовало, куда она может вести. С большим трудом я протиснулся

в нее и очутился в пещере. Пещера была очень просторна и так высока, что я

тут же, у входа, мог встать во весь рост. Но сознаюсь, что вылез я оттуда

гораздо скорее, чем влез.

Всматриваясь в темноту, я увидел два огромных горящих глаза,

смотревших прямо на меня; они сверкали, как звезды, отражая слабый дневной

свет, проникавший в пещеру снаружи и падавший прямо на них. Я не знал,

кому принадлежат эти глаза - дьяволу или человеку, но, прежде чем успел

что-нибудь сообразить, бросился прочь из пещеры.

Через некоторое время я, однако, опомнился и обозвал себя тысячу раз

дураком.

"Кто прожил двадцать лет в одиночестве на необитаемом острове, тому

не пристало бояться чертей, - сказал я себе. - Право же, в этой пещере нет

никого страшнее меня".

И, набравшись храбрости, я захватил горящую головню и снова полез в

пещеру. Не успел я ступить и трех шагов, освещая себе путь своим факелом,

как снова испугался, еще больше прежнего: я услышал громкий вздох. Так

вздыхают люди от боли. Затем раздались какие-то прерывистые звуки вроде

неясного бормотания и опять тяжкий вздох.

Я попятился назад и окаменел от ужаса; холодный пот выступил у меня

на всем теле, и волосы встали дыбом. Если бы у меня на голове была шляпа,

они, наверное, сбросили бы ее на землю. Но, собрав все свое мужество, я

снова двинулся вперед и при свете головни, которую держал над головой,

увидел на земле громадного, чудовищно страшного старого козла!

Козел лежал неподвижно и тяжело дышал в предсмертной агонии; он

умирал, очевидно, от старости. Я слегка толкнул его ногой, чтобы узнать,

может ли он подняться. Он попробовал встать, но не мог. "Пускай себе

лежит, - подумал я. - Если он напугал меня, то как же испугается всякий

дикарь, который вздумает сунуться сюда!"

Впрочем, я уверен, что ни один дикарь и никто другой не отважился бы

проникнуть в пещеру. Да и вообще только человеку, который, подобно мне,

нуждался в безопасном убежище, могло прийти в голову пролезть в эту

расселину.

На другой день я взял с собой шесть больших свечей собственного

изготовления (к тому времени я научился делать очень хорошие свечи из

козьего жира) и вернулся в пещеру.

У входа пещера была широка, но понемногу становилась все уже, так что

в глубине ее мне пришлось стать на четвереньки и около десяти ярдов ползти

вперед, что было, к слову сказать, довольно смелым подвигом, так как я

совершенно не знал, куда ведет этот ход и что ожидает меня впереди. Но вот

я почувствовал, что с каждым шагом проход становится шире и шире. Немного

погодя я попробовал подняться на ноги, и оказалось, что я могу стоять во

весь рост. Свод пещеры поднялся футов на двадцать. Я зажег две свечи и

увидел такую великолепную картину, какой никогда в жизни не видал. Я

очутился в просторном гроте. Пламя моих двух свечей отражалось в его

сверкающих стенах. Они отсвечивали сотнями тысяч разноцветных огней. Были

ли это вкрапленные в камень пещеры алмазы или другие драгоценные камни?

Этого я не знал. Вернее всего, это было золото.

Я никак не ожидал, что земля может скрывать в своих недрах такие

чудеса. Это был восхитительный грот. Дно у него было сухое и ровное,

покрытое мелким песком. Нигде не было видно отвратительных мокриц или

червей, нигде - ни на стенах, ни на сводах - никаких признаков сырости.

Единственное неудобство - узкий вход, но для меня это неудобство было

ценнее всего, так как я столько времени искал безопасного убежища, а

безопаснее этого трудно было найти.

Я был так рад своей находке, что решил тотчас же перенести в мой грот

большую часть тех вещей, которыми я особенно дорожил, - прежде всего порох

и все запасное оружие, то есть два охотничьих ружья и три мушкета.

Перетаскивая вещи в мою новую кладовую, я впервые откупорил бочонок с

подмоченным порохом. Я был уверен, что весь этот порох никуда не годится,

но оказалось, что вода проникла в бочонок только на три-четыре дюйма

кругом; подмокший порох затвердел, и образовалась крепкая корка; в этой

корке весь остальной порох сохранился цел и невредим, как ядро ореха в

скорлупе. Таким образом, я неожиданно стал обладателем новых запасов

отличного пороха.

Как обрадовался я такой неожиданности! Весь этот порох - а его

оказалось никак не меньше шестидесяти фунтов - я перенес в мой грот для

большей сохранности, оставив у себя под рукой три или четыре фунта на

случай нападения дикарей. В грот же я перетащил и весь запас свинца, из

которого делал пули.

Теперь мне чудилось, что я похож на одного из тех древних гигантов,

которые, по преданиям, жили в расселинах скал и в пещерах, куда было

невозможно добраться ни одному человеку. "Пусть, - говорил я себе, - хоть

пятьсот дикарей рыщут по всему острову, разыскивая меня; они никогда не

откроют моего тайника, а если и откроют, ни за что не посмеют совершить на

него нападение!"

Старый козел, которого я нашел тогда в моей новой пещере, околел на

следующий день, и я закопал его в землю там же, где он лежал: это было

гораздо легче, чем вытаскивать его из пещеры.

Шел уже двадцать третий год моего пребывания на острове. Я успел до

такой степени освоиться с его природой и климатом, что, если бы не боялся

дикарей, которые могли каждую минуту нагрянуть сюда, я охотно согласился

бы провести здесь в заточении весь остаток моих дней до последнего часа,

когда я лягу и умру, как этот старый козел.

В последние годы, пока я еще не знал, что мне угрожает нападение

дикарей, я придумал себе кое-какие забавы, которые в моем уединении очень

развлекали меня. Благодаря им я проводил время гораздо веселее, чем

прежде.

Во-первых, как уже сказано, я научил своего Попку говорить, и он так

дружелюбно болтал со мною, произнося слова так раздельно и четко, что я

слушал его с большим удовольствием.

Не думаю, чтобы какой-нибудь другой попугай умел разговаривать лучше

его. Он прожил у меня не менее двадцати шести лет. Долго ли ему оставалось

жить, я не знаю; жители Бразилии утверждают, что попугаи живут до ста лет.

Было у меня еще два попугая, они тоже умели говорить и оба

выкрикивали: "Робин Крузо!", но далеко не так хорошо, как Попка. Правда,

на его обучение я потратил гораздо больше времени и труда.

Моя собака была для меня приятнейшим спутником и верным товарищем в

течение шестнадцати лет. Потом она мирно скончалась от старости, но я

никогда не забуду, как самоотверженно она любила меня.

Те кошки, которых я оставил в своем доме, тоже давно уже стали

полноправными членами моей обширной семьи.

Кроме того, я всегда держал при себе двух или трех козлят, которых

приучал есть из моих рук. И всегда у меня водилось большое количество

птиц; я ловил их на берегу, подрезал им крылья, чтобы они не могли

улететь, и вскоре они делались ручными и с веселым криком сбегались ко

мне, едва я появлялся на пороге.

Молодые деревца, которые я насадил перед крепостью, давно разрослись

в густую рощу, и в этой роще тоже поселилось множество птиц. Они вили

гнезда на невысоких деревьях и выводили птенцов, и вся эта кипящая вокруг

меня жизнь утешала и радовала меня в моем одиночестве.

Таким образом, повторяю, мне жилось бы хорошо и уютно и я был бы

совершенно доволен судьбой, если бы не боялся, что на меня нападут дикари.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Дата добавления: 2015-06-28