Комментарии 9 страница

Дальнейшая судьба главы „У Тихона“ выясняется из письма Достоевского к Н. А. Любимову (конец марта — начало апреля 1872 г.), из которого видно, что писатель к этому времени вновь выслал в Москву переделанную им главу.

„Мне кажется, — пишет Достоевский Н. А. Любимову, — то, чтo я Вам выслал (глаза 1-ая „У Тихона“; 3 малые главы), теперь уже можно напечатать. Всё очень скабрезное выкинуто, главное сокращено, и вся эта полусумасшедшая выходка достаточно обозначена, хотя еще сильнее обозначится впоследствии клянусь Вам, я не мог не оставить сущности дела, это целый социальный тип (в моем убеждении), наш тип, русский, человека праздного, не по желанию быть праздным, а потерявшего связи со всем родным и, главное, веру, развратного из тоски, но совестливого и употребляющего страдальческие судорожные усилия, чтоб обновиться и вновь начать верить. Рядом с нигилистами это явление серьезное. Клянись, что оно существует в действительности. Это человек, не верующий вере наших верующих и требующий веры полной, совершенной, иначе… Но все объяснится еще более в 3-й части" (XXIX₂, 232).

Логично предположить на основании приведенных писем, что Достоевский, стремясь смягчить текст главы, начал править ее прямо в корректуре. Действительно, корректурный текст несет на себе — наряду с другими изменениями — многочисленные следы цензурных смягчений.

Наибольшей правке подверглись в корректуре второй и третий разделы главы, т. е. непосредственно текст исповеди Ставрогина и последующая беседа его с Тихоном. Эти разделы несут основную идеологическую нагрузку: в них наиболее отчетливо вырисовываются характеры обоих антагонистов и раскрывается тема преступления Ставрогина. На протяжении всего действия Тихон стоит перед сложной психологической дилеммой. Он должен разгадать те истинные мотивы, которые привели к нему Ставрогина, принявшего решение обнародовать свою исповедь. Подлинное ли раскаяние в совершенном преступлении движет поступком Ставрогина или же это всего лишь дерзкий вызов общественному мнению, гордыня „сильной личности“, одержимой безграничной жаждой самоутверждения? До последних строк главы читатель, с напряжением следящий за судьбой Ставрогина, не уверен в ее исходе, и лишь недвусмысленный финал главы как бы предрешает трагическую гибель Ставрогина. Тихон пророчески предсказывает Ставрогину грядущие, еще более страшные преступления, в которые тот бросится, „чтоб только избежать сего обнародования листков“ (XI, 30). Яростная реплика убегающего Ставрогина: „Проклятый психолог!“ — свидетельствует о глубокой проницательности Тихона.

Начав перерабатывать главу непосредственно над строками и на полях дошедших до нас гранок, Достоевский продолжил эту работу на другом, неизвестном нам экземпляре тех же гранок или на отдельных листах. Так возникла вторая редакция главы „У Тихона“, переписанная вновь набело и отправленная в Москву в конце февраля — начале марта 1872 г. Рукопись ее не сохранилась, но с общим характером этой, второй, редакции главы нас знакомят: 1) первоначальный слой правки Достоевского на гранках, сделанный до переписки переделанной главы, и 2) дошедшая до нас копия, писанная рукой А. Г. Достоевской (Список). Источник, с которого делался Список, нам неизвестен. Начальная часть его, соответствующая тексту гранок с 1-й по 4-ю, полностью совпадает с первой редакцией. В Списке не учтены даже простые корректурные поправки автора. Таким образом неизмененной осталась почти вся первая главка. Отступление от первой редакции наметилось с середины 5-й гранки: зачеркнутая здесь фраза о документе (исповеди Ставрогина): „Надо полагать, что он уже многим теперь известен“ — в Списке вписывается над строкой и вычеркивается. То же самое повторяется с зачеркнутыми в гранках словами: „и даже неясности“ (XI, 12). И далее в Списке правка гранок то принимается во внимание, то не принимается. Такое отступление от текста гранок заставляет предполагать наличие промежуточного источника текста, не дошедшего до нас.

В нескольких случаях в Списке появляются слова, фразы и эпизоды, отсутствующие в гранках, что также свидетельствует о существовании промежуточного источника главы. Однако была ли им связная рукопись, корректирующая текст гранок, или листы, содержащие окончательные варианты правки, а также указания о размещении отдельных фраз и эпизодов, неясно. Так или иначе, Список, по-видимому, близок к той смягченной редакции, которая была в начале 1872 г. отправлена Достоевским в редакцию „Русского вестника“ в надежде удовлетворить требованиям Каткова и провести главу в печать.[516]

В соответствии с общей тенденцией в центральную часть главы в редакции Списка введен ряд важнейших замен и вставок, направленных на то, чтобы смягчить подробности рассказа героя о его насилии над девочкой, устранить его слишком откровенные признания, сопутствующие этому рассказу. Так, появляется большая вставка — рассуждение Хроникера о характере „листков“, где впервые проскальзывает мысль о „сочиненном“, „выдуманном“ характере „документа“, в котором „правды надо искать где-нибудь в середине“.

Вставка о противоречивом характере „документа“ и о возможных мотивах, приведших Ставрогина к намерению опубликовать свою исповедь, вызвана также, возможно, необходимостью объяснить противоречие в поведении Ставрогина: что побудило его, неверующего, прийти в келью Тихона со своей исповедью? Как совместить в Ставрогине религиозную идею покаяния („потребность кары, потребность креста, всенародной казни“) с его неверием в „крест“? Психологическим объяснением указанного противоречия может служить первое предположение Хроникера, что публикация исповеди для Ставрогина — открытый вызов общественному мнению.

Работа, отразившаяся в Списке, велась Достоевским в начале 1872 г., когда глава (в качестве девятой) еще должна была завершить незаконченную вторую часть романа. В заголовке Списка сохранено это ее первоначальное обозначение: „Глава девятая“. Однако из цитированного выше письма к Любимову от конца марта — начала апреля 1872 г. видно, что уже в это время глава была перенесена в третью часть. Это произошло, по-видимому, уже после того, как возникла та черновая авторская рукопись, с которой сделан Список.

Можно наметить две основные тенденции в работе Достоевского над главой „У Тихона“ уже после того, как первая редакция ее была забракована „Русским вестником“:

1) Образ Ставрогина во второй редакции несколько смягчается. Сглажены или убраны строки, характеризующие психопатологические отклонения героя; усилены моменты его искреннего раскаяния в совершенном преступлении. Несмотря на известные смягчения, психологический облик героя в целом мало изменился. Ведущим мотивом его поведения остается „буйный вызов“ общественному мнению, презрение „сверхчеловека“ к „толпе“.

2) Более суровым становится Тихон; усиливаются поучительные, назидательные интонации в его речи, обнаженнее становится мотив осуждения грешника и нравственной ответственности личности за свои деяния. В обоих текстах главы Тихон указывает на социальные истоки преступления Ставрогина, коренящиеся, по его мнению, в оторванности представителей „верхнего слоя“ от народа, в их праздности и безделии. Характерно в этом отношении следующее нравоучение Тихона, впервые появляющееся в списке А. Г. Достоевской: „Видно, даром иностранцами не делаются. Есть одна казнь, преследующая оторвавшихся от родной земли, — скука и способность к бездельничеству, даже и при всем желании дела <…> Вас умом господь не обделил, рассудите сами: коль скоро вы в силах умственно поставить вопрос: «ответствен я или не ответствен за дела мои?» — значит, непременно уж ответствен“ (ХII, 116). Смягчая текст главы и приспособляя его к требованиям редакции, Достоевский одновременно вел творческую работу над ней.

Последний слой правки на гранках представляет собою, возможно, след еще одного, третьего этапа работы Достоевского, уже посте отправки второй редакции главы в „Русский вестник“, где она снова была отвергнута (см. об этом далее). Этот слой правки — результат неоднократных обращений Достоевского к гранкам. Корректура буквально испещрена неоднородными и разновременными исправлениями: на полях записаны десятки вариантов важнейших эпизодов, частью завершенных, частью в виде набросков, как правило, не соотнесенных с текстом гранок. Большинство поправок сделано почерком, характерным для черновых записей. Отдельные слова не поддаются прочтению. Зачастую текст гранок подвергнут сплошной переработке: вписываются и тут же зачеркиваются значительные вставки, меняются местами готовые эпизоды, возникают наброски к последующему тексту, вводятся многочисленные цифровые отсылки, словесные и иные пометы.

Сопоставление текстов первой редакции, Списка и правки на гранках обнаруживает, что ни один из них не может считаться законченным. Поэтому в настоящее время мы не имеем возможности включить главу в текст романа.[517]

В литературе, посвященной главе „У Тихона“, по вопросу о причинах ее исключения еще в 1920-х гг. возникли две точки зрения. В. Л. Комарович полагал, что главу следует считать „действительно чуждой роману, — вариантом рукописи, не больше“. Основной довод его состоял в том, что Ставрогин романа („омертвелая маска, таящая под собою безразличие добра и зла“) и Ставрогин главы (человек, способный к покаянию и смирению) исключают друг друга. По мнению Комаровича, Достоевский якобы сам отказался от мысли о возможности включения главы в роман уже во время печатания его в журнале.[518]К подобному же (неверному) заключению (Ставрогин „Исповеди“ и Ставрогин „Бесов“ не могут быть объединены в одном лице) склонялся А. Л. Бем в статье „Эволюция образа Ставрогина“.[519]А. С. Долинич убедительно доказал органичность главы для романа.[520]Подготовительные материалы к „Бесам“ и письма Достоевского, опубликованные позднее, подтвердили аргументацию Долинина. В популярной литературе существует еще одна версия, лишенная, однако, научной основы: будто бы Достоевский отказался от публикации главы „У Тихона“ из-за вызванных ею вокруг его имени сплетен.[521]Эпистолярные и мемуарные свидетельства, как и анализ творческой работы автора, лишают эту версию каких бы то ни было оснований.[522]

Отправив к марту 1872 г. в „Русский вестник“ переделанную главу „У Тихона“, автор надеялся, что ею откроется печатание третьей части романа. Но Н. А. Любимов от лица редакции сообщил Достоевскому, что печатание начнется тогда, когда им „заготовлено будет почти все или по крайней мере значительная доза“ (письмо от 14 марта 1872 г.).[523]В ответном письме Достоевский просил не затягивать с печатанием и начать его с апрельской книжки, обещая Любимову немедленно выслать еще одну готовую главу. Предвидя отказ, писатель предложил и другой вариант: начать печатание с августовского номера с тем, чтобы „кончить разом в августовской и сентябрьской книгах“, но тут же оговорился, что это значит „повредить роману“, ибо „до августа срок очень длинный“ и „роман начнут забывать“ (письмо от конца марта — начала апреля 1872 г. — см. XXIX₁, 231).

Оба предложенных Достоевским плана вызвали у Любимова сомнения. „Если начнем в апреле, — отвечал он, — то опасения Ваши относительно перерывов останутся во всей силе, ибо, при доброй воле с Вашей стороны, нельзя быть застрахованным от случайностей. <…> Если отложить до августа, да и в августе будем иметь лишь долю романа, хотя и значительную, то дело осенью будет в том же состоянии, в каком желательно, чтоб оно было теперь или по крайней мере в ближайшем будущем“.[524]Тем не менее Любимов счел необходимым добавить, что если бы Достоевский нашел „возможным в срок, остающийся до майской или много июньской книжки, значительно подвинуть роман, то, может быть, было бы хорошо не стесняться летними месяцами“ Как видно из письма Любимова от 13 апреля 1872 г., Достоевский принял предложение „с майской книжки помещать непрерывно по 3 листа в номере“.[525]

Работа над третьей частью шла тяжело, а именно на нее Достоевский возлагал большие надежды; в упоминавшемся письме к Любимову от конца марта — начала апреля 1872 г. он писал: „…у меня (знающего окончание романа) есть одно убеждение (очень позволительное), что эта 3-я часть по достоинству будет выше первых двух и особенно второй (а вторая-то и производила в эту зиму в Петербурге впечатление)“ (XXIX₁, 232).

Договорившись с редакцией „Русского вестника“ начать печатание с майской книжки и отправив в редакцию две начальные главы третьей части, Достоевский, реализуя свое намерение уехать „куда-нибудь подальше, в глушь, где можно было бы работать“, 15 мая отправляется с семьей в Старую Руссу.[526]Здесь, преследуемый рядом семейных несчастий и собственной болезнью, он продолжает работу над романом, составляя планы,[527]конспекты, делая наброски будущих глав и готовя очередные главы для отсылки в журнал.

Одна из четырех тетрадей с подготовительными материалами к роману „Бесы“, относящаяся к 1872 г., почти исключительно занята материалами последней части романа. Содержащиеся в ней планы, заметки и наброски, как правило, непосредственно предшествовали писанию связного текста глав этой части или возникали параллельно. В них получили первоначальную разработку многие сюжетные коллизии третьей части романа, известные нам по окончательной редакции (пожар Заречья и убийство Лебядкиных; трагическая развязка рокового романа Лизы; возвращение жены Шатова и его гибель, самоубийство Кириллова; бегство Петра Верховенского; „последнее странствование“ Степана Трофимовича и его смерть, самоубийство Ставрогина и его предсмертное письмо).

Сохранившиеся рукописи конца второй и почти всей третьей части романа дают представление как о том, в каком виде мыслился первоначально весь роман, так и о характере работы над ним, обусловленном исключением одной из центральных глав. Рукописи представляют собой черновики. В преобладающей части это связные повествовательные куски, полностью или частично соответствующие будущим главам романа и, как правило, отличающиеся большей определенностью и остротой мыслей. Черновой характер рукописей определяется наличием большого количества вариантов между строк, на полях, вдоль полей, в верху и в низу листов, часто последний вариант не отменяет предыдущего; на полях встречаются наброски будущих сцен или глав, заметки к тексту, реже — авторские ремарки. Ряд заметок близок по характеру к подготовительным материалам. Они относятся ко времени работы над связным текстом, как правило, предваряя очередную главу.

Эти рукописи относятся еще к той стадии работы над романом, когда глава „У Тихона“ должна была быть органическим его звеном. Отсюда иная, по сравнению и с текстом „Русского вестника“ и с окончательным текстом, нумерация рукописных глав: за опубликованной в ноябрьском номере журнала 1871 г. 8-й главой романа должна была следовать первоначальная редакция главы „У Тихона“ (XI, 5-30), пронумерованная на этой стадии как глава девятая. Ею должно было закончиться печатание второй части романа.

Посланная вторично в „Русский вестник“ глава „У Тихона“ была обозначена: „Часть третья. Глава первая“. Отправив ее в журнал, Достоевский продолжал работу над следующей по счету „Главой второй“,[528]позднее получившей „заглавие „Степана Трофимовича описали“. Первоначальное заглавие сохранилось на листе с подробным ее планом: „Арест С<тепана> <Трофимови>ча“. Продолжая ее план на обороте листа, Достоевский пометил: „Арест (продолжение)“ (XI, 309–312). Рукопись эта датируется концом февраля — началом марта 1872 г. По справедливому определению Б. В. Томашевского, ее следует считать „первоначальной черновой рукописью“, „исходной стадией работы над текстом“.[529]Содержащийся здесь план в основном соответствует будущей главе, но содержит и некоторые значительные отличия от окончательного текста: в нем выделяется набросок, озаглавленный: „Новое дело“, по которому Н<ечаев> после пожара „делает визит Лембке, прощается, пугнул его между прочим, что если что было, то и он замешан“, затем, еще до продолжения праздника уезжает из города, „но возвращается и убивает Шатова, уезжает после убийства Кириллова“ (XI, 309)

Связный текст второй главы дошел до нас лишь в небольшом отрывке, в варианте, близком к окончательному, но при переписывании он был, вероятно, подвергнут обычной тщательной доработке; наиболее отличен от окончательного текста конец главы.

Заглавия следующей главы („Флибустьеры. Роковое утро“) в рукописи не сохранилось: до нас дошел лишь ее конец со слов: „…мгновенья, что она [его знает] гораздо лучше…“. Текст этот, как установил А. С. Долинин, близок к печатному,[530]но принадлежит к более ранней редакции: в нем еще сохранено чрезвычайно важное для творческой истории романа упоминание о посещении Ставрогиным Тихона (XI, 340). Работа над этой главой велась в мае-июне 1872 г. В это же время шла работа и над главой, посвященной описанию губернского праздника. Пожалуй, ни одна глава романа (если не считать главу „У Тихона“) не писалась с таким трудом, как эта. По словам Достоевского, первоначально раздел, посвященный празднику, мыслился как одна большая глава, называвшаяся сначала „Праздник“, затем „Праздник по подписке“.[531]В отличие от всех других частей романа, глава „Праздник“ не была разработана в подготовительных материалах к роману (кроме речей Степана Трофимовича). Труднее всего Достоевскому давалось начало ее. В автографе неоднократно варьируется текст отдельных эпизодов, но основные творческие поиски велись в области композиционной. Перед отсылкой в „Русский вестник“ Достоевский еще раз меняет структуру текста, посвященного празднику, разбив написанное на две главы: „Глава четвертая. Праздник. Отдел первый“; „Глава пятая. Окончание праздника“. Текст глав значительно сокращается, из него убираются излишне резкие оценки („бунтующая сволочь“ и др.). Сняты определения „из прежних помещиков“ и „великий социалист“, относившиеся к Тургеневу— Кармазинову. Значительному сокращению подверглось письмо Степана Трофимовича к Даше. В речи Степана Трофимовича „Христос“ был заменен на „Рафаэля“. В характеристике чтеца-профессора слова „ушел из университета“ заменены на „ушел из заведения“, а в речи его устранены некоторые реалии.

В черновых рукописях глав, посвященных описанию праздника, более подробно охарактеризовано настроение губернского общества, сплетни и слухи, волнующие обывателей. От лица Хроникера, стремящегося осмыслить причины драматических губернских событий, дано несколько характеристик Петра Степановича Верховенского, опутавшего Юлию Михайловну сетью лести и интриг, подстроившего скандальный провал праздника. Эти характеристики не попали в окончательную редакцию романа.

„Я видел в нем до сей минуты лишь существо злобное, хитрое и жадное, но легкомысленное — прежде всего“, — рассуждает Хроникер. И далее: „Пусть это было фатальное существо, но прежде всего это был мальчишка. Я с презрением смотрел на него. Он смотрел на нас как на каких-то маленьких. Он лгал и изворачивался, наконец, даже с наслаждением, и тем с большим, чем больше мы казались ему его жертвами“ (XI, 395, 397).

19 июля Достоевский отправляет законченную главу в „Русский вестник“, сообщив Н. А. Любимову: „Сегодня я выслал в редакцию пятую (большую) главу („Окончание праздника“. — Ред.) 3-й части моего романа (21 полулисток). Это не то, что я Вам обещал выслать <…> к концу июля. Это только половина обещанного. Высылаю же теперь потому, что эта пятая глава, по моим соображениям, могла бы быть напечатана вместе с четвертой („Праздник. Отдел первый“. — Ред.) для полноты эпизода“ (ХХIХ₁, 251).

Из того же письма следует, что Достоевский все еще надеялся на то, что печатание третьей части начнется в июле с глав „У Тихона“ и „Степана Трофимовича описали“, вслед за которыми в августовской книжке появятся глава „Флибустьеры. Роковое утро“ и две следующие, посвященные празднику. „Не сомневайтесь за сентябрьскую книжку, — продолжает он, — работа идет беспрерывно, и в конце июля я Вам вышлю совсем отделанную 6-ю главу („Законченный роман“. — Ред.). (№. Эта 5-я, теперь высылаемая, и 6-я глава, которую вышлю в июле, по недавним еще соображениям моим, составляли всего одну главу.[532]Но я раздробил эту уж очень большую главу на две, для полноты эпизода) ' (там же). По всей вероятности, работа над очередными главами продолжалась, хотя Достоевского не переставало беспокоить, что первые главы так и не появились летом в „Русском вестнике“.

Поэтому сразу же по возвращении из Старой Руссы в Петербург он начинает собираться в Москву, чтобы встретиться с Катковым. В письме в Москву к С. А. Ивановой от 22 сентября 1872 г. он пишет: „…мне крайне нужно быть в Москве, чтоб решить с Катковым лично дело о моем романе (и иначе, как лично сговорившись, решить нельзя, по совершенно особому обстоятельству)“ (ХХIХ₁, 252). Указанным „особым обстоятельством“, вероятно, продолжала оставаться судьба главы „У Тихона“. Редакция не начинала печатание третьей части не столько из-за того, что роман не был закончен, сколько из-за этой главы, которая и в переделанном виде не удовлетворяла Каткова. Достоевский, по-видимому, предварительно пытался договориться с Любимовым, но, как видно из того же письма к С. А. Ивановой, последим уведомил его, „что без Каткова не может ни на что решиться“. Катков же в это время был за границей.

Между тем дело не терпело отлагательств, и Достоевский вынужден был отправиться в Москву для переговоров с Любимовым. 9 октября 1872 г. он писал жене из Москвы: „С Любимовым по виду всё улажено, печатать в ноябре и декабре, но удивились и морщатся, что еще не кончено. Кроме того, сомневается (так как мы без Каткова) насчет цензуры. <…> Хотят книжки выпускать ноябрьскую 10 ноября, а декабрьскую — 1-го декабря, — то есть я должен чуть не в три недели всё кончить. Ужас как придется в Петербурге работать. Вытребовал у них старые рукописи пересмотреть (да и Любимов ужасно просил) — страшно много надо поправить, а это работа медленная; а между тем мне очень, очень хочется выехать в среду. И потому сижу дома и работаю“ (XXIX₂, 254). Из этих строк можно сделать вывод, что вопрос о главе „У Тихона“ на этой стадии переговоров еще не был решен окончательно. В Москве писатель пересматривает „старые“ рукописи романа, поправляет их.[533]

По всей вероятности, ко времени поездки в Москву была готова очередная, седьмая глава, названная на этой стадии „Последние шаги П<етра> С<тепанови>ча“. Возвратившись в Петербург, автор оформляет текст следующей по счету главы восьмой („Путешественница“) и обращается к следующей главе (будущей „Многотрудной ночи“). В начале ее проставлена дата „20 окт<ября> 72“. Вероятно, в следующие дни писатель приступил и к главе „Последнее странствование Степана Трофимовича“.

В главе „Путешественница“, описывающей возвращение жены Шатова, в рукописной редакции по сравнению с печатной более отчетливо обрисованы его терзания и колебания, вызванные мыслью о возможном доносе „на мерзавцев“ (XII, 42).

В черновом автографе главы „Многотрудная ночь“ особенный интерес представляет предсмертный диалог Кириллова с Петром Верховенским, содержащий некоторые дополнительные по сравнению с окончательной редакцией аргументы в обоснование кирилловской теории человекобожества (XII, 79–82).

Глава „Последнее странствование Степана Трофимовича“ в рукописи особенно сильно отличается по тексту от появившейся в декабрьской книжке „Русского вестника“: тщательной правке перед отдачей в журнал была подвергнута сцена болезни Степана Трофимовича в Спасове. Бред его заканчивался в черновой редакции сном, исчезновением книгоноши (названной в рукописи еще Марьей Матвеевной) и появлением Варвары Петровны.

Из этого состава главы можно сделать вывод, что в 20-х числах октября Достоевский также еще не знал, что глава „У Тихона“ окончательно исключена: он, по-видимому, заканчивал роман по своему первоначальному плану. Возможно, что и последняя глава „Заключение“ была начата до окончательного решения об исключении главы „У Тихона“. Но ее заключительные строки в черновой редакции говорят, по всей вероятности, о том, что к моменту ее завершения решение это стало известно автору: „После Николая Всеволодовича оказались, говорят, какие-то записки, [но никому не изве<стные>] Я очень ищу их. [Может быть, найду и если возможно будет]" (XII, 108).

Судьба главы „У Тихона“, вероятно, была решена в момент возвращения Каткова в Москву — перед самым выходом ноябрьской книжки журнала. Первой главой третьей части теперь стала глава „Степана Трофимовича описали“. Затем последовали главы: вторая („Флибустьеры. Роковое утро“); третья („Праздник. Отдел первый“); четвертая („Окончание праздника“) и т. д.[534]

Как явствует из письма Любимова к Достоевскому от 14 ноября 1872 г. с сообщением о вышедшей „сегодня“ 11-й книжке журнала, Достоевский к этому времени еще не выслал в редакцию окончания романа „Необходимо иметь конец романа, — пишет Любимов, — к 25 или 26 ноября, не позже“.

Последние главы (V–X) появились в декабрьской книжке „Русского вестника“.

Таким образом, журнальная редакция романа представляет собою компромисс: соединение первых двух частей, опубликованных в 1871 г. и отражающих первоначальный замысел Достоевского, и третьей части, представленной в переработанном виде в связи с выпадением важнейшей для всего романа главы. Творчески скрепить эти части более тесно Достоевский попытался в отдельном издании, подготавливавшемся в конце 1872 г.

Сопоставление текстов журнальной редакции и отдельного издания „Бесов“ (1873) указывает на следующие исправления, внесенные Достоевским при подготовке отдельного издания

1) композиционная перестройка второй и третьей частей,

2) изъятие из текста строк, непосредственно ведущих к „Исповеди Ставрогина“;

3) внесение смягчений и сокращений в сатирические сцены и характеристики;

4) стилистическая правка.

Писатель возвращается при подготовке отдельного издания ко второй части романа, убирая из нее все, что непосредственно вело к выпавшей главе. Так, выбрасывается рассказ Ставрогина Даше о преследующем его привидении (см: XII, 140–141), из эпизода второй встречи Ставрогина с Федькой Каторжным исключены слова, ассоциативно связанные с идеей его преступления: „В этой мысли заключалось для него что-то очень любопытное и опять-таки ужасно смешное“ (XII, 140).

Поскольку вторая часть журнальной редакции была композиционно не завершена, Достоевский в отдельном издании переносит в нее главы „Степана Трофимовича описали“ и „Флибустьеры. Роковое утро“, что совпадало с его начальными планами, а третью часть начинает непосредственно с глав, посвященных описанию праздника.

К содержанию третьей части писатель при подготовке отдельного издания не возвращается, так как после исключения главы „У Тихона“ она была уже в журнальной публикации приведена в соответствие с окончательной редакцией.

Некоторым сокращениям подверглись в отдельном издании сатирические выпады в адрес государственной администрации и бюрократии. Смягчены здесь и некоторые наиболее резкие и язвительные моменты в характеристике Кармазинова — Тургенева (например, из гл. 1, ч. 2 романа убрана следующая относящаяся к „великому писателю“ фраза: „Я готов сейчас же продать всю Россию за два пятака, только хвалите меня“ (XII, 145).

В целом текст романа в отдельном издании в художественном и идеологическом отношении не имеет существенных отличий от журнальной редакции.

После 1873 г. роман при жизни писателя не переиздавался.

В письме к А. Н. Майкову от 9 (21) октября 1870 г. Достоевский дал авторское истолкование заглавия, эпиграфов и идейно-философской концепции романа, своеобразно переосмыслив евангельский эпизод об исцелении гадаринского бесноватого Христом (см.: Евангелие от Луки, гл. 8, ст. 32–37).

Достоевский облекает в романе в евангельскую символику свои размышления о судьбах России и Европы.

Болезнь беснования, безумия, охватившая Россию, — это в первую очередь болезнь „русского культурного слоя“, интеллигенции, заключающаяся в „европейничанье“, в неверии в самобытные силы России, в трагическом отрыве от русских народных начал.

Неслучайно рассказу об исцелении бесноватого в указанном письме предшествует фраза, что „болезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы сами воображали“, и что западниками дело не кончилось: за ними последовали Нечаевы, а рассказ об исцелившемся бесноватом (России) завершается словами: „И заметьте себе, дорогой друг: кто теряет свой народ и народность, тот теряет и веру отеческую, и бога“ (XXIX₁, 145). Эта фраза связывает мысли о преемственности поколений и западнических истоках болезни „цивилизованных русских“ с размышлениями о грядущем возрождении России.

В индивидуальной судьбе Ставрогина, богато одаренной от природы личности, вся „великая праздная сила“ которой ушла „нарочито <…> в мерзость“, (XI, 25) преломляется трагедия дворянской интеллигенции, утратившей связь с родной землей и народом.

Болезнь России, которую кружат „бесы“,[535]— это болезнь временная, болезнь переходного времени, болезнь роста. Россия не только исцелится сама, но нравственно обновит „русской идеей“ больное европейское человечество — такова заветная мысль писателя. „Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века!“ (С. 610–611).

Весь современный ему мир, Россия и Запад, находится — таков скорбный диагноз автора „Бесов“ — во власти страшной болезни, а потому и все люди этого мира одинаково нуждаются в нравственном исцелении. Оно необходимо не только Ставрогину, Кириллову или Шатову, но и Федьке Каторжному, и хромой и полоумной Марье Лебядкиной, одаренной прекрасной и светлой душой; оно необходимо и образованным классам, и народу, и верхам, и низам. Мир стоит на пороге нового, неизвестного будущего, в прежнем своем виде он не может существовать — и в то же время пути к этому будущему еще не известны никому, их не знает и Шатов, самый близкий автору из героев „Бесов“, стоящий, однако, лишь в преддверии будущего, не способный ступить за его порог, да и не знающий, как это сделать. Самое „бесовство“ Нечаева и нечаевцев — в понимании автора — лишь симптом трагического хаоса и неустройства мира, специфическое отражение общей болезни переходного времени, переживаемого Россией и человечеством.

Дата добавления: 2015-06-28