Записки президента 20 страница

Сегодня 7 ноября. Странное ощущение в этот день у людей старшего поколения, да и у среднего тоже. Где теперь белые, где красные? Те герои или эти? А может, никакие не герои? Ничего не разберёшь. И кто мы сами? Рабы, пушечное мясо? Неужели так?

Но от своей жизни никуда не денешься.

…История эта, как, наверное, догадался читатель, одна из тех, что вспоминаешь частенько. Или видишь во сне. Когда вдруг охватывает тебя это ощущение полной безысходности — как в том снегу, где ступаешь в темноте неизвестно куда, как в той деревне, словно заколдованной…

Почему-то обязательно нужно успеть на трибуну, не опозориться. Страшная тревога.

Может, и есть в этом какая-то мистика — не знаю. Но думаю, что этот повторяющийся сон в моей жизни неслучаен. И его — по сюжету — преодоление тоже.

При малейшем ощущении своей беспомощности, скованности охватывает меня эта тревога.

Так было и в те тяжёлые месяцы.

Дневник президента

9 декабря 1992 года

Я приехал со съезда на дачу в полном трансе. Наверное, такое со мной случилось впервые за пять лет, с 1987 года…

Не думаю, что произошедшее на съезде было случайно, что все совпало… Так мою главную болевую точку можно было только высчитать.

Я не выношу обстановки публичного наскока. Когда бьют с разных сторон, все вместе. Содержание уже не важно. В интонации, да даже в походке человека, поднимающегося на трибуну, я ощущаю это звериное желание ударить больно, эту попытку распалить, завести себя, этот страшный импульс к удару.

Все эти боевые эмоции понятны в борьбе, в бескомпромиссной схватке. Но когда скопом бьют одного, забивают, топчут ногами…

И ты ничего не можешь сделать.

Задним числом я понимаю, что моя болезненная реакция на такие экзекуции — это рецидив того психологического надлома, который произошёл у меня после пленума Московского горкома партии. Тогда по команде Горбачёва меня привезли в зал заседаний прямо с больничной койки и в хорошем партийном стиле топтали несколько часов. Но я об этом уже писал…

В тот вечер, 9 декабря, после очередного заседания я вернулся на дачу не поздно. Увидел глаза жены и детей. Рванул в баню. Заперся. Лёг на спину. Закрыл глаза. Мысли, честно говоря, всякие. Нехорошо… Очень нехорошо.

Вытащил меня из этого жуткого состояния Александр Васильевич Коржаков. Сумел как-то открыть дверь в баню. Уговорил вернуться в дом. Ну, в общем, помог по-человечески.

Затем, как всегда, главный «удар» на себя приняла Наина… Постепенно я отошёл.

Кто-то из домашних сказал: надо спросить у людей — или ты, или они. Народ все прекрасно понимает…

И вдруг я зацепился за эти слова. Идею референдума мне подсказывали давно политологи и юристы. Но речь шла о том, чтобы таким образом решать судьбу съезда: распускать — не распускать.

А тут была совершенно новая постановка вопроса: хотят люди дальше жить с президентом или со съездом? Бог надоумил в тот вечер моих самых родных людей.

Я сразу попросил соединить меня с Илюшиным. Ночью к работе подключился Шахрай, спичрайтеры. Над моей короткой речью, кроме меня, трудились ещё четыре человека. Точность идеи состояла в том, что в такие напряжённые моменты мне совершенно необходима поддержка именно простых людей, людей с улицы, совершенно случайных, никаких не избранных. Только от них я черпаю жизненную силу, если трудно. Если наступает предел.

Кто-то предложил сразу после выступления организовать поездку на АЗЛК или на подшипниковый завод. Я выбрал автозавод.

Два часа поспал и опять до утра черкал выступление. Но оно, конечно, все равно получилось шероховатым.

Я помню, кто меня познакомил с Хасбулатовым.

Это был Сергей Красавченко, председатель Комитета по экономической реформе Верховного Совета, член межрегиональной депутатской группы.

Когда Хасбулатов вышел из кабинета, Красавченко сказал такие слова: «Борис Николаевич, с этим человеком держитесь строго. Нельзя оставлять его одного, такой у него характер. Все время следите, чтобы он шёл за вами, понимаете?»

Позднее я вспомнил об этих загадочных словах, которым в тот момент, честно говоря, не придал значения. Тогда Хасбулатов казался умным, интеллигентным человеком. И тихим.

Главное — тихим. В профессоре Хасбулатове совершенно не было столь противного моей натуре нахрапа, тупой хамской энергии, свойственной многим партработникам.

Другая история произошла с Зорькиным. Валерий Дмитриевич был одним из членов Конституционной комиссии. Причём — самым незаметным. Самым скромным. И когда настала пора в Верховном Совете выбирать председателя Конституционного суда, решено было остановиться именно на этой кандидатуре, как на самой компромиссной, устраивающей абсолютно всех!

Не левый, не правый. Объективный. Профессор-юрист. Тоже тихий, порядочный интеллигент.

…Что же произошло с этими людьми? Откуда взялась эта сумасшедшая тяга к власти?

Я не знаю, как сложилась бы судьба этих нормальных московских профессоров, если бы не новая эпоха в политике, неожиданно выдернувшая их наверх.

Видимо, есть некая загадка в каждом таком «тихом» человеке, осторожно и расчётливо преподносящем окружающим свою «тихость», лояльность.

Может, в детстве им до смерти хотелось быть лидером, главарём компании. А кто-то задавил, унизил.

Может, было постоянное ощущение, что окружающие недооценивают, не понимают, с каким великим человеком имеют дело — и в школе, и в институте, да и девушки склонны обращать слишком много внимания на внешность, не умеют заглянуть глубже, внутрь…

Или нам не дано понять скрытых глубин чисто рациональной психики, где все подчинено здравому смыслу?

Можно долго гадать на кофейной гуще. Я могу сказать только одно: прошедшие годы убедили меня в том, что знание людей, опыт общения, какая-то житейская нахватанность — в сегодняшней российской политике ничто. Даже опыт таких этажей власти, как ЦК КПСС, совершенно не помогает! Все-таки там были отношения простые, советские. Здесь вступают в силу какие-то иные, очень странные механизмы. Может, научусь разгадывать их…

Тандем Хасбулатов — Зорькин впервые стал заметным по-настоящему на седьмом съезде народных депутатов России.

Честно говоря, это был сильный и неожиданный удар — от судебной инстанции я ждал не участия в политике, а только объективного взгляда на вещи, непредвзятости, нейтральности.

Однако в жизни получилось иначе. Появившаяся на трибуне фигура Зорькина ознаменовала собой начало совершенно нового этапа в отношениях со съездом, предпринявшим попытку легального отстранения президента от власти.

В ночные часы

Так получилось, что я попадал в аварии чуть ли не на всех видах транспорта. И на самолётах, и на вертолётах, и на автомобилях, грузовиках в том числе, и даже однажды на лошади. Маленьким ещё был, лошадь понесла под горку, и на повороте меня выбросило из саней, чуть не убился.

А вот следующая авария была более серьёзная — крушение поезда. Я тогда учился в институте, в Уральском политехническом, летом ездил к родителям. Часто без билета, или купишь на пару станций, лишь бы в вагон пустили. Надо было только овладеть искусством уходить от ревизоров…

Так что дело было летом, и на подъезде к станции поезд шёл на хорошей скорости. Вагон плацкартный, ну, все знают, что это такое — нижняя и верхняя полки, и ещё третья багажная, «для студентов». Я стоял внизу в коридоре, смотрел в открытое окно.

…Не знаю, что там случилось, какие причины, но поезд на полной скорости сошёл с рельсов. Меня хорошо стукнуло о стену, и вагоны стали падать. Прямо так — один за другим, сначала передние, и дальше, дальше. Один вагон тянет другой, и все валится под откос, а откос довольно высокий.

Я сгруппировался и кинулся в окно между полок уже накренившегося вагона. Выпрыгнул руками вперёд, покатился под откос, голову под себя, покатился, покатился вниз в болото. Перепугался, конечно, но потом отошёл. Смотрю: цел, лишь синяков набил и шишек. В вагоне раненые, начал помогать их вытаскивать. Разбирать завал. Ужас, что творилось. Уже глубокой ночью добрался до дома.

…Всегда как будто меня кто-то выручал. Я уж и сам начал верить, что нахожусь под какой-то неведомой защитой. Не может же так быть, чтобы на одного человека столько всего обрушивалось, причём на каждом этапе жизни. Буквально на каждом! И каждая такая критическая ситуация несла в себе потенциально смертельный исход.

Боюсь ли я смерти? Не знаю почему, но не боюсь, хоть ты тресни. Вот в одном журнальчике прочитал, что какой-то астролог пророчил мне насильственную смерть в 1993 году.

93-й год заканчивается, а я все ещё жив.

Дневник президента

15 декабря 1992 года

Рейтинговое голосование — что заставило пойти меня на этот шаг?

После выступления на съезде 10 декабря 1992 года мне удалось резко изменить ситуацию. Перепуганный угрозой референдума, съезд развернулся и пошёл на уступки. Было принято соглашение между съездом и мною, по которому парламентские фракции выдвигают кандидатуры на пост председателя правительства, фамилий может быть хоть пятьдесят. Я отбираю из этого списка пять человек и выношу на съезд, на «мягкое» рейтинговое голосование. Из трех человек, набравших большинство голосов, я могу выбрать любого и представить эту кандидатуру съезду.

Затею с «мягким» голосованием не я придумал, конечно. Это из международной практики, подсказали юристы. Ход чрезвычайно хитрый, неожиданный, действительно мягкий.

Не ставить кандидатуру сразу на голосование, а провести как бы опрос среди депутатов — за кого они? Кто самый популярный? Какие оттенки есть в этих предложениях?

И у меня остаётся пространство для манёвра. Вот это самое главное.

…После выступления 10 декабря мне вообще задышалось как-то легче. Я увидел впереди просвет. Можно идти на уступки — но не тогда, когда тебя припирают к стенке. Это уже не уступки, а расстрел. Согласительная комиссия — уже лучше. Рейтинговое голосование — пусть будет так. Если у президента сохраняется право выбора, это говорит о его более сильной позиции, оставляет ему возможность выйти из тупика достойно.

Перескочу в своём рассказе на два месяца вперёд.

На следующем съезде они осознали, какую ошибку допустили. Поняли, что надо было выкручивать руки. Что, уйдёт Гайдар или нет, реформа не остановится, Ельцина не сломаешь. Но было поздно. Просвет уже маячил передо мной.

Поэтому выбор, собственно говоря, состоял не между Гайдаром и другим премьером. А между одной тактикой борьбы и другой. Или сразу распускать съезд, или спокойно идти по этой линии сопротивления, чтобы пружина постепенно разжималась, разжималась, пока общество окончательно не поймёт, что президент остаётся главой государства даже в ситуации конституционного тупика. Я выбрал второе.

Депутатские фракции выдвинули два десятка фамилий. Среди них — Гайдар, Скоков, Черномырдин, Каданников, Шумейко, Петров, Хижа, Травкин и другие.

За Петрова, главу администрации президента, была фракция коммунистов, причём он меня об этом выдвижении не предупредил. То есть снова была вчистую нарушена общепринятая этика отношений.

Из этого списка я отобрал пять человек: Скокова, Черномырдина, Гайдара, Каданникова и Шумейко.

Дальше, как говорят шахматисты, началась позиционная игра. Голосование. Двое — Скоков и Черномырдин — вышли вперёд с отрывом, набрав соответственно 637 и 621 голос, Гайдар, получив 400 голосов «за», на один голос опередил Каданникова и стал третьим.

Я мог предложить его кандидатуру съезду, но не сделал этого.

Рассуждал я так: если бы отрыв был у Гайдара хотя бы в 20 — 30 голосов, то есть он прочно вошёл в тройку предпочтения, то не было бы вопросов, я тогда бы оставил его кандидатуру, дал ему ещё раз слово на съезде, и мы бы вместе постарались убедить депутатов. Хотя, как теперь вижу, шансов не было никаких.

Я вызвал всех троих для личного разговора в зимний сад Кремлёвского дворца.

…Вначале, конечно, поговорил с Гайдаром. Он вошёл ко мне со своей обычной мягкой улыбкой. Наверное, уже все понял, предвидел моё решение. Хотя, конечно, был очень расстроен. Разговор был не простой, но, мне показалось, он понял, почему я решил поступить так, а не иначе. Сейчас съезд не избрал бы Гайдара ни при каких обстоятельствах. Значит, оставалась одна возможность сохранить Гайдара — назначить его до следующего съезда исполняющим обязанности премьер-министра. Но при этом ни мне, ни ему парламент не дал бы работать. Любые действия Гайдара будут блокированы, реформа может зайти в тупик. На это я не мог пойти.

На мой вопрос о Черномырдине он отреагировал мгновенно — значит, и к этому был готов. То есть точно просчитал весь разговор заранее. Гайдар сказал: Черномырдин будет поддерживать реформы. И сложившуюся команду он не разгонит. Правда, в этих словах прозвучала горечь…

Гайдар попрощался и ушёл давать интервью прессе.

Потом был трудный разговор со Скоковым.

Юрий Владимирович понимал ситуацию так: раз он набрал больше всего голосов, то и прав стать премьером у него больше всех. Я ему сказал: учитывая наши давнишние отношения, говорю совершенно откровенно, поймите меня, сейчас никак нельзя. Вашу фамилию связывают с военно-промышленным комплексом. Короче говоря, я не могу. Внешне спокойно он это воспринял. «Ваше право», — говорит.

И все-таки лицо выдаёт человека. Юрий Владимирович в глубине души был страшно обижен. На него тяжело было смотреть. Это слишком честолюбивый человек для такого разговора.

И, наконец, Черномырдин.

Он ни минуты не колебался…

Ближний круг: Черномырдин

Я знаю, что реакция Запада на выдвижение Черномырдина была достаточно прохладной. Впрочем, как и в нашей прессе. Называли его типичным партработником. Хотя он не просто партработник, он хозяйственник, изъездивший, исколесивший Сибирь и Урал. Человек, который знает почём фунт лиха. И не с точки зрения райкома-обкома. Мне приходилось видеть Черномырдина по колено в грязи, в болотных сапогах — в командировках, на угольных разрезах, на стройках — такая была у него работа, по-настоящему тяжёлая.

Внимание политиков Запада к тому, что происходило в России, было огромным. Хотя бы такая деталь. За несколько дней до начала седьмого съезда мне позвонил Буш. Он просил меня не отдавать без борьбы Гайдара и Козырева. Именно в Гайдаре западные правительства видели гаранта экономических реформ. Для меня это не было секретом.

Однако одно дело — оценивать ситуацию оттуда, со стороны. Другое дело — находиться здесь. Шансов пройти через съезд у Гайдара не было.

В этой ситуации я остановил свой выбор на Викторе Степановиче Черномырдине.

Вроде бы это снова компромиссная фигура. Снова выдвижение кандидатуры, устраивающей всех. Обусловленное, прямо скажем, печальной необходимостью.

Мы уже много раз видели, что из этого не получается ничего хорошего.

Но в этот раз, как я считаю, судьба была благосклонна к России. В этот раз плохие ожидания не сбылись. Почему?

Во-первых, Черномырдин успел поработать в правительстве Гайдара. Он оценил масштаб происходящего. Он понял логику действий не со стороны, а изнутри. Он присмотрелся к людям и поэтому смог обеспечить максимально мягкую кадровую смену одного состава правительства другим.

Во-вторых, это не был случайный номенклатурный взлёт. Внезапное возвышение, как в случае с Руцким или Хасбулатовым. К этому моменту человек упорно шёл всю жизнь. И он твёрдо знает, что в его работе ошибки быть не должно. Что он отвечает за каждый свой шаг.

И в-третьих. Реформа Гайдара обеспечила макроэкономический сдвиг. А именно: разрушение старой экономики. Дико болезненный, без хирургического блеска, а напротив — с каким-то ржавым скрежетом, когда с мясом выдираются куски отработавших деталей, механизмов — но слом произошёл. Наверное, по-другому было просто нельзя. Кроме сталинской промышленности, сталинской экономики, адаптированной под сегодняшний день, практически не существовало никакой другой. А она генетически

диктовала именно такой слом — через колено. Как она создавалась, так и была разрушена.

Но Гайдар не до конца понимал, что такое производство. И в частности — что такое металлургия, нефтегазовый комплекс, оборонка, лёгкая промышленность. Все его знания об этих отраслях носили главным образом теоретический характер. И в принципе такой дисбаланс был довольно опасен.

Черномырдин знает производство. Но если он «поплывёт» в макроэкономической ситуации, если упустит стратегию — это ещё опаснее. Это опаснее во сто крат. Причём перед Черномырдиным стоит сложнейшая задача: не просто держать прежние приоритеты, а выполнить то, что не успел и не смог сделать Гайдар, —

стабилизационную программу.

…Человеческие качества Виктора Степановича проявились так, как я и ожидал: он оказался по-настоящему надёжен. Он не подвёл ни в одной критической, острой ситуации. Мне импонируют его немногословие и сдержанность. Мужской характер. Мне интересно с ним работать.

То, что именно этот человек возглавил правительство России в столь сложный и ответственный для страны момент, я считаю большой удачей.

В период между седьмым и восьмым съездами я сделал ряд тактических шагов — например, вывел из состава правительства нескольких людей, чьи имена вызывали раздражение и неприятие самых разных политических сил в обществе. Это были Полторанин, Бурбулис.

…С Полтораниным мы часто обсуждали идею о создании федерального информационно-аналитического центра. Полторанин горячо отстаивал эту идею и был готов сам её реализовывать.

Однако в глазах общественности это выглядело как его отставка с поста министра печати и информации. Вскоре я подписал указ о создании центра. К сожалению, долго эта структура, созданная по предложению Михаила Никифоровича, не прожила.

С Бурбулисом тоже все было ясно. Образовался вакуум и в наших личных отношениях, и в работе. Я предложил ему сделать паузу в государственной карьере. Подумать и осмотреться.

Сложнее было с Егором Яковлевым. Он позднее объяснил свою отставку как месть за независимость, за самостоятельность, за то, что он — не «человек стаи».

Своим возвышением Яковлев был обязан прежде всего перестройке. Горбачевское время вынесло его, как и многих других в тот момент, например, бывшего редактора «Огонька» Виталия Коротича, историка Юрия Афанасьева, юриста Анатолия Собчака, экономиста Гавриила Попова, на вершину общественной популярности. Егор Яковлев возглавлял еженедельник «Московские новости», а после путча по договорённости со мной Горбачёв назначил его руководить телевидением «Останкино». Горбачёв в декабре 91-го ушёл, Яковлев остался на посту главы Центрального телевидения. Меня это вполне устраивало. Я готов был работать с независимым, сильным, талантливым человеком, тем более на таком посту.

Первый вариант указа по Яковлеву я подписал с тяжёлой формулировкой: за развал работы и ошибки в политике освещения того-то и того-то… Как в старые добрые времена. Меня действительно возмутило, что из-за одной передачи на президента России волком бросается глава Осетии Галазов. Это произошло на заседании Совета федерации, руководители других республик хором поддержали его. А сколько сил мы тратим на то, чтобы установить с кавказскими автономиями добрые деловые контакты!.. Потом формулировку пришлось менять, конечно, получилось не очень красиво, но вдруг я понял, что указ отменять не буду — решение незаметно во мне созрело, хотя никаких внешних размолвок с Яковлевым не было.

Видимо, главным образом здесь сказался тот шок от летнего штурма «Останкина» 12 июня 1992 года, который я испытал. Я понял, что «Останкино» — это почти как «ядерная кнопка», раз вокруг телебашни идёт такой грандиозный спектакль. И что рядом с этой «кнопкой» надо поставить не нервного мыслителя, а человека иного склада.

Конечно, меня за этот шаг много ругали, хотя, если честно, после отставки Яковлева на первой программе ТВ мало что изменилось. Те же сериалы. Та же политика. И та же реклама.

Единственное, за что себя ругаю, что не нашёл времени, а главное, сил, чтобы встретиться с Егором Яковлевым и нормально, по-человечески с ним поговорить. У меня к нему лично остались самые добрые чувства.

В принципе восьмой съезд был мне навязан Хасбулатовым и Зорькиным. Я его не планировал, как говорится, «не заказывал». Было ощущение какой-то тянущейся резины.

Но второй раунд есть второй раунд. Надо драться за свои поправки, за своих министров, за дополнительные полномочия, за референдум… Надо принимать решения.

И я вновь начал встречаться с депутатами, с фракциями, с политическими движениями. Очень холодной была встреча с «Гражданским союзом». Чувствовалось, что они уже сейчас готовы говорить с позиции силы, их сдерживает только фактор времени — немного рано. Осталось противное ощущение, словно стою перед ними, как школьник, и отчитываюсь в каких-то прегрешениях.

Совсем другой получился диалог с блоком демократических партий. Даже самую острую критику здесь я слушал как-то легко, спокойно. Для меня все-таки очень важна интонация. Пусть критикуют, но делают это достойно. Видят в тебе не функцию, а человека.

Предложения демократов были самые суровые: разогнать советы по всей России, не дожидаясь съезда, ввести президентское правление. Ну, это, конечно, не та постановка вопроса. Пока ещё государство достаточно сильное, чтобы пресечь антиконституционные действия, злобную активность боевиков, красный терроризм. Проблема в другом. Съезд завёл нас в тупик. Как конституционно выбраться из этой патовой ситуации?

Состоялась и общая встреча с депутатами — здесь не было злобного тона, хамства, агрессии. Те, кто пришли, разговаривали довольно спокойно.

Почему же именно на восьмом съезде депутаты окончательно определились в своём выборе и решили до конца идти с Хасбулатовым? В чем тут дело?

В моей неудачной речи? В том, что развернувшаяся в прессе антисъездовская кампания показалась им инспирированной и вызвала реакцию противодействия? В том, что Хасбулатов сумел путём интриг сгруппировать какие-то силы?

Да, есть и то, и другое, и третье.

Но есть и четвёртое. Вернёмся на седьмой, предыдущий съезд.

Все знают, помнят по мальчишеским дракам, как действует прямой взгляд в глаза, заложенные в карманы руки, спокойный разворот плеча. Как действует демонстрация скрытой силы. Но, вырастая, часто забываем другую важную деталь из этики дворовых отношений, вполне актуальную и во взрослой жизни.

Слишком часто применять силовые приёмы в политике — вещь очень опасная. Они девальвируются. И тут легко свою силу обратить в слабость. Тем более это относится к такому шагу, как уйти, хлопнув дверью. Например, со съезда, где сделать это порой хочется буквально каждую следующую минуту. Ей-богу, бывает невыносимо.

Я рассказал, как поступил на шестом съезде Гайдар. Это был абсолютно точный и неожиданный ход — получилось, что съезд в одну минуту лишил целую страну правительства, причём в полном составе. Депутаты сами себя посадили в лужу.

…На седьмом съезде народных депутатов меня вынудили уйти из зала. Просто заставили. А это уже совсем другой поворот.

По второму и седьмому пункту резолюции — о референдуме и предоставлении дополнительных полномочий президенту — съезд громадным большинством проголосовал «против». Здесь солидарность была почти полная.

Все, над чем я бился, все усилия, все попытки, пошло прахом. Мирно договориться не удалось.

В такой ситуации уходить сложно. Получается, что тебя, по сути дела, выгнали.

Тут надо бы досидеть до конца, а потом спокойно встать и уйти — как будто ничего особенного не произошло, проголосовали и проголосовали. А действовать уже потом. Когда на тебя в упор или украдкой смотрят ухмыляющиеся, уверенные в полной своей безнаказанности депутаты — сложно точно и адекватно реагировать. Вы не представляете, какая это тяжесть.

…Однако мне в такой ситуации становится в первый момент легче. Мобилизуется нервная система, начинаю даже как-то легче дышать.

Видно, я по природе своей плохо приспособлен к терпеливому ожиданию, к хитрой, скрытой борьбе. Как только ситуация обнажается с полной ясностью — я уже другой человек. Это и хорошо, и плохо, наверное.

Но в тот момент, на седьмом съезде, я принял неверное решение.

Так неожиданно и резко идя на конфронтацию, я не должен был уходить из зала. Мне и в голову не пришло, какими будут последствия этого шага.

А всех присутствовавших охватил ужас: что же дальше? Что же будет сейчас? Импичмент? Немедленное отстранение?

Мне почему-то казалось, что съезд сразу расколется на две части. И это будет наглядным уроком.

Но, видимо, в моем уходе была какая-то торопливость. Я не дал своим сторонникам времени, чтобы осмыслить происходящее и прореагировать. И часть из них осталась сидеть в зале.

Сильный я человек или слабый?

В острых ситуациях, как правило, сильный. В обычных — бываю вялым, конечно. Бываю и вообще непохожим на того Ельцина, которого привыкли видеть.

То есть я могу сорваться, как-то глупо, по-детски… Это, конечно, слабость.

Где-то я прочитал про себя, что слабость Ельцина в том, что он сам себе создаёт препятствия, которые потом с огромным трудом, героически преодолевает.

Но это не так. Препятствия меня находили сами. Всегда. Я их не искал…

Худой мир

После восьмого съезда, я стоял перед серьёзным выбором.

Либо президент превращается в номинальную фигуру и вся власть в стране переходит к парламенту. Либо я должен предпринять какие-то шаги, которые бы разрушили создавшийся дисбаланс.

Группа юристов во главе с Алексеевым в рамках президентского совета подготовила для меня юридический анализ возникшей политической ситуации. В международной практике такой патовый расклад сил случался не раз, прецеденты выхода из кризиса существовали, не зря ещё Горбачёв говорил о президентском правлении. Президент или временно ограничивает права парламента, или распускает его, и Конституция вновь начинает действовать в полном объёме уже после новых выборов.

…Обращение к народу готовил узкий круг моих помощников. Я хочу подчеркнуть — именно помощников, то есть людей, доводивших идею до уровня готового текста. Все кардинальные решения я принимал самостоятельно.

Мне помогали спичрайтеры Людмила Пихоя и Александр Ильин, мой первый помощник Виктор Илюшин, Сергей Шахрай и член президентского совета Юрий Батурин.

Визы Шахрая и Батурина стояли на указе. Я набросал тезисы выступления для телевизионного обращения. На 12 часов дня была назначена запись выступления, в 21 час — эфир.

Перед этим я разговаривал с Руцким. Мне надо было выяснить его позицию, и я спросил напрямую: как он отнесётся к решительным, жёстким действиям президента? Руцкой твёрдо сказал: давно пора.

Что касается секретаря Совета безопасности Юрия Скокова, то он сам в личных беседах не раз и не два поднимал эту тему, указывал на имеющиеся у него агентурные данные, что, мол, заговор против президента вполне вероятен, ждать нельзя, надо разгонять парламент…

И вот, когда я подписал указ, возникла некая пауза.

Указы выпускает Илюшин. Он настойчиво предлагал мне перед выпуском указа в свет поставить на документе визы Руцкого и Скокова. Я спросил: почему? Он ответил: здесь не должно быть осечек, предстоят ответственные мероприятия, нельзя допускать хаоса, когда одни говорят одно, а другие — другое. Две такие фигуры в президентской команде должны не только на словах поддержать указ, кардинально меняющий соотношение сил в стране. Без их виз выпускать указ нельзя.

Я ясно видел, что Илюшин находится в сильнейшем нервном возбуждении. Он не мог скрыть волнения.

Разговаривать с человеком в таком состоянии сложно. У меня его обеспокоенность вызывала чувство протеста. Но я сделал над собой усилие и постарался вникнуть в его, как всегда, чёткую и ясную логику. Да, Илюшин прав, есть смысл в визах Руцкого и Скокова.

Илюшин взял экземпляр указа и отправил его Скокову.

Филатов, новый глава администрации, пошёл к Руцкому.

Это было после обеда.

Вскоре мне доложили, что и Руцкой, и Скоков указ подписывать отказываются. Между тем приближалась трансляция телевизионного обращения. Надо было что-то делать. Или снимать трансляцию, или вызывать к себе Руцкого и Скокова и пытаться их уговорить, или…

Прямо из машины я по телефону связался с Зорькиным. Он уже был в курсе. Думаю, что и текст документа лежал перед ним. Но отвечал он уклончиво, что да, Борис Николаевич, надо всесторонне взвесить этот шаг, какие могут быть последствия, должна быть проведена конституционная экспертиза.

Шахрай поехал к Руцкому. Тот сделал в тексте указа около десяти поправок. Когда стали разбираться с его замечаниями, в конце концов выяснилось, что документ он подписывать не собирается ни при каких обстоятельствах.

Скоков также отказался визировать указ. Аргумент — страна к такому шагу не готова.

…Кто-то из них снял копию с документа, с визами на обратной стороне, и уже на следующий день в Конституционный суд для дачи показаний вызвали Батурина.

Эти детали в поведении Зорькина, честно говоря, меня поразили больше всего: он бросился в расследование происхождения указа как матёрый прокурор; и крайне неприятно, когда председатель Конституционного суда, мягко говоря, обманывает: вечером по телевидению он сказал, что президент с ним не говорил, что об указе он узнал из моего телеобращения.

Дата добавления: 2015-06-28