Учитель и ученица

Ленин говорил, что кухарку можно научить управлять государством, Луначарский полагал, что из нее можно сделать и Рубенса. По городам и весям работало многое множество курсов, где всех желающих бесплатно учили слагать стихи, ваять и рисовать. Над миром занималась заря новой жизни, Луначарский и Дункан обменивались телеграммами:

-...Я хочу танцевать для масс, для рабочих людей, которые нуждаются в моем искусстве...

-...Приезжайте в Москву. Мы дадим вам школу и тысячу детей. Вы сможете осуществить ваши идеи в большом масштабе.

Гумилев объяснял бывшим красноармейцам и кронштадтским матросам, как писать сонеты, так почему бы красивой женщине, в отличие от красноармейцев и матросов сумевшей окончить гимназию, не стать режиссером? Почему бы ей не превратиться в знаменитую актрису? Язвительный Мариенгоф считал, что Райх была абсолютно бездарна. Он вспоминал и ответную реплику Мейерхольда:

- Талант? Ха! Ерунда!

Мариенгофу это казалось надувательством: медь есть медь, и сколько ни наводи блеск, золота не получится. Актерские способности Райх казались ему малыми, зад чересчур большим, а успех дутым. Но Мариенгоф не выносил Райх. Непредубежденный человек увидит в этом повороте ее судьбы переложенную на новый лад историю Пигмалиона и Галатеи.

К моменту их встречи Пигмалион уже немолод (ему 47 лет), знаменит, женат и - в отличие от Есенина - в высшей степени рефлексивен. Всеволод Мейерхольд учился в Москве на юридическом, затем поступил на драматические курсы, был артистом МХТ, позже - провинциальным режиссером, работающим по методе Художественного театра. Журналисты обзывали его декадентом, с ним пререкалась первая актриса Александринского театра Марья Гавриловна Савина - ей очень не нравилось, что директор императорских театров, тончайший Владимир Теляковский сделал ставку на молодую режиссуру и взял Мейерхольда в штат. Даже враги признавали его дар, у него было громкое имя - но в основоположники нового театра его вывел октябрьский переворот.

И здесь тоже встает вопрос о соблазне и его цене. Кто-то считал революцию началом Царства Божьего, кто-то пришествием Антихриста. Случай Мейерхольда - совершенно особый. Он делал свою, эстетическую революцию и сквозь ее призму видел то, что происходило вокруг. Фокус заключался в угле зрения.

Зинаида Гиппиус и люди ее круга замечали грязь, подлость и человеческую деградацию: обыски, расстрелы, повсеместную экспансию хамства - и общую ненависть к большевикам. А он творил собственную реальность: революция "Зорь" и "Мистерии-буфф" была куда чище настоящей. Соблазн заключался в слиянии с идущей от народных корней страшной, все разрушающей и при этом кажущейся животворной силой. Но разве мог художник сознаться в том, что возможность работать, не оглядываясь на антрепренера, критику, традиции, прессу и кассу, ему дал Сатана?

Мейерхольд был человеком театра, и действительность у него часто сливалась с игрой, а игра становилась священнодействием - так и надо понимать его послеоктябрьские манифесты и фотографии в красноармейской униформе. Он был впечатлителен, желчен, великолепно образован, склонен к самоанализу и предубеждениям. Зинаида Райх стала вторым - вместе со сценой - смыслом его существования.

Но к человеческим качествам самого Мейерхольда такого рода рассуждения отношения не имеют. Истовость и способность идти до конца заставили его в 21 год сменить вероисповедание и из немца и лютеранина Карла Теодора Казимира Мейергольда превратиться в православного Всеволода Мейерхольда. (Всеволодом звали его юношеского кумира, писателя Гаршина). Честность, чистота и наивность заставили в 1921 году, в автобиографии, адресованной в проводившую чистку ВКП(б) комиссию, подробно, с поразительной откровенностью поведать партийным функционерам о своем романе с девушкой, работавшей на фабрике его отца:

- Не рассказать в пяти строках той большой драмы, которая разыгралась в жизни моей в этот период половой зрелости, да и не нужно это знать комиссии по очистке партии. Но одно сказать надо, ибо здесь наросла и окрепла во мне (теперь, когда мне сорок семь лет, могу сказать с уверенностью), вера в особенности другого класса, любовь к его здоровой очаровательности, искание и сближение с ним во что бы то ни стало... Мозг мой горел, и, сменив гимназический мундир на студенческий, я переменил свое имя, бросившись из лютеранства в православие.

Поражают и детали этого юношеского романа, не раз описанные в набросках и записных книжках Мейерхольда: "С одной стороны, страсть, с другой стороны - долг честного человека... Кроме того, оскорблен, что его заподозрили в низких намерениях. - "Как смеешь ты думать, что я погублю тебя..."

Молодой человек бежит, когда девушка заговаривает о стыдном: "Маманя велели взять с вас записку, чтобы вы не бросили меня, ежели будет ребенок", - он сгорал от любви, но "низких намерений" у него не было.

К Райх он прилепился душой так же, как когда-то к фабричной девушке Маше, когда "оба сливались в одно целое, и падал платок ее, и падала его шляпа". Это повторилось: в 1921 году слушатели ГВЫРМА (Государственные высшие режиссерские мастерские), шедшие на учебу по переулкам между Тверской и Большой Никитской, часто замечали странную фигуру - приглядевшись, они понимали, что под красноармейской шинелью не один, а два человека. Учитель обнимал их однокурсницу, двадцатипятилетнюю красавицу Райх. Им это не нравилось: те, кто любил Мейерхольда, не прощали Райх его любви - так будет и дальше. Не прощали и ему: у Мейерхольда было много врагов, и они знали, куда лучше ударить. А цель он обозначил сам.

Мейерхольд ушел к Райх от женщины, с которой прожил всю жизнь. Они познакомились еще детьми, поженились во время студенчества, и жена поддерживала его в горе и радости - к тому же у них было три дочери. Но он поступил в духе своих представлений о долге, ответственности и мужском поступке: отсек прошлую жизнь и даже взял новую фамилию: теперь его звали Мейерхольд-Райх. Они стали одним целым, и он должен был создать ее заново - ей предстояло сделаться великой актрисой.

Не только Мариенгоф считал, что Райх абсолютно бездарна. Так же думала критика, так считали и артисты театра Мейерхольда. Ее со слоновьей грацией защищал Маяковский: не потому, мол, Мейерхольд дает хорошие роли Зинаиде Райх, что она его жена, а потому он и женился на ней, что она прекрасная артистка. Виктор Шкловский назвал свою рецензию на мейерхольдовского "Ревизора" "Пятнадцать порций городничихи" ("Городничиху" играла Райх). Мейерхольд печатно окрестил Шкловского фашистом. Так вели дискуссии в 1926 году: слово "фашист", впрочем, еще не наполнилось сегодняшним содержанием.

Из-за Райх Театр имени Мейерхольда оставили и Эраст Гарин, и Бабанова, и она стала его первой актрисой. А со временем и хорошей актрисой: любовь и режиссерский гений Мастера совершили чудо. Но это имеет отношение к истории театра, а не к малой, частной истории, шедшей своим чередом.

"Вы помогаете Зинаиде встречаться с Есениным. Прошу вас, прекратите это..."

Жизнь менялась: военный коммунизм перетек в нэп, тот - в раннюю советскую империю. Аскетизм первой пятилетки переродился в сталинский неонэп: на прилавках появился ширпотреб, комфорт стал не стыден, а моден, на дачах играли патефоны, с киноэкрана смеялась Любовь Орлова. Символами десятилетия становились широкая, до ушей улыбка, физкультурный парад и льющаяся из репродукторов бодрая музыка. Театр Мейерхольда не вписывался в новую жизнь - но малая, семейная история до поры не имела отношения к большой.

В1922 году они поженились, а в 1923-м в Россию вернулся Есенин, и выяснилось, что на самом деле ничто не закончилось.

Есенин стал совсем другим - исчезло юношеское обаяние, испарились жизненная цепкость и деловая хватка, помогавшие очаровывать советских вельмож и улаживать дела с издателями. Сломленный, больной человек стремительно катился вниз, менял женщин, пил, погибал - и сам стремился к гибели. За ним тянулись слухи о диких скандалах, поговаривали и об эпилептических припадках. Сергей Есенин пропадал - и цеплялся за прошлое: теперь ему не казалось, что Есенины черными не бывают.

Он приходил к детям, когда был трезв, пытался их увидеть и пьяным: звонил в дверь и не уходил до тех пор, пока их к нему не выносили. А Райх встречалась с ним у своей подруги Зинаиды Гейман - и Мейерхольд об этом знал. Он не вмешивался, но отлично понимал, чем это может кончиться, и пытался хоть как-то помешать происходящему. Гейман запомнила его слова:

- Я знаю, что вы помогаете Зинаиде встречаться с Есениным. Прошу вас, прекратите это: они снова сойдутся, и она будет несчастна...

А потом было 23 декабря 1925 года: ночной звонок, отчаянная истерика узнавшей о самоубийстве Есенина Райх и спокойные, методичные хлопоты Мейерхольда, приносившего ей воду и мокрые полотенца. На похороны они поехали вместе, мать Есенина крикнула ей у гроба:

- Ты виновата!

Зинаида Гейман получила фотографию Райх с надписью: "Тебе, Зинуша, как воспоминание о самом главном и самом страшном в моей жизни - о Сергее", жизнь в доме Мейерхольдов-Райх вошла в обычную колею. Семье было отпущено еще тринадцать лет: трудно представить, как Мейерхольду удалось бы пережить Большой террор или космополитскую кампанию.

Дата добавления: 2015-06-28