Часть первая 2 страница. Непрерывно покусывая саднящую губу, я аккуратно разложила свои пожитки

Непрерывно покусывая саднящую губу, я аккуратно разложила свои пожитки. Ночная сорочка, сложенная впопыхах, легла отдыхать на матрасную подушку – честь в моем тогдашнем представлении просто королевская. Части кукол заняли свои места вдоль подушки: сначала головы, потом руки, потом ноги и, наконец, туловище.

Потом я застегнула молнию на чемодане, с сожалением отметив, что светящиеся наклейки с цветочками уже начинают отставать, и сунула его под кровать. Пока я стояла на полу на четвереньках, на половицу упала крошечная капелька крови. Тогда я поднесла сложенную ковшиком ладонь ко рту и стала пускать в нее слюну, глядя, как тоненькая красная струйка превращается в лужицу.

– Я умираю, – с притворным ужасом сказала я, подражая голосам актрис из сериалов. – Я больше не могу жить, но мне нельзя умереть.

Я пошла в ванную посмотреться в зеркало. Выпятив нижнюю губу, я увидела на ней узенькую трещинку, из которой сочилась кровь, но, к моему разочарованию, ничего больше. Тогда я сплюнула в раковину, надеясь, что мой плевок станет вдруг большим и ярко‑красным. Но он не стал. И вообще оказался почти совсем прозрачным.

– Вы будете жить,– сообщило мне мое отражение, копируя манеру телевизионного доктора. – Вас ожидает полное выздоровление.

– Спасибо, спасибо, – ответила я ему. – Вы подарили мне надежду.

Потом я открыла кран, молясь, чтобы из него вытекло хоть немного воды почистить зубы. Но ничего не произошло. «Ну и ладно, – здраво рассудила я, – все равно у меня нет с собой ни щетки, ни пасты». А когда я прижала к зубам палец и поводила им взад‑вперед, как будто это была зубная щетка, из трещинки на моей губе вытекла еще одна капелька крови.

Мое отражение ухмыльнулось, и я увидела, как кровь пачкает мне зубы.

– Теперь ты вся красная, – сказала я, имея в виду свои оранжевые волосы, веснушки и гиацинты на платье.

– Просто отвратительно! – воскликнуло мое отражение с английским акцентом, заслышав музыку, которая едва доносилась из спальни отца. – Какой ужасный шум, Джелиза‑Роза!

– Да, пора положить этому конец, – ответила я, поворачиваясь к зеркалу спиной.

И направилась к другому выходу, который вел в соседнюю спальню.

Когда я вошла, дверные петли заскрипели, как в каком‑нибудь фильме ужасов, так что я остановилась на пороге, посасывая нижнюю губу и оглядывая комнату: рюкзак на кровати, зажженный ночник на тумбочке, тощий истоптанный коврик на полу. Отцовская спальня ничем не отличалась от моей, только матрас у него был двуспальный и пятно на нем больше. На подоконнике, в изголовье кровати, карманный радиоприемник передавал музыку: «Детка, как ты завела меня, я так завелся, что себя не помню»,– и я вспомнила, как, пока мы ехали на «грейхаунде» через пустыню, отец все время прижимал этот приемник к уху, то слушая с закрытыми глазами, а то и засыпая под музыку, новости или атмосферные помехи.

– Как ты завела меня, как ты меня завела, – напевала я, подходя к матрасу.

Содержимое рюкзака лежало маленькой кучкой на кровати – нестираная одежда да пустая бутылка из‑под персикового шнапса сверху. Коробка из‑под сандвичей, когда‑то полная разных таблеток, опустела и была теперь надета на горлышко бутылки, точно какой‑то хитро придуманный презерватив. И я представила себе, как мой отец все глотает, глотает, глотает таблетки, а потом вздыхает с облегчением и ждет, когда начнутся галлюцинации и завихрения. «Завихрения, – так он их называл, – выметают у меня из головы всякую дрянь».

Я залезла на матрас и подобралась к подоконнику. Раздвинув шторы, я увидела вспышку стробоскопического света на далекой телефонной вышке.

И больше ничего.

Я даже не знала, что за окном бывает так темно. Казалось, все на свете, кроме стробоскопа да пары мотыльков, которые бились в стекло, провалилось в какую‑то черную яму. Остались только я, мой отец, Рокочущий да радио. Джонсонова трава исчезла. И горизонт тоже.

Подражая Патрику из магазина, я прозаикалась:

– Я‑я‑я бы с‑с‑спятила, п‑п‑роживи я здесь так долго, ка‑а‑ак он.

Потом взяла с подоконника радио и пошла к себе.

Глава 4

Я лежала голая, забросив руки за голову. Платье я кинула на пол, поверх кроссовок с носками, а рядом со мной на тумбочке распевало блюзы карманное радио. Материна ночная сорочка, розовая, гладкая и блестящая, покрывала меня с головы до ног. Я чувствовала запах ее тела, навязчивый и неистребимый. Сорочка была такая огромная, что в какой‑то миг я просто в ней потерялась – мои руки царапали ткань изнутри, ища рукава, голова тыкалась в шелк, не находя выреза.

«Безголовая домохозяйка, – подумала я, – хлопает руками, как курица крыльями».

Когда я наконец пролезла в воротник, мои наэлектризованные волосы стали дыбом. Я закатала рукава повыше и попробовала покружиться, как дервиш. Но длинная сорочка мешала, так что пришлось мне остановиться.

– Ты спятила, – сказала я себе, беря радио. – Совсем с ума сошла.

– Ну вот, похоже, последняя надежда на то, что пойдет дождь, почти улетучилась, – хриплым голосом сообщил диджей вслед затихающей песне. – Что ж, вместо ударов грома послушаем мистера Джона Ли Хукера, который по просьбе Джима из Саладо сейчас споет свое «Бум‑бум‑бум» для всех клиентов пристани Стиллхауз на Холлоу‑Лейк.

Ah‑boom boom boom, I wanna shoot ya right down!

Когда я спускалась вниз, в руке у меня вибрировал Джон Ли Хукер. Сорочка путалась под ногами, так что шагать с одной скрипучей ступени на другую надо было с оглядкой. И все же я добралась до конца лестницы без приключений, представляя, как будто я – прелестное маленькое привидение, которое спархивает вниз по лестнице в темную столовую. Когда я одолела последнюю ступеньку, подол сорочки заскользил по половицам, поднимая пыль. Ну и ладно. Все равно все кругом было пыльное – и длинный обеденный стол, и дубовый буфет, и даже воздух, которым я дышала.

– А‑а‑а‑ап‑чхи! – притворно чихнула я, надеясь привлечь внимание отца.

Справа от лестницы была кухня, а слева столовая и гостиная, разделенные плитой, которую топили дровами. Поскольку никаких перегородок в нижней части дома не было, то заглянуть во все комнаты по очереди было легче легкого, особенно стоя на нижних ступенях лестницы.

– А‑а‑а‑ап‑чхи! – снова чихнула я, но отец все так же неподвижно сидел в гостиной, и тогда я повернулась кругом и скользнула в кухню.

Прислонив радио к плите, я порылась в мешке с продуктами и вытащила еду на стол. И тут на меня напал жор.

Соленая рыбина нырнула в банку с арахисовым маслом, пробив блестящую корочку.

За ней последовали другие.

Джон Ли Хукер давно уже отпел свое, и кухня оглашалась звуками кантри. Я жевала в такт взвизгиваниям скрипок и топоту ног танцоров.

Я отпила из галлонной бутыли, облив водой сорочку.

Затем мой указательный палец превратился в нож и стал размазывать арахисовое масло по куску чудо‑хлеба. Так я продолжала есть и пить, дожидаясь приятного чувства тяжести в желудке.

Когда я наконец наелась, у меня уже закрывались глаза. Арахисовое масло покрывало мое нёбо, десны, и я чувствовала себя довольной, сытой и сонной под звуки «КВРП, эклектической музыки для эклектических умов».

Усталость толкнула меня на пол.

Когда сорочка, точно одеяло, складками улеглась вокруг меня, я впервые за все время ощутила, какой он теплый, Рокочущий, – точно специально затаил дыхание, чтобы не расставаться с теплом. Но на полу все равно было прохладнее, чем где‑либо еще. И по радио заиграли «Перекати‑поле», одну из медленных песен моего отца, так что не грех было и отдохнуть чуток.

В блаженный миг между сном и явью я представила себе отца, как он стоит на сцене какого‑нибудь лос‑анджелесского шалмана, а темно‑синий луч прожектора падает на него, зажигая блики на его черной кожаной куртке и штанах. Широко расставив ноги, с гитарой наперевес, точно с автоматом, он приподнимает верхнюю губу и говорит: «Эта песня посвящается двум главным женщинам моей жизни, моей дочке и моей красавице жене».

Элвисовский момент, как он это называл. В каждом концерте должен быть такой.

Перекати‑поле по двору катит,

Куда она направится, с кем же будет жить?

Перекати‑поле в памяти моей,

С кем она останется, кто по нраву ей

Мать вечно хвасталась, что это посвящено ей, и я никогда не слышала, чтобы отец ей возражал. Он написал эту песню, когда гастролировал в Англии в начале семидесятых. Там они и встретились. Моя мать – худая до прозрачности восемнадцатилетняя девчонка, которая только что вырвалась из Бруклина, но уже заимела собственного азиатского гуру по имени Санджуро. А еще у нее были «Зе Ху», точнее, их ударник, Кит Мун. К тому времени мой отец уже стал идолом каждого, кто брал в руки гитару; славу ему принесли инструментальные композиции пятидесятых, а его эмоциональная, яростная манера игры оказала влияние на молодого Пита Таунсенда. Однако Пит, услышав концерт моего отца в Лондоне, был явно разочарован. Вся программа состояла из одних только кантри‑стандартов, в основном каверов Хэнка Уильямса и Джонни Кэша. После шоу Пит Таунсенд зашел за кулисы, но оставался там ровно столько, сколько понадобилось, чтобы пожать отцу руку, а потом насупился и вышел.

– Уверен, что позже он написал об этом песню, – заметил однажды отец, в очередной раз пересказывая мне историю о том, как его познакомили с матерью. – «Встреча панка с крестным отцом» – это наверняка про меня. Не очень‑то лестное посвящение.

Зато Мун‑Болтун был в восторге.

– Не буду делать вид, что мне не нравится кантри, – заявил он, – потому что я его обожаю!

В гримерку к отцу он заявился в костюме ортодоксального еврея, и от него разило бренди и притворством.

– Музыкальная инновация, шаг вперед‑назад, – утомительно веселился он. – Прямо как Моцарт, только по‑другому! Гордиев узел из ботиночного шнурка!

И тут в качестве подарка он выставил вперед мою мать – «безумная бикса в качестве приятного вознаграждения», – которая, вальсируя, вплыла в гримерку, наряженная как Пеппи Длинныйчулок. Высокая и худая, она больше походила на мальчишку, чем на девушку, щеки у нее были в веснушках, голубые глаза сияли.

– Не знаю, была это любовь с первого взгляда или нет, – говорил мне отец, пока мы ехали на «грейхаунде», – но, во всяком случае, чертовски похоже. Сначала у нас все было здорово, и долго еще оставалось здорово, потому что с ней я чувствовал себя ребенком… да и деньги тогда еще водились. И она знала, где можно достать дешевый диаморфин, так что я еще и сэкономил, потому что, когда мы с ней повстречались, я покупал дорогой китайский героин. А она доставала коричневый и медицинский героин за куда меньшую цену, чем та, что я платил за номер четвертый. Твоя мать была женщиной со связями, Джелиза‑Роза. Даже когда мы перебрались в Лос‑Анджелес, она всегда знала, кому звонить и куда идти.. А до того как стать ленивой и толстой, она еще и готовила так, что только есть успевай. Стряпала буритос, пиццу и всякие другие штуки из теста. Мне всегда этого не хватало. Жаль, что ты ее такой не застала. Она была настоящая прелесть.

С тем же успехом он мог рассказывать мне о первом попавшемся прохожем с улицы. Мать спала дни напролет, на обед ела батончики «Кранч» и разговаривала сама с собой по ночам. И никакой прелестью она не была.

Не знаю точно, когда именно я стала ее ненавидеть, но, кажется, это началось, когда мне исполнилось девять лет. К тому времени мои родители уже окончательно сели на иглу. Отец даже выступать не мог – отощал так, что едва волочил ноги. Мать, наоборот, разнесло до такой степени, что, когда она вылезала из постели – а это бывало не часто, – пружины, казалось, издавали стон облегчения, а матрас еще долго сохранял отпечаток ее тела.

В девять лет у меня появились две обязанности по дому – массировать ноги матери и стерилизовать и наполнять шприцы. То и другое я делала на совесть, утешаясь лишь тем, что игла у меня всегда чистая и всегда наготове. Поскольку отец считал, что школа оглупляет детей, меня учили дома, однако все мое образование сводилось к чтению украденных из библиотеки книг (в основном это была классика, слишком серьезная для моего понимания) и просмотру дневных передач на ПБС.

Как только я просыпалась, первый урок начинался на кухне, где я наполняла шприцы концентрированным отбеливателем из кофейной чашки, а потом сливала его в раковину. Повторив процедуру дважды, я споласкивала шприц и иглу холодной водой. Потом набирала немного ширева из сахарницы, где оно обычно хранилось, и разводила коричневый порошок в чайной ложке теплой воды с добавлением витамина С. Потом, взобравшись на стул, я зажигала газовую плиту и держала ложку над горелкой, пока нержавеющая сталь не нагревалась, а оставшиеся в ложке частички не растворялись в поднимающихся со дна пузырьках.

Как только раствор был готов, я наполняла им шприц и несла свое домашнее задание в гостиную на проверку. Отец обычно сидел в обнимку с гитарой на полу или лежал на диване, тупо уставившись в телевизор.

Иногда он говорил «Доброе утро», беря шприц у меня из рук. Но чаще молчал.

Он находил большую вену у себя на внутренней стороне руки, тщательно прицеливался, делал укол, а потом – в краткий миг перед тем, как на него нисходил кайф, – уносил остатки в спальню матери.

Когда утренний ритуал заканчивался, почти до самого вечера я была никому не нужна. Перемена длилась часами. Я могла сколько угодно смотреть телевизор или составляла вместе стулья от обеденного стола, накрывала их нестираной одеждой и грязными простынями, которые валялись по всей квартире, и устраивала себе посреди гостиной шатер. Там я спокойно ела, а кукольные головки составляли мне компанию.

На завтрак я обыкновенно съедала пару пачек эскимо из морозильника. В обед выбирала между печеньями «Поп Тартс» и «Наттер Баттерс». Ужин состоял из бутылки «Доктора Пеппера», батончика «Милки Уэй» и тоста с корицей.

Когда запас «Милки Уэй» подходил к концу, я заменяла их материными «Кранчами», которые мне запрещалось трогать. И хотя она, бывало, неделями не выходила из спальни, какое‑то чутье всегда подсказывало ей, что я совершила очередной набег на ее сласти; растирая ей ноги на ночь, я неизменно расплачивалась за нарушение правил тем, что получала пинок в подбородок, от которого не успевала увернуться.

– Сколько тебе еще повторять! – каждый раз говорила она. – Жалкая тварь, ты ничему не учишься! И когда ты только усвоишь, что чужое брать нельзя!

Но кое‑что я все же усвоила: героин давал успокоение отцу, прогоняя прочь тяжелые мысли, от которых иначе некуда было бы деться. Моей матери, которая прожила короткую и совершенно никчемную жизнь, героин не давал ничего. Еще подростком она отдала себя наркотику целиком, но конечный результат оказался весьма посредственным. Ее подогретая наркотиком полусонная болтовня была лишена всякого смысла. Так что, подходя к ее кровати, я всегда знала, кто из нас по‑настоящему жалкая тварь. А еще я знала, что она обязательно лягнет меня или запустит мокрой тряпкой, которой она обычно вытирала свое распухшее лицо. Только она не могла ударить так, чтобы сделать по‑настоящему больно. В основном она просто болтала всякую чепуху. Иногда связную, а иногда и нет.

Пока я разминала жирные бледные ноги матери, старательно вжимая кончики своих пальцев в рыхлую кожу, ее язык, казалось, болтал совершенно независимо от ее воли. «Слюнявая маленькая наркоманка» – вот как она называла меня, и я понимала, что сейчас начнется словесный обстрел. Она болтала как по писаному, сценарий лишь слегка менялся раз от раза:

– Ломка – вот через что я прошла, а все ради того, чтобы ты не родилась наркоманкой. А ты была вредная и дерганая, чуть что – сразу вопли до потолка, спазмы, конвульсии. Так вот, твой папочка вдувал дым тебе в рот, чтобы ты не орала, понятно? Наверное, это тебе повредило, но тут уж я не виновата. Потому что я кормила тебя грудью столько, сколько положено, и не слушай, что они говорят, грудное молоко никогда по‑настоящему с наркотиком не смешивается. Это твой папочка виноват, что ты такая. Не я. Я тебя любила.

С трудом переведя дух, она промокала замусоленной тряпкой лоб и поднималась на локтях, заставляя стонать кроватные пружины. Голос ее резко менялся, становясь мягче.

– Джелиза‑Роза, ты знаешь, что я люблю тебя? Сладкая моя, я так перед тобой виновата. Принеси мне дозу и чего‑нибудь поесть, а я в следующий раз сделаю для тебя что‑нибудь хорошее. Обещаю.

Я всегда играла свою роль до конца: кивала головой, зная, что она врет и никогда не сделает для меня ничего хорошего, ни в следующий раз и никогда вообще. Отходя от ее кровати, я неизменно выдавливала из себя улыбку, внутренне изнемогая при мысли о том, что мне придется снова войти в эту спальню, снова прикоснуться к этим раздутым икрам.

Так что в тот день, когда она вся посинела и умерла от нарушения деятельности легких, я на одной ножке скакала по комнате и насвистывала музыкальную тему из «Улицы Сезам», самую веселую песенку в мире.

– Это метадон ее убил, – сказал мой отец, который лежал на диване, весь осунувшийся и плохо соображающий. – Надо было держать ее на герыче: уменьшить ежедневную дозу и продолжать давать.

Типичная логика наркомана: в надежде, что все‑таки удастся завязать, он променял «бьюик» на гору таблеток, хотя и знал, что к метадону привыкают быстрее, а значит, он еще опаснее, еще убийственнее, чем героин.

Закрыв лицо руками, он сказал:

– И вот она мертва, а я остался без машины.

За неделю до этого они с матерью решили перестать ширяться героином. Тяжелое решение далось не само собой, а только после того, как в нашей квартире побывали грабители.

Помню, поздно ночью я проснулась от грохота: кто‑то ломился в нашу дверь, а отец орал:

– Убирайтесь отсюда на хрен! Я же сказал: к четвергу деньги достану! Поговорите с Лео, он в курсе!

Потом раздались другие голоса, спокойные и угрожающие, они говорили:

– Ладно, Ной, это мы уже слышали. – И еще: – Хватит мозги парить, понятно?

Лежа в постели, я притворилась, что мне снится страшный сон.

На следующее утро, едва проснувшись, я застала отца в кухне. Он высыпал содержимое сахарницы в раковину. Руки у него ходили ходуном, а зубы клацали, так что он еле выговорил:

– Привет, малышка.

Микроволновки не было. Тостера тоже.

Из гостиной исчезли телевизор и видик.

– Болотные люди побывали у нас в гостях, – сказал мне отец. – Но теперь все будет хорошо. Мы с твоей мамой поговорили. Все будет как надо. Вот увидишь.

И я заплакала – не от радости или облегчения, а от ужаса, в который приводила меня одна мысль о том, что болотные люди побывали в нашей квартире.

Отец отставил жестянку в сторону.

– Ну, не надо, – сказал он, – все же хорошо. – Потом попытался поднять меня на руки, но не смог, не хватило сил. Тогда он просто прижал меня к себе, потрепал по шее и сказал: – Ну, вот, видишь, когда папа в последний раз тебя обнимал? Все уже стало лучше. – Я чувствовала, как дрожат его пальцы, как выступает на ладонях пот. – Не о чем беспокоиться, маленькая моя. – И я почти ему поверила.

А в тот день, когда в их спальне лежал труп моей матери, пришла моя очередь утешать. Последствия передоза длились часов двенадцать, пока все не кончилось. Сначала она просто неровно дышала, но под конец стала вся синяя, зрачки превратились в маленькие точки, а отец все надеялся, что она выкарабкается. В последней попытке привести ее в чувство он плеснул холодной воды ей на лицо, но это не помогло.

– Ну, пожалуйста, не грусти, – говорила я, прижимаясь головой к его плечу. – Поедем в Ютландию, если хочешь.

Тут он даже усмехнулся:

– Вот было бы здорово!

– Да, – добавила я, – а еще теперь можно есть ее батончики.

Тут он прижал меня к себе и сказал:

– Никому тебя не отдам. Не будет этого. Мы уезжаем, ладно?

– Ладно.

Пока я торопливо собирала вещи, отец завернул мать в простыни с головой. Потом позвал меня.

– Будь она кораблем викингов, – объявил он, – мы похоронили бы ее с лошадьми, едой и золотыми блюдами.

Он уже надел свой рюкзак, ему явно не терпелось уйти. Я стояла рядом с ним с чемоданом в руке и смотрела на спеленатый труп. Даже в смерти от нее воняло немытым телом.

– Хочешь что‑нибудь сказать?

Я пожала плечами:

– Не знаю. Она похожа на мумию.

Он вздохнул:

– Ну и ладно, а я все ей сказал, пока она была жива, так что нечего попусту тратить время.

Порывшись в кармане, он вытащил оттуда зажигалку «Бик», щелкнул ею и попытался поджечь матрас. Но пламя никак не занималось, так что в конце концов он бросил эту затею и сказал:

– Все равно идея была дурацкая. Так ведь можно и дом спалить со всеми, кто в нем есть.

Когда мы второпях выходили из комнаты, я в последний раз оглянулась на мать, вспоминая, как она хрипела перед смертью. Ее легочные артерии полностью забила сгустившаяся кровь, жидкость начала проникать через капилляры в легкие. В предсмертной агонии она так взбрыкивала своими рыхлыми ногами, что казалось, кроватные пружины вот‑вот лопнут.

– Пошли, – позвал отец. Он ждал в конце коридора. – Не смотри на нее, это к несчастью.

– Мама и правда мертвая, – сказала я, поворачиваясь к нему.

Стискивая ручку своего чемодана, я подумала: бедная королева Гунхильда, надо же, взять и вот так утонуть в болоте.

Глава 5

Была еще ночь, когда появился таинственный поезд. Его свист ворвался в мои сны, прикинувшись звонком в дверь.

Лежа на холодном кухонном полу, я слушала, как вдоль бабушкиного участка внезапно налетевшим шквалом несется товарняк, и представляла себе школьный автобус, который дрожит на лугу. Свист становился все слабее, и скоро я уже не слышала ничего, кроме ночного диджея, который женским голосом читал по радио новости:

– Из Белого дома получена неясная информация, противоречащая более ранним заявлениям…

Я протерла глаза и зевнула. Потом села и, сощурившись, оглядела кухню.

Открытая бутылка стояла на краю стола. Крошки печенья усеивали пол. Халат был в мокрых пятнах от воды, которую я неаккуратно пила прямо из бутылки. Но в горле у меня было сухо, а когда я лизнула трещину на губе, то вместо крови почувствовала вкус арахисового масла.

– Чудо, – шепнула я себе, ощущая, как маслянистая жидкость начинает курсировать по моим венам. И если бы в тот момент мне не стало вдруг одиноко, то я, наверное, рассмеялась бы при мысли о том, что я теперь Девочка Арахисовое Масло – кожа, кости и паста из съедобных семян.

Поднявшись с пола, я позвала:

– Папа? Я на кухне!

Полы халата все время лезли мне под ноги, так что я притворилась, будто это такие атласные тапочки, и зашаркала ими к плите. Там я взяла в руки радио и зашаркала прочь из кухни, через столовую в гостиную.

– Папа? Я была на кухне. Папа?

Я надеялась, что, услышав мой голос, отец проснется, точно разбуженный криком петуха. Его лицо снова приобретет осмысленное выражение, неестественная неподвижность пройдет. И он проворно поднимется с кресла. Но, стоя перед ним с карманным радио в руках, я заметила только одну перемену в его внешности. В тусклом свете лампы было видно, что его губы посинели, а грудь перестала опускаться и подниматься в такт дыханию. Приподняв темные очки, я натолкнулась на леденящий душу взгляд – оба зрачка сократились так, что от них остались едва заметные точки, – и тут же опустила их на место.

– Я тебе вот что принесла, – сказала я, кладя радио ему на колени. Потом устроилась на полу у его ботинок, накрыв халатом колени, и стала смотреть вверх, на его неподвижную фигуру.

– Три человека погибли в автокатастрофе, – сообщил диджей. – Автобус с девушками из группы поддержки Техасского университета в Остине перевернулся вчера возле Джорджтауна, тренер и две девушки погибли. Семеро ранены, четверо находятся в тяжелом состоянии. Причины катастрофы выясняются.

Я тут же вспомнила, как, пока мы ехали на «грейхаунде», отец все время прижимал к уху приемник, вслушиваясь в подобные сообщения.

– Меня будут искать, – говорил он мне. – Надо отслеживать информацию по мере поступления. – Но за всю дорогу никто так и не упомянул ни о нем, ни о трупе моей матери, что, кажется, его слегка обескуражило. – Похоже, никому я не нужен, Джелиза‑Роза, – сказал он потом. – Вшивого газетного заголовка и то не заработал.

И вот теперь, сидя перед ним на полу, я захотела рассказать ему о том, как он нужен мне и как хорошо быть с ним в Рокочущем, хоть это и не Дания. Мои усталые, слипающиеся глаза невольно наполнились слезами.

– Ты не виноват в том, что она умерла, – сказала я. – Все равно она была плохая.

– Ладно, не раскисай, – представила я себе его ответ. – Все в порядке.

Но ничего не было в порядке, и я так ему и сказала.

– Все очень плохо!

Я скорчилась на полу рядом с его ботинками, моя грудь судорожно поднималась и опускалась.

– Все нормально, – сказал бы он мне. – Тебе ничто не угрожает.

И я представила себе, как его рука нежно гладит меня по шее, успокаивая.

Измученная, я снова начала засыпать. Но прежде чем сон окончательно сморил меня, я представила себе Болотного Человека – как он лежит на своем торфяном ложе. Вот он лезет из‑под земли наверх, и его кости глухо скрежещут. Но в ту первую ночь в деревне мысль о нем почему‑то показалась мне не такой страшной.

– Он лежит там уже тысячу лет, – сказал отец однажды. – Лежит себе и ждет, когда можно будет вернуться к жизни.

– Пожалуйста, вернись к жизни, – взмолилась я, осознавая сквозь сон, что радио на коленях у отца слышно все хуже, потому что в нем садятся батарейки. – Пожалуйста.

Снаружи подул ветер, он со свистом пролетал по террасе, звенел веревкой о пустой флагшток. Старый дом вздрагивал. На лугу едва заметно покачивался пустой школьный автобус, колыхалась джонсонова трава. Вдалеке прогремел гром. Но я уже снова спала, а ветер врывался в мои сны звуком рога, и мне снилось, как будто таинственный поезд одиноко свистит где‑то вдалеке и, пыхтя по голой бесприютной равнине, уходит все дальше и дальше от нас.

Глава 6

Я зевнула с таким ощущением, будто только‑только начало светать, но солнечные лучи, проникавшие сквозь окно и наискось ложившиеся на дощатый пол, сказали мне иное. В комнате стало тепло, она наполнилась светом и тенями. Солнце уже добралось до нижней половины моего халата, и я пошевелила пальцами ног, глядя, как пылинки танцуют в его лучах.

– Доброе утро, – шепотом пожелала я самой себе, отрывая голову от отцовских ботинок, не самой удобной подушки.

Тут я все вспомнила, вскочила и развернулась на босых пятках к отцу:

– Доброе… – утро.

Кожа, ставшая бледной вчера вечером, теперь совсем посерела. Зато на ушных мочках, подбородке, предплечьях и кончиках пальцев появились неприятные красновато‑лиловые пятна. Мне показалось, что за ночь его оцепенение прошло. Жесткие складки вокруг носа и губ разгладились, лицо обмякло, стало почти добродушным. При дневном свете он походил на тряпочную куклу, мышцы больше не делали жестким его тело. На минуту я взяла его руку в свою, настороженно вглядываясь в солнечные очки. Холодным он не был. Даже наоборот, температура его тела была такая же, как в комнате. А на щеках у него начала расти щетина.

Я не очень‑то испугалась. Он проделывал такое и раньше; дома, в Лос‑Анджелесе, он иной раз просиживал перед телевизором дни напролет, неподвижный, как статуя, или сворачивался на диване клубком и спал, спал, спал, так что не добудишься. Потом вдруг шевелился. Вставал с дивана, варил себе кофе, находил чего‑нибудь поесть и опять улыбался как ни в чем не бывало. Один раз я даже спросила:

– Ты был мертвый?

А он ответил:

– Солнышко, меня ничем не убьешь. Папа просто устроил себе каникулы. Обыкновенные каникулы, как и твоя мама время от времени. Мы просто прикидываемся мертвыми, понятно?

Так они и прикидывались мертвыми дни напролет, пока я со своими игрушками сидела у телевизора и ждала, когда они оживут. И они всегда оживали. Правда, теперь мать умерла по‑настоящему; я это знала. А отец… отец снова притворяется. Устроил себе каникулы в Дании или еще где‑нибудь. Так ведь не бывает, чтобы человек просто сел в кресло и умер. Когда умирают, то катаются по постели, обливаются потом, кричат. Как по телеку, когда люди истекают кровью, хватают ртом воздух или падают на землю в страшных мучениях. Они держатся за живот и лежат с выпученными глазами до тех пор, пока все не кончится. Я миллион раз видела, как люди умирают по телеку, и ни разу не было такого, чтобы кто‑нибудь просто сел и замер. Они не прикидывались мертвыми и не отправлялись на каникулы. Они умирали – как моя мать.

– Ты снова на каникулах?

Не дожидаясь ответа, я схватила с его колен молчащее радио и прижала его к уху. Покрутила туда‑сюда громкость, прошлась из конца в конец по всей шкале настройки. Ничего не работало. Тогда я со вздохом вернула радио отцу.

Дата добавления: 2015-06-28