Часть вторая 3 страница. Ничего, кроме далекого шипения атмосферных помех

Ничего, кроме далекого шипения атмосферных помех.

Вот когда я пожалела, что у меня нет радио. Покрутила бы сейчас ручку настройки и нашла Классик. Спела бы ей свою песенку, если бы вспомнила слова. Ей бы понравилась передача специально для нее. Она бы не засыпала, а слушала. И ей не было бы так одиноко, моя песенка согрела бы ее в холодной норе.

Глава 15

Диккенс пришел за мной, бренча пулями в кармане, так что я сначала решила, что это белка. Я была на втором этаже и слышала, как он топает внизу. И потому, что входная дверь была у меня в тот день открыта – я проветривала дом, надеясь, что будет хоть немного меньше вонять отцом, – я решила, что это белка забралась в комнату и шарит там, ищет крекеры с арахисовым маслом.

Но когда я спустилась проверить свою догадку, то увидела Диккенса: тот стоял напротив моего отца в джинсах и без рубашки и рассматривал его в свои синие очки.

– Привет, – сказала я, подходя к креслу сзади.

Он вздрогнул и поглядел на меня. Я уже ждала, что он снова начнет обнимать себя. Но он этого не сделал.

– Извини,– начал он.– Я лучше пойду – я вошел без стука, это невежливо – и скоро поздно будет – так что я пойду, ладно?

И он сжал кулаки. Вид у него был как у напуганной белки, которая так и норовит шмыгнуть в дверь.

– Можешь не уходить, – сказала я ему.

– О, – сказал он, кивая, – это хорошо, потому что я надеялся, что ты со мной сегодня поиграешь, ладно?

– Ладно, – сказала я.

И я уже собралась попросить его спасти Классик. Открыла рот, чтобы сказать ему, что его длинные руки наверняка дотянутся до дна любой норы в мире. Но тут он сказал:

– Твой отец все время спит. И моя мама тоже. В последнее время она только и делает, что спит.

Я попыталась представить себе, как выглядит мать Диккенса, но все мои мысли занимала только Делл; мысленно я видела, как она спит где‑нибудь в глубине своего сумеречного дома или неподвижно сидит в кресле, а шлем и колпак лежат у нее на коленях.

А где же его мать?

– Она призрак?

Он потряс головой.

– Нет, уже нет, – она просто спит. Но она не такая красивая, как твой папа. Волосы у нее не такие красивые.

– Это все понарошку, – сказала я. – Гляди.

Я перегнулась через спинку кресла, схватилась за шляпу и парик и потянула их вверх.

– Забавно, – унылым голосом сказал он. – Ты меня обманула, я не знал.

– Ничего забавного тут нет, – ответила я, возвращая на место парик и расправляя локоны. – Да и вообще, это Классик придумала, а не я. А теперь она в норе, и я не могу ее вытащить.

Диккенс зажал двумя пальцами нос и помахал ладонью, как веером.

– Он испортился, – сказал он простуженным голосом. – Он, наверное, уже сто лет тут спит.

– Нет, он просто пукает, вот и все.

– А‑а. Ну да, наверное, ты права, наверное. Но все равно…

Тут он залез в карман, порылся там и вытащил шесть пуль. Положив их себе на ладонь, он вытянул руку, чтобы я посмотрела.

– Я хочу скормить их акуле, – сказал он. – Если хочешь, можешь мне помочь. Мы, конечно, не поймаем акулу этими штуками, но устроить ей небольшую ловушку сможем.

И он дал мне подержать пулю; она была золотистая, с закругленным кончиком, длиннее моего среднего пальца. Я потерла тупой конец пальцем, вспоминая, как Делл заставила охотников разрядить винтовки. Наверное, потом она отдала патроны Диккенсу, или он сам стащил их у нее, пока она не видела.

– Ладно, – сказала я, – я помогу тебе, но потом ты поможешь мне. Надо спасти мою подругу.

– Не знаю, – ответил он. – У меня, наверное, не получится.

– Ничего трудного не будет, я обещаю. Просто у нее неприятности. И ей будет по‑настоящему плохо, если ты ее не выручишь.

– А может, ей уже плохо.

– Или она умирает. До нее теперь, наверное, дальше, чем до моря.

– Ух‑ху, – сказал он. – До луны и то ближе.

– Зато ты лучше, чем палка или грабли, – ты ведь капитан!

– Да, я капитан. У меня и подлодка есть.

– Я знаю.

– Ее зовут «Лиза».

– Я знаю. Так ты мне поможешь?

– А кормить акулу мы будем? Мне так хочется попробовать. И с тобой поиграть тоже хочется.

– А потом ты спасешь мою подругу.

Диккенс пожал плечами.

– Только ты мне покажешь, что делать, – сказал он, – а то вдруг я чего‑нибудь не пойму.

– Ладно.

Он пощелкал костяшками пальцев, пососал губу, наклонил голову набок и вздохнул.

– Хорошо, – сказал он наконец, пододвигаясь ко мне. – Хорошо, – сказал он еще раз и вложил свою тонкую руку в мою.

И мы пошли прочь – через входную дверь, по крыльцу, – спасаясь от метеоризма Рокочущего. Через двор. В заросли сорго. Прошелестели сквозь траву. Взобрались на насыпь. Ступили на землю приливов и ушли глубоко под воду. Диккенс, может, этого и не знал, но я была осьминогом, а он плыл рядом со мной, потому что превратился в дельфина. Я не стала ему говорить, а то вдруг бы он испугался. Тогда бы он точно утонул и Классик так и осталась бы неспасенной. Поэтому я не сказала ему, что мы на дне моря, а высоко над нами тянут сети рыбаки.

Диккенс сказал: – Три тебе.

Три пули звякнули на моей ладони.

Мы присели на рельсах на корточки, «Лиза» и расплющенные пенни остались у нас с подветренной стороны.

– Клади их сюда, вот так…

Он осторожно положил свои пули поперек рельса, следя, чтобы расстояние между ними –было около фута. Потом стал смотреть, как я раскладываю свои пули на другом рельсе.

– Что теперь будет? – спросила я.

Диккенс надул щеки. Потом сделал губами такой звук, как будто что‑то взорвалось, и хлопнул в ладоши.

– Конец света, – сказал он.

– И акула‑монстр умрет?

– Нет. Акула бессмертна. Она глотает пули, как конфеты.

Я представила себе, как грохочут в акульей пасти пули – взрывающаяся закуска.

– Если бы у нас было ружье, мы бы ее убили, – сказала я.

– Ни за что, – сказал он. – Мне нельзя стрелять. А не то получу по зубам.

По зубам?

– Как это?

– А вот так…

И Диккенс дважды шлепнул себя по подбородку, да так сильно, что чуть не потерял равновесие после второго удара. Кожа на его подбородке стала ярко‑розовой, на ней горел отпечаток ладони, и Диккенс, нахмурившись, потер ушибленное место.

– Мне часто давали по зубам, – сказала я. – Раз тысячу, наверное.

– Мне тоже, – сказал он. – Моя сестра говорит, за дело. Она наказывает меня, только когда я делаю что‑нибудь неправильно, но, по‑моему, это бывает часто.

Делл бьет Диккенса. Она драчунья, как и моя мать.

– Ты жалкая тварь, – слышала я ее голос, – Что с тебя толку? Объясни. Ты мне никогда не нравился, никогда, так и знай.

А Диккенс, обхватив себя руками за плечи, забивался в какой‑нибудь угол дома и перепуганным голосом умолял: – Прости меня, пожалуйста, прости, не надо…

Он взял мою руку:

– Нам лучше пойти. Если акула‑монстр застанет нас здесь, мы обречены. Лучше нам спрятаться.

И мы снова пошли. Диккенс шагал впереди, я за ним, раздумывая, массирует он Делл ноги на ночь или нет. Я без конца представляла себе складки жирной плоти, в которых тонут пальцы, и поднятую руку, готовую опуститься и покарать за малейший проступок.

– Псина паршивая!

Это слова моей матери, она часто звала меня так; иногда в шутку, но по большей части всерьез.

– Псина паршивая! Ах ты, псина паршивая!

Что я теперь не так сделала? Слишком слабо массировала? Или, наоборот, слишком сильно? Или долго мяла одно и то же место?

Не вставая с постели, она пыталась достать меня своими толстыми ногами. Я всегда знала, когда она начнет лягаться: сначала она всхрапывала, потом сердито фыркала, выдыхая. И я всегда легко увертывалась от ее пинков. Я была быстрой. А у нее ноги двигались, как в замедленной съемке. Зато с руками другая история.

– Ты псина паршивая! – огорошила я Диккенса, как раз вернувшегося из зарослей джонсоновой травы, которые у него были вместо туалета. – Описал всех рыб с водорослями.

– Нет, – сказал он, мотая головой, – сама ты псина!

Мы сидели: внутри «Лизы».

Точнее, «Лизы‑2», как Диккенс называл свой шалаш после ремонта: он залатал провалившуюся крышу, выбросил велосипед и покрышки. Это был ее первый поход, и мы вместе обследовали дно океана, надеясь на встречу с акулой‑монстром, но приближался вечер, мы устали и поднялись на поверхность.

– Во что теперь будем играть?

– Я подумаю.

Лучи близящегося к закату солнца проникали в подлодку сквозь щели в корпусе, падали на нас, подсвечивали редкие волоски, которые росли из сосков Диккенса. Он похлопал себя по выступающим ребрам; его грудная клетка, гладкая и чистая, казалась почти прозрачной.

– Пошли в автобус, – сказала я. – Оттуда лучше всего наблюдать за светлячками. Они к нам прилетят.

– Я не могу.

– Почему? Поиграем.

– Мне нельзя туда ходить.

Диккенс замолчал. Посмотрел на пуговицу у себя на животе.

– Если представить, что автобус – это наживка для акулы, и отогнать его на рельсы, а он перевернется и сгорит, попадешь в беду. И тогда тебе уже нельзя подходить к нему, никогда.

И он бросил на меня серьезный взгляд. Его пальцы во вьетнамках двигались.

– И вообще мне водить нельзя, ты же знаешь. И автобусы красть тоже, и все остальное. Из‑за этого у меня неприятности, даже если это миллион лет назад было. Мне еще повезло, что они насовсем меня не заперли, ясно? И повезло, что я сам не сгорел и не умер. А шериф Уоллер сказал, что для этого нужны права, но даже с правами автобус брать нельзя, потому что автобус – это не то же, что папин трактор. На автобусе нельзя ездить по рельсам, а то он перевернется и сгорит, пора бы тебе знать это. И тогда тебя запрут далеко‑далеко, куда я не смогу за тобой приехать.

– О, – сказала я, не зная, что и подумать.

«Капитан, вы глупо себя ведете, – подумала я. – Вы сошли с ума».

Он пробормотал:

– Иногда, когда все время о чем‑то думаешь, просто представь, что этого никогда не было, понятно?

– Понятно, – ответила я, не понимая, с кем он говорит: со мной или сам с собой.

Потом он встал и сказал:

– Пойду лучше домой и поем. Хватит играть сегодня.

Мне было все равно. Играть надоело. Мой желудок истосковался по крекерам и хлебу.

– Но ты еще должен спасти мою подругу, ты же обещал.

– Я не знаю как, – сказал он. – Я ошибаюсь, когда пытаюсь сделать что‑нибудь.

– Я тебе покажу, – сказала я. – Ты обещал.

И тут уже я взяла его за руку и не собиралась отпускать ее до тех пор, пока он не встанет на колени рядом с дырой и не просунет туда руку, чтобы вытащить Классик.

– Но…

– Нет, ты обещал, – сказала я и потянула его за руку.

Скоро я уже шагала вдоль насыпи, ведя Диккенса за собой. Голова у меня кружилась, в желудке урчало от волнения и голода. Мы прошли мимо лужка, на котором росли колокольчики Делл. Потом зашагали через ту часть поля, где уже убрали зерно, – белые соломинки, которые позолотило вечернее солнце, приминались под нашими ногами, и направились к тенистой тропе, где над нашими головами перекрещивались ветви мескитовых деревьев. Позади меня хлопал вьетнамками Диккенс.

А когда мы подошли к норе, я ослабила хватку и объяснила, как Классик соскользнула у меня с пальца.

– Но она здесь рядом. Только у меня руки не такие длинные, как у тебя, и я не могу ее достать, а ты сможешь. Она правда близко. Нора вообще не глубокая, она только снаружи кажется глубокой.

Диккенс встал на колени. Он уставился в нору, пытаясь разглядеть что‑нибудь в темноте.

– А что у тебя за подруга такая? – спросил он.

– Голова. Голова от Барби.

– Она кусается?

– Нет. У нее рот вот такой…

И я на мгновение сделала губы бантиком.

– И зубов у нее нет.

– Хорошо, – сказал он, кивая.

Потом его рука медленно погрузилась в нору, целиком, до самого плеча. Вытащив обе половинки ветки, он отшвырнул их в сторону, и его рука снова скользнула внутрь. Потом наружу.

Пригоршня грязи и камней.

Снова внутрь.

На этот раз, пока он шарил внутри, его лицо приняло напряженное выражение. Мое сердце бешено заколотилось.

– Не знаю, – сказал он. – Ничего не нахожу.

Я встала рядом с ним на колени и заглянула внутрь:

– Погоди‑ка. Вот она. Это точно она. Точно…

Наружу.

Продолговатый камень, больше, чем Классик, лежал у Диккенса в ладони.

– Чудная она, – сказал он. – Совсем не похожа на голову, не такая, как ты говорила.

Я вдруг ужасно устала, и у меня закружилась голова. Взяв с его ладони камень, я уронила его на землю.

– Нет, – сказала я. – Нет, нет.

– Больше там ничего нет, – сказал он мне. – Совсем ничего, ясно? Только грязь и еще грязь.

– Она умерла, – сказала я.

Вдалеке раздался свисток электровоза. Диккенс обернулся и посмотрел в направлении рельсов.

– Ух‑ху, акула‑монстр уже близко.

И он сделал губами такой звук, как будто что‑то взорвалось.

Но тут все вокруг завертелось, так что я зажмурила глаза. Мое тело отяжелело. И я грохнулась лицом вниз. Что было потом, я почти не помню, – помню только ощущение падения. Помню, как нырнула в дыру, в кромешную тьму внутри, и исчезла в ней. Земля поглотила меня.

Глава 16

Рокочущий затонул.

Когда я пришла в себя, то оказалось, что я лежу на отцовской кровати – только наоборот, головой туда, где должны быть ноги, –плохо соображаю, в голове у меня пусто, во рту сухо; все вокруг плавает в ультрамариновой дымке. Потолок. На тумбочке у кровати горит ночник. Мое платье, мои ноги, мои кроссовки. Отцовский рюкзак, кучка нестираной одежды и бутылка из‑под персикового шнапса лежат как попало у меня в ногах. Все синее и слегка не в фокусе.

«Морское дно», – думаю я.

Кончиками пальцев касаюсь лица, ожидая почувствовать мокрое. Широко открываю рот, ожидая, что вот сейчас внутрь меня хлынет поток воды, но вместо этого хватаю ртом воздух. И тут я понимаю, что на мне синие плавательные очки, а их резинка давит мне на уши.

– А потом ты полетела, – сказал Диккенс.

Повернув голову набок, я увидела его. Он сидел на ковре и играл с Волшебной Кудряшкой, Джинсовой Модницей и Стильной Дев– чонкой. Все три головки лежали на его выпрямленной ладони, которая была ковром‑самолетом, парившим над его коленями, а сам он дышал под водой легко, словно золотая рыбка.

– Мы затонули, – прохрипела я.

Диккенс посмотрел на меня, и его ладонь застыла в воздухе.

– Нет, – ответил он тихо, – Делл говорит, ты спи, пока она с ним не закончит. Или, – она говорит, – если проснешься, то лежи здесь и поешь чего‑нибудь, ладно? Тебе повезло, что она такая сильная и смогла тебя донести, – повезло, что она спасла тебя, а то я бы тоже грохнулся в обморок.

Делл спасла меня.

– Она пила мою кровь?

– Она такого не делает. Это нехорошо.

– А‑а.

В животе у меня заурчало.

– Я есть хочу, – сказала я ему.

– Так она и сказала, – пробормотал он, возвращаясь к кукольным головкам. – Она это уже говорила.

Его ладонь опустилась на пол, одну за другой он снял с нее все головки и аккуратно поставил их на ковер.

– Экскурсия к кратерам благополучно завершилась – за время путешествия к Луне никто не пострадал.

Потом он встал с пола и подошел к тумбочке. А я приподнялась на локтях, сдвинув на лоб очки, чтобы лучше видеть, что он делает.

– Я пить хочу ужасно.

Я сощурилась: без очков комната казалась непереносимо яркой.

– Вяленая буй‑волятина, – сказал он. –Ням‑ням. Иногда и мне дают кусочек – когда я себя хорошо веду, и не валяй дурака.

– Диккенс, а я далеко упала?

– На землю, и все. Шлеп.

– Значит, я не провалилась в нору.

– Нет, по‑моему. Я бы, наверное, запомнил.

Он подошел ко мне с бумажной тарелкой и кружкой с надписью «Дикси» в руках.

– Потом будет еще, – сказал он, передавая мне кружку и ставя тарелку на матрас рядом со мной.

– Спасибо, – сказала я, поднося чашку к губам, – спасибо…

Теплый яблочный сок потек по моему языку и сладкой струей влился в горло – я выпила его в два больших глотка. На тарелке лежала буй‑волятина, четыре круглых кусочка, коричневых, завяленных, твердых, словно ногти с ноги; я рвала мясо зубами, перетирала его челюстями, урча, как дикий зверь.

– Будешь так торопиться, подавишься. – Диккенс хихикнул.

– Такое иногда случается, и тогда нельзя дышать. Он стоял рядом и смотрел, как я ем, провожая взглядом каждый кусок, который я отправляла с тарелки себе в рот.

– Вкусно, наверное, – сказал он. – Пахнет ужасно вкусно.

Я бы дала ему немного, но мне самой было мало. Кроме того, я просто умирала с голода; желудок у меня стал как сдувшийся воздушный шар.

– Это буй‑волятина, – говорил он. – Их убивают и делают из них кружочки, которые можно держать в кармане…

– Диккенс!

Снизу раздался вопль Делл.

– Диккенс! – заорала она опять.

Ее голос был так похож на хрипловатый баритон моего отца, что я от удивления открыла рот, да так и не смогла его закрыть. Я смотрела на Диккенса, а он, едва заслышав первый вопль, уставился на пол так, как будто он был сделан из стекла.

– Я ей нужен.

Наши взгляды встретились. Он нахмурился.

– Можно, я возьму назад свои очки? Я ведь только поменялся с тобой на время, чтобы поиграть в твои игрушки. Но теперь я уже не играю, так что зачем быть честным…

– Забирай, – ответила я с набитым ртом.

Стянув очки, я держала их за резинку одним пальцем.

– Вот и хорошо, – сказал он, беря очки, – а ты оставайся здесь, ладно? Она говорит: так надо. Она, по‑моему, не в духе.

Я пожала плечами.

– Диккенс! Диккенс!

– Ух‑ху.

Он подпрыгнул, повернулся на сто восемьдесят градусов и зашлепал вон. Я слышала его шаги вниз по лестнице.

– Прости меня, – бормотал он, – прости…

Потом тишина. Больше я ничего не слышала.

И вдруг Рокочущий оказался где‑то далеко‑далеко, на луне, затерянный в каком‑то кратере. Темнота снаружи подтверждала мое впечатление. Я доедала, раздумывая о судьбе дома‑корабля. Делл, Диккенс и мой отец – в гостиной, строят планы, как нам быть дальше. А я – мне просто повезло, что я выжила, что Делл сумела мне помочь и не пожалела для меня буй‑волятины и яблочного сока.

Но как же Классик – «Бедняжка Классик».

Быть может, она упала так далеко и так быстро, что ее голова раскалилась добела и сгорела, как метеор. Стараясь сохранять мужество, я поведала о ее печальной участи остальным. Но только Стильная Девчонка расстроилась по‑настоящему: она выплакала целые галлоны слез, пока под ней не образовалась лужа, которая промочила ковер, а заодно и подол моего платья.

– Она просто исчезла, – уговаривала я Стильную Девчонку, – так что не плачь. Ей нисколько не было больно, я уверена.

Но мои слова не помогали; Стильная Девчонка была безутешна. Я прижала ее, трепещущую, к своей щеке, а Волшебная Кудряшка и Джинсовая Модница злорадствовали на ковре.

– Допрыгаетесь у меня, – предупредила я их. – Была бы здесь Классик, она бы вас обеих уничтожила.

И когда в тот вечер я на цыпочках выходила из спальни, мне было жаль, что Классик не со мной. Как было бы хорошо, если бы она впереди меня спустилась по лестнице туда, где все пропиталось вонью моего отца, неистребимой, как запах дезинфицирующего средства. Может быть, ей удалось бы понять, что происходило в гостиной, когда я заглянула туда: мебель сдвинута к стене, весь пол целиком застелен оранжевой пластиковой пленкой; на нем, голый, навзничь лежит мой отец, весь в безобразных пятнах – черные, лиловые, они покрывают его брюшину, грудную клетку, бедра, – а по ногам, точно рубцы от ударов кнутом, ползут пузыри, образуя спиральные узоры на его вздутом животе. Его джинсы, ботинки, трусы, носки и рубашка, его очки, парик и шляпа были свалены в кожаном кресле. Его конский хвост был распущен, и волосы гривой разметались вокруг его головы по пластику, как будто над ним только что пронесся порыв ветра. Исчезли и румяна с помадой, его щеки были теперь чистые и совсем белые. Вообще‑то – не считая пузырей и пятен,– он был весь белый и иссохший; его шея, как раз под подбородком, улыбалась глубокой раной – свежая, розовая, узкая и нежная, она, казалось, ухмылялась, пока мой отец спал; его глаза были закрыты, лицо расслаблено.

Но что это там, в ведрах?

Восемь больших контейнеров стояли подле тела. Тот, что рядом с головой, был заполнен чем‑то темным; гнилая кровь моего отца – густая, как черная патока, красная, как сангина, она почти доходила до краев, часть растеклась по пластику, тут и там виднелись красные капли.

А зачем здесь этот моток проволоки? Гвоздики с большими шляпками? Кисточки? Пила и молоток с гвоздодером? Ножницы? Скальпель? Нож для свежевания? И все эти ватные тампоны? И разнообразные иглы? Моток веревки? Коробка с борной кислотой, и бумажные полотенца, и канистра с лизолом, и резиновые перчатки, и еще около дюжины всяких чудных жестянок и бутылочек?

Кажется, я ничего не забыла?

– Плохо, девочка. Кто тебя сюда звал?

– Не я, Делл, это не я…

Гостиная уже не была гостиной; она превратилась в анатомический театр. А Делл была хирургом. А Диккенс – ее ассистентом.

А мой отец…

– Столько уже пропало. Но я спасу то, что осталось. Он никогда не будет прежним, бедняга.

Я как застыла у печки, так и стояла, ничего не понимая, не в силах сказать ни слова, точно тряпичная кукла.

– Да, Роза, париком и румянами тут не поможешь, девочка. Но ты еще совсем ребенок, да, да. Зато теперь ты знаешь, в чем мое призвание. Так что стой тихо и смотри, если хочешь, но помни: ничего не говори или уходи сразу. Я могу только то, что я могу, ясно? Зрители и всякие зеваки меня нервируют. Ничего тут нет веселого, только печальный человек – печальный, печальный человек.

В ее призвании не обойтись было без перчаток для мытья посуды и скальпеля, зато не нужны были ни шлем, ни колпак. Волосы она завязала в узел, натянула рыбацкие сапоги до колен, которые почти полностью скрылись под ее платьем. И мне показалось, что она сто лет знает моего отца, когда она уселась на него, раздвинув ноги, и, покачав головой, сказала:

– Знать бы, что доведется еще встретиться, да только вот так… Горе‑то какое! Но только на этот раз я тебя не отпущу, нет.

Она знала его. Знала, как его зовут.

– Грустный Ной, ты снова в моих объятиях. А Роза, надо полагать, твоя дочь. Ты никогда не говорил мне о ней, нет, нет.

Работая, она прикасалась к моему отцу то там, то здесь и не переставая бормотала:

– А у меня никогда никого больше не было, Ной. Нет, нет, никогда, и ты это знал. Все эти годы я ждала только тебя, так что теперь ты со мной и останешься. Я буду держать тебя здесь, и ты никуда не убежишь. Я буду защищать тебя, ладно? А Роза, она теперь тоже член семьи, понял? У нее все будет хорошо, милый. Но она останется здесь, с тобой, потому что она твоя, а ты ее. И я тут совсем рядышком, понятно? Сразу за железной дорогой. И так‑то ты уж точно никуда не уйдешь. Ни в землю, ни еще куда. Чужим ты не нужен. Так что ты останешься со мной надолго. Хватит бегать. И она поцеловала его в губы. Она поцеловала моего отца и сказала:

– Я так сильно тебя люблю, мой дорогой, мой милый, так сильно…

А с каким знанием дела она провела скальпелем вдоль его живота, вскрыв его до самой середины грудной кости. Как ловко обращалась с острым как бритва скальпелем, раскроив сначала его ладони и продолжив надрезы дальше, вдоль запястий, потом пронзив его ступни; но и тут скальпель не остановился, а продолжал уверенно двигаться вдоль лодыжек.

– Грешные яблоки, – пробормотала она, когда разрез был завершен. – Грешные, грешные яблоки.

Но не эти слова повторял Диккенс, выходя во двор; стиснув ручку ведра с отцовской кровью, он шептал: «Я устал, устал, устал…»

И я, пожалуй, тоже. А может быть, не усталость, но страх охватил меня в ту долгую ночь, склонил мою голову, заставил лечь на пол и подтянуть колени к ребрам. Жаль, что Классик там не было, она бы рассказала мне потом, что происходило, пока я лежала без сознания.

А может, я все же не спала и видела, как мелькали инструменты, как снимали кожу, держали в руках внутренности. Нос очистили от тканей и хрящей. Молотком превратили кусок проволоки в крючок для вынимания мозга и заострили его конец. Выдернули из глазниц глазные яблоки. Вытягивали сухожилия. Стригли большими ножницами и соскребали с костей мясо, раскладывали его по ведрам. Удаляли жир с изнанки кожи. Кости посыпали борным порошком, а толстую проволоку резали на части и скатывали в шары. Ведра, одно за другим, наполнялись и спешно выносились во двор. Там Диккенс, окружив себя ведрами, рыл лопатой землю, когда сквозь стебли джонсоновой травы начал просачиваться первый свет.

Что это было – воображение или память?

«Грешные яблоки».

Свежевальцица Делл, ворочая моего отца так и этак на пластиковой подстилке, сшивала его снова. Потом вонь разлагающегося тела перекрыл другой запах, химический, похожий на лак для ногтей.

И что это, я заснула? И таинственный поезд снова прогремел мимо на заре, стряхнув с меня сон?

– Встань. Роза…

Делл пихала меня носком сапога.

– Встань и узри Ноя.

Я встала и увидела отца: он лежал, выпрямив ноги и вытянув руки вдоль тела; его залакированная кожа влажно блестела, прошитая и заштопанная во многих местах – везде, кроме живота, где на месте пупка красовалась похожая на кроличью нору дыра, сквозь которую виднелись проволочные шары. Дыра была больше моего кулака, она зияла, точно пещера, в ожидании нитки с иголкой.

– Ему лучше? – спросила я.

– Ну конечно, – ответила Делл, – конечно. Н

о он совсем не походил на моего отца. Она подстригла его, срезав волосы почти под корень. Веки были зашиты, стежки бечевки походили на чрезмерно разросшиеся ресницы. И кожа местами стала комковатой, деформировалась. И все же он не казался жалким. Лакировка дала ему новую жизнь. Он сиял.

– Ты ведь оставишь ему свой дар, да?

Делл указала на дыру.

– Что‑нибудь очень дорогое тебе, Роза. Что‑нибудь такое, что он хранил бы близ своего сердца.

– Что, например?

– Решай сама. Выбери сокровище для его сердца.

Но что же я могла ему предложить?

– Погоди‑ка, я знаю. Головы двух предательниц, Волшебной Кудряшки и Джинсовой Модницы, визжали и заливались слезами, когда я опускала их в Дыру.

– Не меня! Только не меня!

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

– Прощайте, – сказала я, роняя их внутрь. – Счастливого пути.

Они не перестали вопить и рыдать, даже когда Делл зашила дыру и нанесла последний слой лака. Я слышала, как их голоса эхом отдаются внутри моего отца.

– Помогите! Помогите!

– Здесь нет света, и нам нечем дышать!

И тут случилось что‑то странное – я заплакала. Слезы брызгали у меня из глаз, капали с ресниц, текли по щекам. Рыдания сдавили мне горло.

– Это все от лака, разумеется, – сказала Делл.

Она наклонилась и положила руку в перчатке мне на плечо. А когда я потянулась, чтобы обнять ее, она отпрянула и отняла руку.

– Пары лака вредны для легких. Поди на крыльцо подыши. Иди, говорю, и дыши.

И я, вытирая слезы и глотая рыдания, потащилась дышать на крыльцо. Там запахов лака и лизола почти не ощущалось, только чуть потягивало через открытую дверь и окна. В остальном утренний воздух был чист и свеж, как ключевая вода. И солнце наконец приканчивало тьму; красно‑рыжая полоса протянулась за полями сорго, точно звездному небу пустили кровь.

Во дворе Диккенс лопатой ворочал грязь, устало наполняя выкопанную им яму. На земле среди сорняков валялись, точно мусор, пустые перевернутые ведра. Всю ночь он помогал Делл, приносил инструменты, которые она просила, забирал использованные – или не понадобившиеся – и относил их на крыльцо, где раскладывал их по четырем мешкам из толстой шерстяной ткани. Но теперь он совсем выдохся и то и дело останавливался, чтобы отдохнуть, поправить очки, вытереть лоб.

– Когда он будет готов, мы пойдем.

Делл принесла мне мяса, три кусочка.

– Вечером я сюда вернусь, – сказала она, – но сейчас я устала как смертный грех, и моя работа закончена.

Я вцепилась в мясо, а она стала стягивать перчатки, и, пока я, причмокивая, глодала его, она бросила перчатки поверх одного из шерстяных мешков. Потом она приподняла очки и потерла переносицу. И я заметила, что ее пиратский глаз бел, как молоко, – и белок, и зрачок одного цвета. «Мертвые гляделки» – так мой отец называл глаза запеченной форели; вот почему я никогда не ела его рыбу. Я ненавидела эти глаза.

Делл опустила очки и нашла меня своей здоровой гляделкой. Ткнула большим пальцем в мешки:

– Пусть пока полежат здесь. Не лазай внутрь, пожалуйста.

Я кивнула, не переставая жевать.

– Вечером мы приберемся у тебя в доме. Неопрятный дом – признак душевной неопрятности. Теперь ты тут живешь, это твой дом. Так что иди отдыхай. А Ной пусть лежит, сохнет, не трогай его, понятно?

Дата добавления: 2015-06-28