ВСТУПЛЕНИЕ 12 страница

И был еще один большой поэт, в одиночку получивший в полном объеме то,что, быть может, причиталось нескольким. Этот не спасся, не уберегся.Вернее, не убереглась... Для Марины Цветаевой "ранний" и "зрелый" периоды разделяются неРеволюцией и даже не отъездом на Запад. Граница проходит в промежутке, черезстих "Маяковскому". Различие периодов - принципиальное, и это при том, чтодвух разных людей в ней не было. Цветаева ранняя, Цветаева поздняя, молодая,зрелая или стареющая - это одна и та же женщина, удивительна в ней как разнеизменность и верность себе. Здесь все всегда на крайнем пределе:предельная страсть, предельная искренность, предельная боль и горечь. Как ниотноситься к стихам Цветаевой, она вечно останется самой трогательной, самойбольной, всем нам болящей, фигурой в русской поэзии. Она, в отличие отМаяковского, всегда подлинная, всегда единственная, с открытым, вернеесказать, обнаженным (порой до назойливости) лицом. Но одно совпадение существовало, и оно оказалось решающим. Это,конечно, роковая заданность, изначальная конструктивность мышления иособенно - отношения к слову. В ранний период конструктивный стержень ещеперекрывается, обволакивается естественным ритмом и строем речи. Вдальнейшем этот стержень послужил крючком, за который из гармонических струйее вытащили на твердую жесткую палубу. Скажем, на палубу ледокола: Сегодня - смеюсь! Сегодня - да здравствует Советский Союз! За васкаждым мускулом Держусь и горжусь: Челюскинцы - русские! Насколько иначе звучала эта тема у другой, ранней Цветаевой: "Мне имя- Марина, мне дело - измена, я бренная пена морская"! Между этимипериодами - водораздел, он ясно обозначен и громко назван. Превыше крестов и труб, Крещенный в огне и дыме, Архангел- тяжелоступ- Здорово, в веках Владимир! Это сильные, точные, крепкие стихи, но отчего же их всегда так грустно,так страшно читать? Оттого, что после них - потоп. После них начинаетсясовсем иная Цветаева, не столько выражающая себя через слово, сколько словонасилующая, терзающая, чтоб оно ее, будь оно проклято, выразило. Надоевшаяей "уступчивость речи русской" сменяется войной не на жизнь, а на смерть. Всякое истинное новаторство есть нарушение только для косной традиции,по отношению же к законам природы, гармонии, восприятия, творчества - оновсегда лишь более точное их соблюдение. Есть одно, диктуемое этими законами,необходимое качество стиха, без которого он распадается: самочитаемость.Стих может быть как угодно сложно устроен, но он должен читаться сам, безпомощи внешних приемов, не содержащихся внутри просодии. Такие приемы, недоверяя стиху, всегда навязывают ему актеры, и то же самое бывает с поэтами,если их умозрительная установка не укладывается в гармонический строй, несживается с жизнью слова. Чтоб высказать тебе... Да нет, в ряды И в рифмы сдавленные... Сердце -шире? Так жалуется (и не раз) Марина Цветаева на стесненность стихотворнойформы, на ограниченность ее возможностей. Все эти рифмы, строфы - толькопомеха на пути свободного изъявления чувств. И она права. Она права правотойчеловека, изъясняющегося, а не живущего стихом. Ощущение искусственности поэтической речи, вообще говоря, не признакслабости, скорее даже наоборот. Оно стоит того, чтобы быть преодоленнымгармонией. Но только в этом единственном случае оно имеет право насуществование, вернее, на предшествование творчеству. Однако в стихахзрелой, второй Цветаевой оно не предшествует, а сопутствует и почти всегдаостается в остатке. Рационально, умозрительно построенный стих не вмещает всебя полноты авторских чувств, он давит их принудительным ритмом,ограничивает необходимостью рифмовки, постоянно идет не в ногу с автором.Самочитаемость напрочь ему не свойственна, она для него губительна. Будучипрочтен сам по себе, он не только не выразит того, что надо, но не дай Богдобавит еще и лишнего... И вот автор начинает его усмирять, скручивать,давить на каждое слово, чтоб оно выражало не то, что выражает, а подлинныечувства и мысли. (Еще раз заметим, что у Цветаевой мысли и чувства всегдаподлинные и только стих уж так неудобно устроен...) Это делается с помощьюпереносов фраз, обрывов строки, выделений курсивом, но более всего -различными знаками. Стихотворение становится целой пьесой со сложнойсистемой знаков-ремарок, число которых порой превышает количество слов.Чтение превращается в разыгрывание спектакля. Это действие, утомительное длячитателя и унизительное для поэта, поглощает все силы и все внимание, недает почувствовать собственно стих. Но не это ли и требовалось? Читатель ни на минуту не оставлен в покое, он должен следить, он долженпроизносить, одни слова громче, другие тише, и опять громче, и еще громче, исделать паузу, и оборвать вовремя... И все эти сложные внешние действияпризваны или заменить недостающие, или приглушить нежелательные собственные,внутренние свойства стиха. Piccicato'ми... Разрывом бус! Паганиниевскими "добьюсь!"Опрокинутыми... Нот, планет - Ливнем! - Вывезет!!! - Конец... На-нет... В этих стихах, даже разбитых в маяковскую лесенку (на сей раз ужеавтором), ни одно слово не живет само по себе, каждое сжато или растянуто,вздернуто или приплюснуто. А называются стихи всего лишь "Ручьи". И они оручьях. Разумеется, и во втором цветаевском периоде есть свои несомненныевзлеты. Временами она вдруг как бы просыпается от страшного сна, где все,как и полагается в страшном сне, подчинено несуществующим закономерностям иизливается в свободном, живом стихе. Однако и здесь результат стиха - незримый или звучащий образ, а звучная формула, афоризм, порой достаточногромкий и яркий, но не знающий эха и последействия... От этой, выматывающей силы и нервы, неблагодарной борьбы со стихом онас облегчением уходит в вольную прозу. Ее достижения здесь бесспорны. Здесьона умна, артистична, щедра и богата. Проза Цветаевой- это подвиг, вполнедостойный ее нищей мучительной жизни. Но и здесь обнаруживается водоразделмежду органическим и конструктивным, хотя, возможно, и не столь однозначноотнесенный ко времени. Пожалуй так, что временная рамка очерчивает скорее немомент написания, а предмет разговора: человека, событие. Там, где предметопределен и ясен, то есть, как правило, в прошлом и давнем, проза Цветаевойточна и насыщенна. Там же, где предмет не особенно четок, где нетнеобходимости, а есть лишь повод,- там опять совершается насилие надсловом, там слово подменено словами, там фразой, абзацем, страницейподменяется мысль. Заведенная ею пружина речи каждый раз должна раскрутитьсядо конца. Вместо самочитаемости - самораскрутка, механическая ее модель. Ниодин период не может кончиться, пока не будут перечислены и как-тоиспользованы все однокоренные слова или все, допустим, слова с даннойприставкой. Тайное, глубинное родство - слов и слов, слов и понятий -заменяется поверхностным, механическим - грамматическим их родством. Эта лингвистическая карусель превращает картину мира в мельканиезвуков, кружит голову, выматывает CHJpJ, ничего не дает душе. "Маяковского долго читать невыносимо от чисто физической растраты.После Маяковского нужно долго и много есть". Эти точные слова первой, богатой Цветаевой можно с успехом отнести кней же бедной, второй. Формальное сходство ее стихов этого, второго периода со стихамиМаяковского бывает почти дословным. Пожарные! - душа горит! Не наш ли дом горит? До эйфелевой рукоюПодать! Подавай и лезь. Не хочу в этом коробе женских тел Ждать смертногочаса! Я хочу... И т. д. Но поразительней всего это сходство там, где дело касается социальнойтематики. Здесь и пафос тот же, и те же картинки, даже нечто вродеокровавленных туш. Поспешайте, сержанты резвые! Полотеры купца зарезали. Получайте, чегоне грезили: Полотеры купца заездили. ("Но-жи-чком на месте чик лю-то-гопомещика") И та же, не дающая покоя, ненависть к сытым и толстым, и изобличениемещанского быта, вплоть до многострадальных перин, и та же вечная жалоба набедность и обойденность. Разница только в том, что Цветаева не ездила вмеждународных вагонах, а на самом деле, в реальной жизни - была до концасвоих дней голодной и нищей. Но тем более, но именно поэтому декоративныйнаряд Маяковского выглядит на ней неуклюже, с чужого плеча, тем нелепейзвучит его суетное обличительство. Сопоставление почти всегда не в пользуЦветаевой. Ибо, отдадим должное Маяковскому, он предъявляет то, что имеет, аимеет он только маску. У Цветаевой же всегда из-под маски стиха выглядываетподлинное ее лицо, единственно нам интересное. Отсюда неотвязное побуждение:отодвинуть маску, отбросить стих, разглядеть знакомые живые черты... Она любила Маяковского и Пастернака, Пастернак был ей кровным,предельно близким, едва ли не слившимся с ней, так ей казалось, но при этомон был слишком закрытым, герметичным и как пример - безопасным. Маяковскийвсегда оставался далеким и в то же время - на виду, на ладони. И так былвелик подспудный соблазн, так явственен путь... В ней было достаточно много мужского, она тоже порой чувствовала себягрубым верзилой, ломовиком, таким же архангелом-тяжелоступом... Нельзя незаметить что эти стихи - и о ней самой. Потому и не влияние - а внедрение, неотвязное присутствие Маяковскогов чуждой ему душе другого поэта. Чуждой - а все же в чем-то важном сходнойи родственной... О Маяковском и Пастернаке она написала в прозе - живо, кратко и точно.Но, называя характерные черты каждого" словно бы не заметила - и незаметила, и конечно бы ни за что не признала,- что сопоставляет не эпос илирику, а поэзию - и непоэзию. Причем делает это так энергично, что поройхочется вступиться за Маяковского. Но примечательней всего критерийсходства. "Мы подошли к единственной мере вещей и людей в данный час века (1932г.- Ю. К.): отношению к России. Здесь Пастернак и Маяковский -единомышленники. Оба за новый мир..." От такого текста уже недалеко до челюскинцев, и да здравствует, и всеэто - путь из Парижа в Москву и дальше - в Чистополь и Елабугу... Вам - просветители пещер - Призывное: СССР,- Не менее во тьме небесПризывное, чем: SOS. Так способ выражения - через конструкцию, через лозунг и декларацию -становится способом восприятия времени, способом понимания мира (нового).Здорово, Владимир! И сегодня, кроме трех пародийных поэтов, есть по Крайней мере одинсерьезный - быть может, вообще самый серьезный, - в творчестве которогопо высшему разряду, на уровне, о котором только мечтать, - возродился?воскрес? воплотился? - живет Маяковский. Иосиф Бродский. Первое побуждение при этом имени - отвергнуть не только прямуюпреемственность, но вообще какое бы то ни было сходство. Чуждый суетного самоутверждения, всегда стоявший сам по себе, никогданикому не служивший, изгой и изгнанник - Бродский по всем ориентирам жизнии творчества уж скорее противоположен, чем близок Маяковскому. Культура иреволюция, прошлое и будущее, человек и государство, Бог и машина, наконец,просто добро и зло - все эти важнейшие мировые понятия в системах Бродскогои Маяковского имеют противоположные знаки. Но разве система взглядов определяет поэта? В этом деле главное -творческий метод, способ восприятия мира и его воссоздания. Что ж, казалось бы, и тут - никаких параллелей. Традиционноуважительное обращение со словом, нерушимый классический метр, спокойное,без разломов, движение, где самый большой катаклизм - перенос строки,скромная, порой нарочито неточная рифма. Что общего здесь с Маяковским? Но в том-то и дело, в том-то и фокус, что Бродский - не подражатель, апродолжатель, живое сегодняшнее существование. Это совершенно новый поэт,столь же очевидно новый для нашего времени, каким для своего явилсяМаяковский. Маяковский обозначил тенденцию, Бродский - утвердил результат.Только Бродский, в отличие от Маяковского, занимает не одно, а сразунесколько мест, потому что некому сегодня занять остальные. Бродский не только не в пример образованней, он еще и гораздо умнейМаяковского. Что же касается его мастерства, то оно абсолютно. Бродский необнажает приема, не фиксирует на нем внимание читателя, но использует весьзапас поэтических средств с хозяйской, порой снисходительной уверенностью.Все ладится у него в руках, ничто не выпирает, не падает на пол, и даже,казалось бы, вовсе пустые строки оказываются необходимыми в его контексте,несущими свой особый заряд. Восхищение, уважение - вот первое чувство,возникающее во время чтения Бродского и всегда остающееся при нас. Второе -то, что возникает после, а вернее, то, чего после не возникает. Стихи Бродского, еще более, чем стихи Маяковского, лишены образногопоследействия, и если у Маяковского это хоть и важный, но все же побочныйрезультат конструктивности, то у Бродского - последовательный принцип. СилуБродского постоянно ощущаешь при чтении, однако читательская наша душа,жаждущая сотворчества и очищения, стремится остаться один на один не спродиктованным, а со свободным словом, с тем образом, который это слововызвало. И мы вновь и вновь перечитываем стих, пытаясь вызвать этот образ кжизни, и кажется, каждый раз вызываем, и все-таки каждый раз Остаемся ни счем. Нас обманывает исходно заданный уровень, который есть уровень разговора- но не уровень чувства и ощущения. Есть нечто унизительное в этом чтении. Состояние - как после раута ввысшем свете. То же стыдливо-лестное чувство приобщенности неизвестно кчему, то же нервное и физическое утомление, та же эмоциональная пустота.Трудно поверить, что после того, как так много, умно и красиво сказано, -так и не сказано ничего. Приходилось ли вам обращать внимание, как тяжело запоминаютсяэти'стихи? Мало кто знает Бродского наизусть и только тот, кто училспециально. Это оттого, что внутренняя логика образа почти всюду подменяетсявнешней логикой синтаксиса. "Часть речи" называется книга Бродского и так же- сборник, ему посвященный. Это грамматическое название, конечно же, даноне случайно. Но, быть может, было бы еще точнее - "Член предложения".Потому что, при всем внимании к слову, не слово составляет у Бродскогооснову стиха, и не строчка, и даже не строфа - а фраза. Наиболее ярко этотпринцип проявляется там, где одно предложение тянется через несколькоискусно построенных строф, но он, как правило, сохраняется и в самыхкоротких стихах. Неизменно соблюдаемое расстояние между ритмическим исинтаксическим строем и дает мгновенное чувство глубины и объема,пропадающее после чтения. Оттого, кстати, большие стихи, из строфы в строфупереносящие фразу, выглядят всегда значительней и глубже. Фраза может и небыть формально четко очерченной, а существовать как некая недоговоренная встрофе, никак не договоримая мысль. Она переливается, переливается, каждыйраз сливаясь еще с одной каплей, вызывая томительное ожидание, что вот-вотпрорвется свободным потоком и станет ясно, куда и зачем. Но в конце так иостается лежать ртутным выпуклым озерцом на дне последней строфы. Очень талантливый человек Бродский. Саднит в груди от его стихов. Быть может, такие стихи писал бы Онегин, когда бы преодолел тошноту ктруду. Но конечно - до того, как влюбился в Татьяну... Кстати, об Онегине. Вот одно не доказательное, но любопытное совпадение- стиль передразнивания классики, вплоть до рифмовки. Маяковский: Дескать, муж у вас - дурак и старый мерин, Я люблю вас, будьтеобязательно моя. Я сегодня утром должен быть уверен... И т. д. Бродский: Однако, человек, майн либе геррен, Настолько в сильных чувствахнеуверен, Что поминутно лжет, как сивый мерин... И т. д. Можно выстроить и другие цепочки, демонстрирующие прямое сходство.Например, вот эту: Дней бык пег, Медленна лет арба. Наш бог бег. Сердце наш барабан. Маяковский Каждый пред Богом наг Жалог наг и убог В каждой музыке Бах Вкаждом из нас Бог Ибо вечность - богам. Бренность - удел быков... Боговостанет нам Сумерками богов. Бродский * Различие или даже противоположность смысла не играют здесь существеннойроли. Гораздо важнее интонация, ритмика, отношение к слову, к материи стихаи просто - к материи. Важно то, что и на этот раз мы имеем дело с оболочкойсути, с заключенной в искусный сосуд пустотой. Но если пустующая душаМаяковского еще имела свой болевой центр, время от времени в стихахпроявлявшийся, то теперь отпала необходимость и в этом. Новое время, новыепесни. Эпоха Маяковского лишь декларировала отказ от высоких и сильныхчувств, новая эпоха его осуществила. Сегодня, когда, совсем наоборот,декларируется верность нравственной и культурной традиции, глубина подменыдостигла предела. Не только положительные моральные ценности, но как бы исама реальность жизни становится неким фантомом. Из всех жанров остаетсяодин только жанр: пародия. Сегодня все прозаики пишут памфлеты и фарсы, всепоэты - иронические изложения, где всякое подлинное чувство взято вкавычки. Все кривляются, дразнятся, даже самые серьезные держат наготове укончика носа растопыренные пальцы рук. И уже неясно, что пародируется:реальная жизнь, или та литература, которая прежде ее выражала, или та, чтомогла бы сегодня выразить... Если раньше критерии были сдвинуты, то теперьони обойдены стороной. И Иосиф Бродский - сегодняшний лучший,талантливейший, из читательских, не из чиновничьих рук принимающий свойбесспорный титул, - свидетельствует об этом лучше и талантливей всех. С одинаковой серьезностью - и несерьезностью, с той же грустью и тойже иронией, с тонкостью, с неизменным изяществом он пишет о смерти пойманнойбабочки, о смерти женщины (нет, не любимой, просто той, с которойкогда-то... неважно), наконец, о смерти маршала Жукова и еще наконец - осмерти Марии Стюарт. Умно и искусно ведомая фраза разветвляется, сходится повсем грамматическим правилам и кончается там, где поставлена точка. Страшно. Какой там Онегин, скорей электронный мозг. "Услуг электрических покойфешенебелен..." Сам процесс движения в пространстве и времени, именно как физическаякатегория, очень занимает Бродского. Все свои эвклидовы оболочки до негоисчерпал, выскреб Маяковский. Но Бродский и здесь идет дальше него, онстроит, уже вполне сознательно, в заведомо искривленном и бесконечномпространстве. Однако провозглашенная им бесконечность лишь снаружи кажетсятаковой. Взятая на вкус, на поверку чувством, она обнаруживает явнуюограниченность. Да это и признается порой в открытую. Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно.Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы. И нето чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-тосужаться, и тут - тут конец перспективы. Бесконечность находит предел в знаменательной точке. Дальшедействительно двигаться некуда. Конец перспективы. Неуклонный процесс рационализации, отчуждения мастерства от душихудожника происходит сегодня в новейшей русской поэзии. Живое присутствие вней Маяковского утверждается не столько его многотрудным стихом, сколькоактивной жизнью той новой эстетики, которой он был носителем ипровозвестником. Неуклонный процесс рационализации, отчуждения мастерства от душихудожника происходит сегодня в новейшей русской поэзии. Живое присутствие вней Маяковского утверждается не столько его многотрудным стихом, скольккоактивной жизнью той новой эстетики, которой он был носителем ипровозвестником. Ироническая маска вместо самовыражения, грамматическая сложность вместообразной емкости, и в ответ с читательской стороны - восхищение виртуознойтехникой речи вместо сотворчества и катарсиса... Похоже, что этот путь -магистральный, и в стихах ведущих, лучших поэтов, именно лучших, быть может,великих, яркая поговорочная точность формулы целиком заменит глубиннуюточность слова и образа. Понадеемся, что этого не будет. Боюсь, что будет. Маяковский - как засасывающая воронка, всякое сближение с нимгубительно. Даже трагическая его судьба есть великий соблазн и растлениедуш, доказательство того, что можно упорно, убежденно, талантливо служитьподмене и при том оставаться уязвленным и обделенным, то есть заслуживающимбезусловного сочувствия. А сочувствие строгих границ не имеет. Легко лищедрому читательскому сердцу заставить себя остановиться вовремя и сменитьсочувствие на неприятие? И вот слова, произнесенные когда-то на высшемпафосе, а теперь годные лишь для анекдотов - для горьких анекдотов огорьком времени, - слова эти в устах современного интеллигента,сочувственно читающего Маяковского, вновь обретают долю былой реальности, иуже они для нас не вполне анекдот, а и пафос, и как бы время, и отчасти -истина... Отношение к Маяковскому всегда будет двойственным, и каждый, ктозахочет облегчить себе жизнь, избрав одного Маяковского, будет вынужденпереступить через другого, отделить его, вернее, отделять постоянно, никогдане забывая неблагодарной этой работы, никогда не будучи уверенным в ееуспехе. А тогда - не верней ли вообще отказаться от выбора? Владислав Ходасевич в жестоком своем некрологе объективно во многомнесправедлив, но субъективно вполне может быть понят. Он писал не статью, онпроизносил заклинание, своеобразное "чур меня?". В другое время БорисПастернак - по-своему, деликатнее, мягче, глуше, мучась совестью - сделалто же самое. Притяжение к Маяковскому рано или поздно вызывает отталкивание- как естественный и очень понятой защитный рефлекс. И однако, тем более, страшной серьезности его как явления уже никто нев силах оспорить. В сущности, он совершил невозможное. Действуя в бесплодном,безжизненном слое понятий, общаясь лишь с поверхностным смыслом слов, соболочкой людей и предметов, он довел свое обреченное дело до уровня самойвысокой поэзии. Не до качества, нет, здесь предел остался пределом, - но доуровня, считая геометрически. Его вершина пуста и гола, не сулит взгляду нипокоя, ни радости, - но она выше многих соседних вершин и видна с большегорасстояния. Так будет всегда, хотим мы того или нет. В этом исключительностьМаяковского, его странное величие, его непоправимая слава. Москва, 1980-1983

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Книгам, как и живым людям, свойственно изменяться во времени. Я писалэту книгу семь лет назад, в те годы, когда было ничего нельзя и поэтомухотелось всего сразу. Теперь, когда многое стало можно, что-то в ней,вероятно, выглядит лишним, чрезмерным или, наоборот, очевидным. Во всем ли ясам, на семь лет постаревший, согласен с автором? Разумеется., нет. Сегодняя написал бы эту книгу иначе. Уж наверное, она была бы трезвее, добрее,сдержанней, выверенней, справедливей - и ближе к тому, чему-то такому, чтопринято называть объективной истиной. Но сегодня я не стал бы писать этукнигу, я сегодня написал бы совсем другую - и скорее всего, о другом... Конечно, книги должны печататься вовремя. Но ведь я и не рассчитывал напубликацию дома и даже эту воспринимаю сейчас как неожиданность и подарок.Да и, строго говоря, семь лет не срок (я, конечно, имею в виду - длякниги), и если в ней что-то устарело, отпало, то, значит, оно того и стоило.Будем надеяться, что кое-что все же осталось. Я старался не врать ни в одном факте, ни в факте жизни, ни в фактетворчества, ну а трактовка... да что ж трактовка? Филология - такаястранная вещь, что любое высказанное в ней положение может быть заменено напротивоположное с той же мерой надежности и достоверности. Как для кого, адля меня лично она убедительна лишь в той степени, в какой сама являетсялитературой. Я ничего не абсолютизирую и заранее приветствую всех оппонентов и неглядя принимаю любые доводы. Но хотел бы отвести лишь одно обвинение, ужепрозвучавшее в зарубежной критике: обвинение в ненависти к Маяковскому. Я думаю, каждый, кто прочел книгу внимательно, убедился, что именноэтого нет и в помине; что жесткость и даже порой жестокость автора к своемугерою вовсе не означает ненависти к нему. Разве жесткими и суровыми мыбываем лишь с теми, кого ненавидим? Я, конечно, не стану всерьез утверждать, что "любовь" - единственноверное слово, которое исчерпывающе описывает мое отношение к Маяковскому. Ноесли перечислить по мере важности все оттенки того непростого чувства, какоеиспытывает автор к герою, то и это слово займет свое место и даже, можетбыть, не последнее. Вот, пожалуй, то главное, что на прощанье мне хотелось сказатьчитателю. Все прочее - в книге. Апрель, 1989 г. * Сегодня все шире расходится версия, что так оно и случилось тогда, вапреле тридцатого. Что предсмертное письмо - подделка Брика.а Полонскуювынудили написать, как надо, и слова "самоубийство- это убийство" следуетпонимать буквально... Я, конечно, ни секунды не сомневаюсь в способности иготовности наших доблестных органов во все времена совершать подобныеподвиги. И, однако, уверен, что в данном случае они ни при чем. Нет,Маяковский не был убит, он убил себя сам. Аргументов достаточно, и внешних ивнутренних. Прежде всего - никому тогда это было не нужно. Он никому не могпомешать, он был болен, сломлен, слаб и податлив. Знал же... если что-то изнал, то очень немногое, убирать именно его не могло быть резона, а навсякий случай, впрок - не пришло еще время. И его самоубийственный настройнакануне, и естественность, ожидаемость такого конца, та давняя тяга... Ноглавное - тексты. Осип Брик мог, допустим, подделать почерк, но уникальныйслог Маяковского, его голос, который, при всех придирках, мы, конечно же,явственно слышим в его письме,- Осип Максимович подделать не мог бы. Нет,невиновен! Но и простодушные записки Полонской не были написаны по заказ у,уж хотя бы потому, что никакому заказчику они, такие, не была выгодны, а ещепотому, что в письменном тексте нельзя сымитировать простодушие, как нельзясымитировать литературный талант. И последнее. В случае убийства Маяковского непременными свидетелями илидаже соучастниками должны были быть по крайней мере четыре человека (несчитая соседей): Брики, Лавут и Вероника Полонская. Ни один из них (считаясоседей) не был впоследствии ни устранен, ни хотя бы посажен. Я думаю, этообстоятельство, почти невероятное, лучше всего опровергает любые детективныеверсии. * Промежуток между этими звеньями хорошо заполняет Цветаева: Остановитьне мог Мир меня, Ибо единый вырвала Дар у богов - бег.

Дата добавления: 2015-06-28