На берегу Зверюги. «ага, Сударыня Жила. » дуэль над обрывом. Золотая лихорадка. Под угрозой голодной смерти 1 страница

Когда мы проснулись, солнце уже шло по своей Золотой Тропе. Мы выскочили из хижины и побежали к реке умываться.

Но берег был обрывистый, нам пришлось пройти вниз по течению не один десяток метров, прежде чем удалось спуститься к воде.

– Осторожнее! – вскричал Димка, когда Левка собрался спуститься на край берега.

В ту же секунду огромная глыба глинистой почвы с шумом обрушилась почти у нас под ногами. Не сделай Димка своего предупреждения, наш Федор Большое Ухо барахтался бы теперь, как щенок, в стремительном желтом потоке, и вряд ли мы смогли бы его спасти.

Мы невольно попятились от реки. Вода с такой силой ударялась о берег, что он обрушивался у нас на глазах. На той стороне, прямо из воды, поднимались голые скалы, напоминавшие мне ущелье реки Сакраменто, через которое Малыш Джерри гонял по канату подвесную тележку. Но если бы протянуть канат над Зверюгой, пожалуй, Малыш не рискнул бы по нему прокатиться.

«Этот каньон[28], – подумал я, – не уступит знаменитому Большому Каньону в Калифорнии на реке Колорадо».

Снега в Золотой Долине уже не было. С гор мчались, стуча камнями, мутные потоки, а с утесов на той стороне низвергались водопады. Река так вздулась, что на нее страшно было смотреть. Огромные темные воронки с шумом ходили по желтой воде. Вырванные с корнем деревья ныряли в бурной пучине, как легкие пробковые поплавки.

– Теперь понятно, почему тут гибли экспедиции, – сказал я. – Не река – настоящая Зверюга!

– Правильная река, – подтвердил Димка.

Я представил в этой стремнине плот, на котором мы переправлялись через Выжигу, и меня пробрала дрожь.

– Мы‑то ведь в реку не полезем, Молокоед? – опасливо спросил Левка.

– Не знаю. Может случиться и так, что придется переправиться на тот берег.

– На плоту?

– Может, и на плоту.

– Нет, лучше вы переправляйтесь, а когда будете тонуть, я брошу вам трос.

Вот чечако! И зачем только мы его с собой взяли?

Прежде чем начинать поиски золота, надо было плотнее позавтракать, но хлеба уже не было, мяса оставалось на один раз, и это вынуждало подзадуматься.

– Ничего, – сказал я. – Никто из тех, о ком писал Джек Лондон, не брал с собой на Тропу хлеб. Золотоискатели пекли пресные лепешки из муки. А мука у нас пока есть.

Дело это было для меня новое, но не боги лепешки пекут! Я развел тесто, посолил его, смазал сковородку маргарином и, когда она раскалилась и заворчала, стал бросать на нее тесто по три ложки сразу, отдельными блинами, чтобы можно было есть всем троим одновременно. Получилось хорошо: и не подумаешь, что я никогда не стряпал!

– Правильные лепешки! – похвалил мою стряпню Димка. – Ничего вкуснее в жизни не едал!

Пока я ходил вдоль берега, соображая, где нам сделать первую промывку, Димка стал наводить порядок в хижине. Он притащил с берега выброшенную рекой доску и, ловко примостив ее на двух парах колышков, сделал невысокий стол. Потом отыскал три больших плоских камня и расставил их вокруг стола вместо стульев. В стену набил гвоздей и развесил на них одежду и снаряжение. При этом он деловито прищуривал левый глаз и прикладывался им то к доске, то к колышку, то к гвоздю, проверял, чтобы все у него было сделано правильно и точно.

– Что ты все прицеливаешься? – рассмеялся Левка, когда Димка, закрыв левый глаз, держал против себя на вытянутой руке сковородку. – Из сковородки, что ль, стрельнуть собираешься.

– Не понимаешь ничего, так молчи! – ответил Димка и стал выпрямлять дно сковородки на камне.

Мне очень нравилась эта Димкина привычка прицеливаться к каждой вещи прищуренным глазом, и я иногда невольно начинал проверять прямизну карандаша, ложки или чего‑нибудь другого, что попадало в руки. Так я сделал и теперь: прибил портрет Джека Лондона на стену прямо против двери и прищурился – правильно ли?

«Друг всех смелых и отважных» смотрел, полуобернувшись, куда‑то влево, и по его сильному лицу с массивным подбородком и упрямыми глазами видно было, что он думает о Мэйлмуте Киде, Ситке Чарли и других отважных и смелых, вроде нас.

Мы вышли с Димкой из хижины и направились вверх по течению Зверюги, туда, куда показывал нам глазами Джек Лондон, а Федора Большое Ухо оставили сторожить лагерь от волков и злоумышленников.

Дядя Паша правильно рассказывал о Золотой Долине: здесь не было ни одного ровного места, все какие‑то ямы и буераки, поросшие травой и молодыми березками. Похоже, здесь когда‑то давно уже побывали люди, и не один золотоискатель, вроде нас, с замиранием сердца смотрел на дно своего лотка или сковородки.

– Давай попробуем, копнем! – предложил Димка.

Мы спустились в одну яму и, счистив дерн, набрали в лоток и сковородку несколько лопаток желтой глинистой земли. Потом побежали к реке и начали промывать землю – Димка в лотке, я – в сковородке. После промывки остались только мелкие камешки и какая‑то глиняная штучка, похожая на кукиш.

Мы брали пробы и у самой воды, и повыше ям, но все напрасно.

Димка не выдержал:

– Так дело не пойдет, Молокоед. Надо искать золото как‑то по‑другому. А у нас с тобой получается мартышкин труд.

– Ты прав, Дубленая Кожа. Надо найти сначала способ, а потом уже искать золото.

Я стал вспоминать все, что написал по этому поводу Джек Лондон, и любимый писатель не подвел меня и теперь. У него очень хорошо описано, как один человек, по имени Билл, искал в Золотом Каньоне жилу. Он был, наверно, очень хитрый, этот Билл, и нашел жилу очень просто. Выбрал у реки ровный зеленый холм и принялся вдоль его подножия копать ямки. Из каждой ямки он брал пробу и считал, сколько каждая ямка дала ему золотинок. Получилась интересная вещь. Когда Билл брал пробы из ямок вниз по ручью, золотинок становилось все меньше и меньше, и они исчезли наконец совсем. Тогда Билл повернул вверх по ручью, и золотинок в каждой ямке стало попадаться все больше и больше, а потом опять меньше, пока Билл не дошел до такого места, где уже ничего не было, кроме глиняных кукишей, вроде нашего.

«Ага, Сударыня Жила! – сказал тогда Билл. – Теперь‑то я до тебя доберусь!»

Он вернулся к яме, из которой добыл больше всего золотинок, встал против нее лицом к холму, провел по нему воображаемую линию и как бы опустил от вершины холма перпендикуляр к своим ямкам. «Где‑то там наверху, у конца перпендикуляра, – подумал этот хитрец, – должна быть жила». И стал копать второй ряд ямок, потом третий и так далее.

Чтобы Димке был более понятен способ Билла, я нарисовал ему на песке рисунок.

Короче говоря, у Билла получился равнобедренный треугольник, и в его вершине он докопался до жилы, где золота было больше, чем кварца.

– Так это же очень просто!

Мы пошли вдоль ручья, нашли хорошенький холм и стали копать вдоль его подножия ямки. Плохо только то, что ни одной золотиночки в ямках не было.

Стали копать второй ряд, потом третий. Ряды ямок у нас тоже, как и у Билла, становились кверху короче, и я сказал:

– Получается треугольник. Ну, Сударыня Жила… Теперь‑то мы до тебя доберемся!

Но Димка вдруг бросил работу; зажмурил левый глаз и стал проверять прямизну черенка у лопаты.

– Знаешь что, Молокоед! У нашего треугольника обе стороны будут равными и углы при основании будут равны. Но клянусь тебе перпендикуляром, что в вершине угла «С» никакой жилы не будет.

Я и сам уже думал, что раз признаков золота в ямках нет, то и жилы на холме нет, но не хотел сознаваться в этом Димке.

– Тогда знаешь что, Дубленая Кожа! Пойдем сначала чем‑нибудь подкрепимся и двинемся вниз по реке.

– Правильное слово, Молокоед! Позавтракаем и снимемся с бивуака.

Когда мы вернулись в хижину, наш интендант сидел у костра, пек в золе лепешки и тут же ел. Рядом с ним лежал почти пустой мешочек из‑под муки.

– Ты что же, Левка, неужели все съел? – побагровев, возмутился я.

– Как все? – спокойно ответил этот ничтожный снабженец. – Не все. Еще соль осталась!

Вот свинья, а? Обрек нас своим обжорством на голодную смерть да еще и шуточками занимается! Интересно, что бы с ним сделали на Клондайке, если б он там у кого‑нибудь муку съел?

Димка снова хотел броситься на Левку, но я сказал, что если уж им так хочется драться, пусть идут на обрыв и дерутся по всем правилам.

– Пошли! – махнул рукой Димка. – Идем! Думаешь, испугался?

Я поставил обоих противников над обрывом и дал в руки палки одинаковой величины:

– Представьте себе, что у вас в руках шпаги. Вы можете ими делать друг другу колотые, рваные и рубленые раны; кому какие больше по душе. Дуэль заканчивается, если кто‑нибудь упадет в воду и пойдет ко дну. Тогда я беру трос, делаю петлю и любого оставшегося в живых вздергиваю на первом же дереве.

Я сказал это для того, чтобы отбить у ребят охоту драться. Мэйлмут Кид уже проделал однажды такую штуку с Беттлзом и Лон Мак‑Файном, которые хотели затеять дуэль на краю проруби. Беттлз и Лон увидели, что им нет никакого расчета драться, коли оба отправятся на тот свет, и разошлись.

Но Димка и Левка до того рассвирепели, что не испугались и моего троса.

Дубленая Кожа встал в боевую позицию и первым, как положено по правилам, нанес Федору Большое Ухо колотый удар в живот. Но Левка никогда не знал никаких правил: он не стал наносить Димке ни колотых, ни рваных, ни рубленых ран, а треснул его палкой с левой руки!.. Димка так и полетел в воду.

Мне, вместо того чтобы вешать Большое Ухо, пришлось бросать конец троса Дубленой Коже и вытаскивать его.

Мы едва выволокли Димку: он стал совсем длинный и очень тяжелый. Его пепельные волосы потемнели и залепили все лицо, а веснушки и глаза почернели: не то от холода, не то от того, что Димка совсем озверел от злости на Левку. Утопленник лежал на берегу, не шевелился, не говорил, а только плевался водой.

– Давай будем делать ему искусственное дыхание, – предложил Левка.

И не успел я ответить, как он перевернул Димку лицом к земле, положил животом себе на колено и что есть силы стал давить ниже спины.

Дубленая Кожа сразу ожил. Он вскочил на ноги, и, обдавая Левку искрами бешенства, бросился на него с кулаками.

– Ты, что, очумел? – отмахивался Левка. – Я же по инструкции действую… Вот… Здесь сказано, как делать искусственное дыхание.

Левка отбежал на несколько шагов от буйного утопленника и, вынув из кармана книжечку, помахал «Инструкцией общества спасения на водах с шестью картинками».

Димка сел на землю, и его стало рвать.

– Вот видишь, а еще дерешься, – назидательно говорил Левка. – Ведь помогло, а? Помогло?

Когда Димке полегчало, я стал его отчитывать:

– Что же ты сразу свалился?! Разве ты не помнишь, как дрались Печорин и Грушницкий? Как только Грушницкий выстрелил, Печорин сразу сделал вперед три шага, чтобы не свалиться в пропасть.

– Да, Грушницкий был правильный боец, а это же Федя! Разве он понимает что‑нибудь в дуэлях?

И, верно, если бы Печорина трахнуть так палкой, он, пожалуй, сразу слетел бы в пропасть, и не было бы тогда никакого «Героя нашего времени», потому что Лермонтову не о ком было бы писать.

Я предложил противникам подать друг другу руки, и они, правда неохотно, помирились…

Зато потом мы чуть не умерли со смеху. Вот была дуэль! Такого удара, какой нанес Димке Федор Большое Ухо, пожалуй, не сумел бы сделать ни один из трех мушкетеров[29].

Смех – смехом, а есть было нечего, и нам, как и многим другим, вставшим на Тропу, стала грозить голодная смерть. Я перемерил чашкой остатки муки – всего четыре чашки! О лепешках теперь нечего и мечтать.

– А если подмешать в муку тертой сосновой коры? – предложил Димка. – Наши предки во время голода, говорят, из тертой коры даже пироги пекли.

– Ну вот еще! – проворчал Левка. – Лучше мы будем есть акриды и дикий мед. – И принялся рассказать, что жил когда‑то один пророк, который очутился в пустыне совсем без еды. И, представьте, не умер от голода, а прожил там, как король, и даже поправился на три килограмма. Чудак, оказалось, питался только акридами, то есть саранчой, и диким медом.

– Если хотите знать, – заключил Левка, – саранча и дикий мед – самая святая пища.

– Ты эти бабушкины сказки брось! – рассердился Димка. – Святая пища! Я предлагаю разделить остаток муки на троих и готовить каждому отдельно.

– Это не дело, Дубленая Кожа! Мы не хищники с Клондайка, чтобы рвать друг другу глотки из‑за лишнего куска. Делить ничего не будем: все у нас должно быть общее. Из этой муки будем пока варить похлебку, а там что‑нибудь придумаем.

Я успокаивал ребят, а сам едва держался на ногах. С самого утра меня знобило, болела голова, но я крепился, сколько мог. Теперь мне стало совсем нехорошо, и я вынужден был лечь на нашу постель.

– Мне что‑то нездоровится, Дубленая Кожа, – сказал я, кутаясь в одеяло и стуча зубами от озноба. – Дай мне аспирину из аптечки да подбрось дров в костер.

Димка разжег посредине хижины такой огонь, что казалось, все вокруг сейчас вспыхнет, а я не мог согреться. Меня трясло все сильнее, и я почти не в состоянии был говорить.

– Ты, наверное, простыл вчера на Выжиге, – сказал Димка, – и теперь у тебя грипп.

Но я‑то знал, что это не грипп. У меня началась золотая лихорадка[30].

Я поманил глазами Димку и, когда он наклонился надо мной, высказал ему свою последнюю волю:

– Мое дело плохо, Дубленая Кожа, и, может быть, ты слышишь мои последние слова. Слушай же внимательно. Ты был мне хорошим другом, Дубленая Кожа… Помнишь, как я срезался по арифметике и тебе дали записку, чтобы ты отнес ее моей матери? Ты ее не отдал маме, а выбросил, чтобы скрыть все следы. И часто ты выручал меня, потому что всегда был настоящим другом. А теперь моя песенка спета, Дубленая Кожа.

Мне стало так жаль себя, что горло у меня перехватило и стало стыдно перед товарищами за свою слабость. Я вспомнил, как разговаривал в свой предсмертный час Мэйсон с Мэйлмутом Кидом, и продолжал:

– И напрасно ты говоришь мне о гриппе, Дубленая Кожа, меня не обманешь. У меня – золотая лихорадка. И вы около меня не задерживайтесь… Это ни к чему, а вам надо идти искать золото. Это ваш долг… Вы не имеете права жертвовать им ради меня. Помните, что танки для Красной Армии дороже Молокоеда.

Димка начал что‑то говорить, но у меня в глазах пошли зеленые и красные круги, и я ничего не услышал.

Когда я очнулся, Димка с Левкой все еще сидели на нарах и смотрели на меня.

У Левки на глазах были слезы, и он всхлипывал, совсем как маленький.

– Ты что плачешь, Левка? – спросил я и сам удивился тому, что у меня появился голос. – Мне уже лучше, и скоро я встану вместе с вами на Тропу.

Ребята дали мне еще аспирину, потом согрели кофе. Левка сам сбегал с кружкой в речку и плеснул холодной воды в котелок, чтобы осела гуща.

– Я же вам приказал, чтобы вы оставили меня здесь и уходили…

– Нет, Молокоед, – возразил Димка, – это было бы не по‑товарищески. Ведь мы советские люди, а не сыны волка из Калифорнии или с Аляски.

– Но я же вам приказал, и вы должны были выполнить приказ командира.

– Приказ, конечно, есть приказ. Но не забывай, Молокоед, советские бойцы не бросают командиров на поле боя.

Димкины слова мне понравились. Я бы тоже никогда не бросил Димку или Левку одного умирать в чьей‑то хижине.

Весь день ребята так и просидели около меня. Левка, хотя и обжора, не позволил Димке даже прикоснуться к муке:

– Это – Молокоеду! Мы здоровые, а его надо поддержать.

И они легли спать голодные.

Утром мне стало лучше. Я попросил Левку достать книгу профессора Жвачкина «Полезные и вредные растения» и пойти в лес организовать что‑нибудь для обеда.

Пока Большое Ухо бродил по лесу, мы развели костер и поставили на огонь мучную похлебку. Котелок уже кипел, а Левки все не было.

– Левка! – кричал Димка, и во всех концах долины протяжно стонало: «а‑а», «а‑а».

– Место, действительно, проклятое, – смеялся Димка. – Не то черти кругом засели, не то лешие.

Левка прибежал испуганный и, оглядываясь на лес, спросил шепотом:

– Вы слышали? Они как гайкались вон там, в лесу…

– Кто?

– Не знаю… Их много‑много… И чего они гайкали: ловили, что ль, кого?

– Тебя, труса, ловили, – расхохотались мы, и, чтобы наш интендант не боялся ходить в лес на заготовки, Димка крикнул, приставив ладони рупором ко рту: – Э‑ге‑ге‑гей!

– Е‑е‑ей, – откликнулись скалы на том берегу.

– Эй‑эй‑эй! – донеслось из леса.

А потом это «эй» послышалось уже где‑то совсем далеко.

– Вот так штука! – удивился Левка. – А я чуть от страха не умер. Бежал так, что почти все корешки растерял.

Книга профессора Жвачкина мало помогла нашему интенданту. Сырые древесные корни и свежая сосновая хвоя – вот и все, что он принес.

– А хвою зачем? – спросил я.

– Чтобы цингой не заболеть. Зелень, она, знаешь, полезная. Об этом и Жвачкин пишет.

– Вот мы тебя и будем хвоей кормить, – мрачно рассмеялся Димка. – Тебе ее сварить или в сыром виде есть будешь?

Левка выложил свои коренья.

– Вот это березовые, – говорил он. – Березка совсем молоденькая была. Вот это черемуховые. А это даже и сам не знаю, от какого дерева – не то ольха, не то еще что, но не должно быть, чтобы вредное.

Я выбросил всю эту «еду» и сказал:

– Придется питаться мокасинами и ремешками. На Клондайке, когда у людей еды не было, они всегда варили мокасины и ремни.

Мы искрошили на мелкие кусочки Муркин ошейник, отрезали по порядочному куску от своих мокасин и высыпали все это в мучной отвар.

А пока варился мокасиновый суп, я взял у Левки книгу профессора Жвачкина и стал читать.

Профессор писал, что к числу полезных растений относятся картофель, капуста, лук, редька, хрен, салат, морковь, а также большинство злаков, как‑то: пшеница, ячмень, рожь и другие. Но – тут же предупреждал он – и полезные растения могут стать в определенных условиях вредными. Так, например, картошка, если она сгнила, может стать вредной и, наоборот, если гнилую картошку перегнать на спирт, она будет полезной.

Я подумал: кто же издал это сочинение профессора Жвачкина? Посмотрел на обложку, а на ней написано: «Сельхозгиз». Вот здорово! Такой книги, действительно, недостает нашим колхозникам: только из нее они, наверно, узнают, что капуста, лук и пшеница – полезные растения.

– Посмотри, Молокоед, – сказал Левка, – может быть, уже сварилась собачья упряжь?

Ну разве можно так выражаться?

Я бросил на Левку уничтожающий взгляд и продолжал изучать труд профессора Жвачкина. Дальше профессор писал, что вредных растений, как таковых, вообще не существует (ешь что попало! – В. М.), что вредными люди называют по невежеству своему такие растения, которые на самом деле очень полезны: например, белена, крушина, волчья ягода.

«Ну, – подумал я, – товарищ Жвачкин определенно белены объелся», – и кинул его «труд» в костер.

Мокасины и Муркин ошейник варились так долго, что мы не выдержали и стали есть их, макая в соль. Но мокасиновый суп пришлось вылить – от него за версту несло собакой.

Конечно, мокасины были не еда, но не мы первые, не мы последние. Питались же ими старожилы Клондайка, а мы чем хуже? Джек Лондон еще в 1899 году писал, что когда человек уезжает в дальние края, он должен забыть все старые привычки и обзавестись новыми. Если раньше ты ел мясо, привыкай есть сыромятную кожу. И чем скорее это сделаешь, тем лучше, – иначе тебе будет плохо.

Мы с Димкой ко всему привыкли, а вот Левка?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В ЛАГЕРЕ НАЗРЕВАЕТ БУНТ. «ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ ДЛЯ ФРОНТА?» НЕПРИЯТНАЯ НАХОДКА. АКРИДЫ И ДИКИЙ МЕД. «ОН ПРЯЧЕТСЯ, ОТ НЕГО НЕ СПРЯЧЕШЬСЯ»

Нет, что бы ни говорил Джек Лондон про мокасины, а это – не еда. Может быть, из оленьей кожи похлебка и вкуснее бывает, но все равно, если варить мокасины без Мяса и сала, ерунда, наверно, получится. У нас, говорят, тоже был в царской армии солдат, который из топора щи варил. Но ведь к этому топору у него приварок был: картошка, крупа, мясо, лучок и другая петрушка. Если бы мне приварок, – я из наших мокасинов такой борщ сварил бы, какого тот солдат и не едал. Да приварка‑то у нас нет – вот в чем беда!

Мы все больше хотели есть, и в лагере стал назревать бунт. Сначала поссорились Левка с Димкой. Димка упрекнул Левку за то, что он наел живот на чужих лепешках, а Левка обозвал Димку долговязым ангелочком. Я хотел ребят помирить, но Левка ни с того ни с сего набросился на меня:

– А ты не суйся, Васька! Тоже мне, вождь нашелся! Завел куда‑то, а теперь что? «Золото! Танки покупать будем!» А где оно, твое золото?

– Искать надо! Ты думаешь, оно вот так сверху и лежит? Выбрал самородок покрупнее и пошел покупать танки?

Димка изобразил из себя вежливого продавца и начал перед Левкой кривляться:

– Вам прикажете КВ или Т‑34? Или, может, возьмете американского «Шермана»? Что? Берете КВ? Пожалуйста! По знакомству могу уступить вам очень хороший КВ: поражает огнем, а еще лучше давит гусеницами. Вам его завернуть? Погрузить? Или погоните своим ходом, товарищ Федор Большое Ухо?

И ни с того ни с сего Димка дал Левке подножку.

– Димка, ты что? – бросился я к нему. Он с досадой махнул рукой и пошел в лес.

Мы остались около хижины вдвоем. От голода настроение было паршивое, делать ничего не хотелось, и я предложил:

– Давай, Большое Ухо, сыграем в кости.

– В чьи? В твои, что ль? – огрызнулся Левка. Вот и попробуй иметь дело с таким бестолковым товарищем!

Я стал объяснять Левке, что кости – это такая игра, которой занимаются на Аляске все золотоискатели, а он перебил меня и сказал:

– Знаешь что, Васька, ты все эти кости оставь. Мне кажется, нам надо опять стать на Тропу, только пятками наперед.

– Это как, пятками наперед?

– Просто, плюнуть на все и пойти домой.

Ну что я мог ответить Левке! Вы думаете, я не понимал, какого свалял дурака, когда затеял весь этот поход в Золотую Долину? Думаете, не знал, что Зверюга – это не Юкон и что наш край – совсем не Аляска?

Все это я понял сразу же, как только нашел вместо золота глиняный кукиш и поел эти дурацкие вареные мокасины. Играть в Джека Лондона хорошо у нас во дворе, но не на берегу Зверюги, где нет ни одной живой души и где можно околеть с голоду. Мне не хотелось только признаваться во всем этом Левке. И, кроме того, я все еще, дурак, надеялся, что нам удастся найти здесь золото и помочь Красной Армии.

Вот почему на предложение Левки я ответил так:

– Нет, Федор Большое Ухо, о доме забудь думать. Пусть нам холодно и голодно, а золото мы должны найти! Не забывай, что идет война, а что ты сделал для фронта?

– Это правда! – вздохнул Левка. – Пока ничего не сделал.

И опять мы сидели у костра, сушили носки и жевали пестики[31].

Писатель на моем месте занялся бы сейчас природой. Раз герои сидят и ничего не делают – природу описывай!

Но, спрашивается, что в этой дыре описывать? Реку? Она все еще желтая от глины, и в ней не отражаются ни солнечные лучи, ни зеленокудрые деревья, а что же описывать, если ничего не отражается? И в облаках ничего интересного: ни причудливых очертаний, ни перламутровых краев, отливающих опаловым и бирюзовым, – сплошная муть. Особенно большие горы вокруг нас тоже не возвышаются, и орлы над ними не парят. Так что не только Майн Рид, сам Константин Паустовский не нашел бы чего описывать!

Если бы не наша универсальная собака… Мурка оказалась настолько универсальной, что пригодилась мне даже для сюжета.

Пока мы с Левкой сидели у костра, собака носилась стрелой вдоль берега, обнюхивала и осматривала кусты и камни, а иногда, опустив морду к самой земле и фыркая носом, ловила какой‑то, только ей понятный след и мчалась по нему, выделывая петли и восьмерки, в лес. После каждого такого поиска она торопливо возвращалась к нам и, высунув большой красный язык, смотрела на Левку, словно хотела спросить: «Что прикажешь сделать еще, господин мой, Федор Большое Ухо?»

– Скажешь, плохая собака? – молвил Левка, с гордостью взиравший на работу Мурки.

– Собака правильная, – повторил я любимое Димкино словцо.

– Ого, вот так правильная! – Левка вскочил на ноги.

К хижине мчалась сломя голову Мурка и несла что‑то в зубах. Левка бросился к ней и отнял… шарф. Отбиваясь от собаки, которая радостно взвизгивала и прыгала, подал мне находку.

Шарф оказался знакомым. Я стал вспоминать, где мог его видеть, и чуть не вскрикнул: такой шарф был у Белотелова! Да, вот такой же пестрый, с яркой золотой полосой посредине… Этой тряпкой он защищал свое горло в машине, которую я останавливал в лесу на пути в Золотую Долину.

Значит, Белотелов ехал сюда? А где он сейчас и что ему надо возле хижины?

Когда я объяснил Левке все про шарф, интендант даже побледнел от злости:

– Сейчас я узнаю, что делает здесь этот иуда! – и начал совать шарф в нос Мурке: – Ищи! Ищи!

Но собака не понимала приказа. Она, видно, думала, что хозяин хочет играть с ней, и стала прыгать, рычать, лаять и вытворять все те номера, какие приняты у хороших дворняжек.

– Тьфу, бестолочь! – обозлился Левка. – Только все равно – не будь я Федор Большое Ухо! – сведу с ним счеты.

Что уж хотел сделать со своим врагом Левка, не знаю, но неприятная находка здесь, в Золотой Долине, меня встревожила. Почему этот тип все время путается у нас в ногах? Что ему нужно здесь, где нет ни одной живой души?

Мне вспомнилось, какими глазами смотрел на меня Белотелов, когда я расспрашивал дядю Пашу о том, как попасть в Золотую Долину. Только теперь я понял, чем он еще поразил меня тогда: в его взгляде таился страх. Недаром Белотелов усмехнулся, когда на вопрос дяди Паши, не в Золотую ли Долину я собираюсь идти, я что‑то врал насчет спора… У Белотелова, видно, сразу отлегло от сердца, и он успокоился. Интересно, что подумал этот субъект, когда мы остановили машину в лесу?

И опять я отчетливо представил себе, как Белотелов кутается в шарф и поднимает воротник. Уж не хотел ли он, подобно страусу, спрятаться от меня?

Я настолько погрузился в размышления, что и не заметил, как поднялся от костра и зачем‑то побрел вверх по долине, невольно всматриваясь во все, на что прежде не обращал внимания.

Метрах в ста от хижины я набрел на широкую полосу глины, нанесенной с горы водным потоком. Она еще не затвердела, и я подумал, что каждый, кто вздумает пройти по долине, неизбежно оставит на этой желтой полосе свои следы. Во мне тотчас проснулась душа разведчика‑следопыта, и я направился вдоль глиняных наносов.

Около реки гладкая желтая поверхность была словно прострочена тонкими следами куликов, которые, видимо, играли здесь по ночам. Какой‑то небольшой зверек – ласка или, может быть, горностай, – с разбегу угодив в грязь, испуганно метался по глине, петлял, но скоро перебежал на ту сторону, оставив после себя тонкую двойную бороздку.

Мышь тоже, видно, хотела перебраться через неожиданную преграду и поплатилась за свою неосторожность жизнью: следы, вначале отчетливые и неглубокие, потом превратились в толстую бороздку – мышь угодила в жидкую глину и завязла. Там, где бороздка прерывалась, видны были глубокие ямки. Серое, с темными краями перо, лежавшее тут же, свидетельствовало о том, что увязшая мышь стала добычей вороны.

Вот еще какая‑то крупная птица оставила на вязкой поверхности отпечаток лапок и широкий росчерк больших крыльев…

А вот это уже интереснее! Ну, конечно, здесь бежала Мурка и волочила за собой шарф. След шел с той стороны наносов. Заинтригованный, я пошел по нему дальше к лесу и, несмотря на то, что был уже ко всему подготовлен, замер от непонятного страха, увидев на глине отпечатки… галош. Мне вспомнилась картинка из книги Даниэля Дефо, где Робинзон Крузо со вставшими от ужаса волосами смотрит на углубление от босой ноги в песке необитаемого острова.

Каким ужасным зрелищем может быть иногда след человека!

Я наклонился и стал рассматривать этот след.

Дерсу Узала и Соколиный Глаз уж, наверно, глядя на такой отпечаток, узнали бы все, вплоть до имени ступавшего здесь сегодня или вчера. Я же только мог сказать, что галоши были новые и принадлежали крупному мужчине.

Около самого леса, под нависшими ветвями деревьев, следы вели уже в обратную сторону, к выходу из Золотой Долины.

Я стал высматривать, нет ли где еще таких глинистых наносов, и увидел несколько желтых пятен вдоль лесной опушки. Как я и ожидал, на некоторых из них отпечаток галош сохранился.

Обратно человек все время шел под деревьями, иногда ветви нависали очень низко, и ему приходилось нагибаться, чтобы пройти под ними. А ведь достаточно было отступить влево, чтобы идти не пригибаясь. Значит, человек прятался в тени деревьев.

Но почему же он не прятался, когда спускался в долину?

Снова и снова я изучал следы, сравнивая их, и, наконец, все понял. Недаром все‑таки читал я романы про всяких следопытов!

Следы сюда появились раньше, а обратно – позже. Белотелов мог попасть в Золотую Долину только немногим раньше нас, то есть уже в темноте, когда его никто не мог видеть, и поэтому шел не прячась. Обратно он чуть не полз под деревьями, значит, возвращался вчера утром или днем и все время боялся, что его увидят. Ясно?

Дата добавления: 2015-06-28