Лев Аннинский

Барды. "Злые внуки перестройки"

Обычно деды видят жизнь внуков в своих мечтах и ожиданиях. У нас есть шанс увидеть нечто обратное: жизнь дедов глазами внука:

Вижу голеньких влюблённых кверху попками во ржи,
И недоеных бурёнок, мирно срущих у межи,
Вижу пьяных трактористов, вижу трезвую козу,
Демократов, коммунистов, копошащихся внизу.

Пейзаж явно колхозно-совхозный – если учесть пьяных трактористов и недоеных буренок, делающих, впрочем, на меже нечто такое, что ни в каком пейзаже тех времен не было бы допущено… (теперь это деталь почти непременная). Но даже и выкинув мысленно из песни это самое слово, – можно ли себе представить такую песенку звучащей не то что с экрана или из радиорепродуктора, но вообще в сколько-нибудь официально учтенной ситуации, скажем, в 1964 году? Что сделали бы с автором, рискни он высунуться с такой картинкой?

Я беру 1964 год не случайно. Историки Советской власти согласятся со мной: год достаточно репрезентативный. Потому что промежуточный, статистически серединный: Оттепель только что отошла, Застой еще только надвигается, между демократами и коммунистами существует некоторый (как теперь сказали бы) консенсус, ставший возможным потому, что демократы в ту пору все еще называют себя коммунистами, причем искренне, а коммунисты столь же искренне уже пытаются стать демократами.

Но более всего я беру 1964 год в расчет потому, что именно в этом году появляется на свет автор вышеприведенного куплета – уроженец северо-кавказского города Черкесска будущий популярный бард Тимур Шаов.

Его поколение – то самое, что рождается в послесталинское, полное перемен десятилетие, из детсадовского в школьный возраст переходит на рубеже 60-х и 70-х годов, когда всенародное по замыслу столетие Ленина коварнейшим образом оборачивается его всенародным же осмеянием в анекдотах, и этот яд впитывается в подсознание будущих «детей и внуков» Перестройки, когда же эта Перестройка падает на них официально объявленным решением, они – уже переходя от юношеского максимализма к осознанному выбору позиции, - объявляют на фоне рушащейся страны и кувыркающейся власти, что выбирают – пепси!

Внутри «поколения пепси» возникают, правда, свои партии, связанные с этикетками напитков. Шаов, например, адресует своим оппонентам следующую инвективу: «Нас не понять тинэйджерам сопливым, их поколенье выбирает лимонад. Но мы с тобой пойдем, браток, на пиво. На пиво, брат!..» Тинэйджеры (между прочим, термин извлечен из Сэлинджера моими сверстниками лет за пятнадцать до того времени, когда сверстники Шаова впервые заглянули в бутылку)… так вот: эти последние, продолжая дегустацию, действительно переходят с лимонада на пиво, с пива на самогонную спираль… но не будем забегать вперед по этапам лирической биографии барда, вернемся к истокам.

Колхозные недоеные буренки и пьяные трактористы – не единственный, да и не главный круг исходных впечатлений.

Главный круг – история Отечества, данная нам в анекдотах. Шумит камыш, деревья гнутся, - а «самураи канают на границу у реки». Из подваланеотремонтированной пятиэтажки несет гнилью, и именно «в такую ночь, чтоб сказку сделать былью, был Зимний на гоп-стоп братвою взят». Герой, рассыпавший соль, боится: плохая примета, – и приводит следующие ассоциации: «в такую ночь Ван-Гог отрезал ухо, а Грозный треснул сына по балде».

Круг видений, сопровождающих современную жизнь, не ограничивается историей отечественной, но включает историю всемирную, а также всю толщу изящных искусств на востоке и на западе во все времена:

Я шел за ней, как шел Петрарка за Лаурой
И как Орфей за Эвридикой шел,
И вдруг она – о, чудо! - обернулась
И ласково сказала: «Слышь, козел!..»

Козел возвращает нас под родные осины, а вот овцы божьи, бредущие по пустыне, заставляют оценить ориентированность автора в мифологических миражах. Процитирую блестящее четверостишие Шаова исключительно ради этой осведомленности:

Двадцатый век прошел, пора умнеть, Расея.
Мы не рабы, братва, и бедность не порок.
Голосуйте за пророка Моисея
В очередной сорокалетний срок!

Что мы не рабы, знают все. Что «срок» – термин не только зоны, но и электората, теперь тоже все знают. Но все ли знают, сколько лет Моисей водил евреев по пустыне и зачем так долго?

Тимур Шаов знает.

Первое качество, которое я отмечаю как причину его феноменального успеха при появлении на бардовской сцене в 80-е годы, – помимо врожденного артистизма и владения гитарой, отточенного в вокально-инструментальных ансамблях, – набор ассоциаций, «большой джентльменский набор», годящийся не только для подворотен забулдыжного братства, но и для интеллигентских кухонь, где принято изъясняться намеками и скрытыми цитатами, при случае и с фигой в кармане.

Шаов – виртуозный пародист этого парадиза.

По Библии мы уже прошлись. Идем по родной классике. «Мотайте к нам! Карету вам, карету!» - зовет он деревенских корешей, которые вряд ли знают, какое горе бывает от большого ума. И им же: «мы вырастаем из навоза, как цветы, как Лев Толстой из гогольской «Шинели». Тут Толстой косит под Достоевского, но Ахматова их примиряет: когда б вы знали, из какого сора… О том, что в каждой шарашке гуляет толстовский герой (другого Толстого) по имени Карабас-Барабас, я и не говорю, это нормально, но там же лает чудище обло, огромно и стозевно, а это уже прикол. Не только школьно-вузовские программы освоены, но и новейшие постмодернистские парадигмы и дискурсы в ходу, пылинки в складках бытия, центоны и штампы, клейма и ярлыки. Рубинштейн отдыхает, Хлебников в гробу переворачивается. «Типа: эмоция, фрустрация, новация, фелляция, читали вы Лукрекция? А как у вас с потенцией? Шепчу себе: «Горацио, такая экзальтация не снилась нашим мудрецам». Прочтешь и подхватишь пушкинскими словами: ай да Шаов, ай да…

Шекспир, понятно, как и Пушкин, – печка общетанцевальная: «грипп на оба ваши дома!» Есть вещи потоньше. «Помираю здесь, как Митька без ухи». Тут и Фурманов, и братья Васильевы, и сам дядька Шкурат должны снять фуражки и папахи. Тихонов висит в воздухе классическим рубилом, с помощью которого мы режем свою правду: «Деньги бы делать из этих людей». Михалков, втемяшенный когда-то в детские головы, помогает найти национальную идею: «Ищут писатели, ищут политики, и политологи, и аналитики, ищут упорно, не могут найти путь, по которому надо идти». Но Агния Барто! «Банкиры тоже плачут, но есть из блюдца не хотят». Если скажете, что тут больше от мексиканского сериала, чем от болтуньи Лиды, мол, – вас прихлопнет резолюция: «Кто против? Кто? Да дед Пихто и Агния Барто». Магическое имя!

Попробуем все-таки распределить это мерцание культурных знаков и авторитетов повседневной цивилизации по более или менее ясным графам.

Граф Сен-Симон. «Предприниматель хочет спать, но надо, блин, предпринимать… Вставайте, граф! Вас ждет метла! Вас ждут великие дела!». Кант. «Отвали! Я – вещь в себе». В качестве третьего источника не хватает какого-нибудь английского политэконома, но его успешно заменяет Ильич: «Треснешь кислого вина и вздохнёшь: какая гадость! Объективная реальность в ощущеньях нам дана».

Марксизм, коммунизм и прочие призраки, вдоволь побродившие по Европе («по Элладе», – лукаво комментирует Шаов) – законные действующие лица в поэзии «внука Перестройки», который Октябрьскому перевороту приходится чуть не праправнуком.

Октябрьский переворот мы уже осознали. Следующий штрих: «я в детстве был юннатом». При всей малозначимости этого автобиографического пункта, коим мечено детство миллионов советских поколений, усыновленных Агнией Барто, он, этот пункт, по существу очень здесь важен. Ибо не исключено, что именно в кружке юннатов впервые почувствовал свою профессиональную стезю будущий студент Ставропольского мединститута, а потом доктор районной больницы поселка Нижний Архыз. Так что вроде бы нет у него особых причин обижаться на Советскую систему с ее бесплатным образованием и социальными гарантиями…

Он ее и не критикует всерьез. Он только замечает, что нынешние бонзы и олигархи начинали карьеру в горкомах комсомола. И дело вовсе не в том, что нечто горкомовское пролезло в бизнес. Дело в том, что все это вообще смешно-потешно. Все эти пертурбации-партурбации… «Не трогайте Ленина» – «Сталин – палач!» – «Президента – под суд!» Кто прав, кто лев – неважно. Но всех можно потрогать и надо всеми похохотать:

А помнится, была держава —
Шугались ляхи и тевтоны,
И всякая пся крев дрожала,
Завидя наши эскадроны.

Нас жизнь задами развернула,
Судьба-злодейка развела.
Ох, как ты ж мэнэ пидманула,
Ох, как ты ж мэнэ пидвэла!

Украинская мова, надо признать, умело подключена к картине расползания Советского Союза с его юннатами. Не менее остроумно подключен сюда красный крест (цветом революции подкрашена идиома: «ставить крест») с намеком на мусульманскую принадлежность автора (черкесы, в отличие от карачаевцев, вроде бы в ислам не обрезаны, но за ногайцев не ручаюсь). Все это приобретает следующий вид: «Отчизной поставлен на мне красный крест и в зад полумесяц мне колет». Строкой ниже: «в отместку Отчизне я мелко вреж у … назло государству по клумбам хожу».

Странно, если бы такой лирический герой воображал, будто он вредит Отчизне по крупной. Какой там вред! Шаов работает в интонации такого ликующего простодушия, и идеологемы, вывернутые им в скоморошество, так достоверны, что просто подкупают.

Хорошо, с тоталитаризмом разобрались. Может, пришедшая ему на смену демократия лучше? Как-никак, а именно на волне либерализма и парада суверенитетов «поколение пепси» смогло заявить, что ему начхать на идеологию, на Державу и на все, что с этим связано.

Тимур Шаов следующим образом рисует то судьбоносное время:

А помнишь, были мы орлы
И пели, что твои Битлы,
И рюмки были нам малы,
Ломались стулья и столы,
И много пелось и пилось,
И жизнь летела вкривь и вкось,
И вверх, и вниз, и вбок, и вдаль,
Как самогонная спираль.

Спираль – опять-таки знак мастера: развитие, как известно (в частности, из марксизма) идет по спирали, а что спираль есть не что иное, как змеевик в самогонном аппарате, докажет вам сегодня любой подворотный философ.

Значит, дело не в том, каков строй, каково государство, какова идеология. Не в том, кто виноват: евреи, мусульмане, буддисты или еще какие-нибудь супостаты. Дело в том, что делать. А это у нас хорошо известно:

Даже если ты, милок, пойдешь в хасиды,
А я муллою стану с жидкими усами,
Мы ж при встрече треснем водки за Россию
И закусим, Мишка, салом с огурцами.

Остается связать это сало с конституционными правами, иначе нас могут их лишить…

А нас и так лишили многого, нам развеяли иллюзии.
Коммунизм и демократия обернулись пустяком.
Идеалы наши стырили, горизонты наши сузили
И хотят отнять последнее – буженину с чесноком!

Еще одна безошибочная аллюзия! Сто лет назад было то же самое, только буженина с чесноком называлась севрюжатиной с хреном. Шаов хорошо сознает преемственную невменяемость истории.

Современность он тоже знает хорошо:

Здесь эффективно действует один закон неписаный:
Закон Большого Кукиша. Дословно он гласит,
Что тело, погружённое в дерьмо по саму лысину,
Должно лежать не булькая и денег не просить.

…А вы, бедняги, просите Его Превосходительство:
«Кормилец, дай нам денежку, добавь хоть медный грош!»
«Конечно же, берите же», — вам говорит правительство.
А вы ему: «Так нету же!» Оно вам: «Так ото ж!»

Нет, недаром так популярны на Руси скоморохи и юродивые! Далеко слышен звон бубенцов; думаешь: опять дурака валяют, а вслушаешься – там же настоящий анализ ситуации!

Наконец, про светлое будущее:

Двадцатый век прошел, стучится Двадцать первый.
Что делите, козлы? Охота вам стрелять?
Ложитесь спать, поберегите нервы.
На днях наступят мир и благодать,

И Запад наконец скентуется с Востоком,
И прекратится злой всемирный мордобой,
Еврей с арабом, как ягненок с волком,
Придут рядком на мирный водопой…

То, что еврей ассоциируется с ягненком, а араб с волком, в устах барда, который говорит: «для ментов в Москве я тоже басурманин», - конечно, ход рискованный, но всё это быстро и славно тонет в традиционном русском забубенье:

Откроют закрома, и заживем красиво,
И потечет шампань в кисельных берегах,
И счастье всей земли, и много-много пива,
И на полу паркет, и люстры в нужниках…

Нужники надо полагать, из золота, если иметь ввиду известное ленинское предсказанье, тоже явно известное Тимуру Шаову. А в общем, присоединяемся мы с ним к тысячелетнему русскому самобичеванию: в качестве главного умника гуляет дурак, и вожделенный рай – место, где можно лежать, ковыряя в носу.

Что-то, кажется, все-таки не по душе в этом воспеваемом раю злому внуку Перестройки… если учесть, что все лирические мотивы у него надо воспринимать от противного. «Мать-Россия» вползает в будущее «Курилами вперед», и мы, слушатели, мысленно гуляем кверху задом. «Человечество бьется, с собою борясь»… Между прочим, очень точная и глубокая поэтическая формула вправлена в скомороший посвист. «Цивилизация пышно цветет, воняя, гремя и дымясь»… Ну, так не взыщите, и мы так же.

Среди жанровых предтеч Шаова на бардовском поприще надо назвать прежде всего Галича – этому предшественнику Тимур иногда открыто присягает; временами кажется, что истопник, лечившийся когда-то «Столичной» от стронция, продолжает свои монологи в искрящихся смехом балладах Шаова. Иногда в них отзываются крутые мордобойцы Высоцкого, иногда – анчаровские «мужики», ищущие контакта с Аэлитой. С тою существенною разницей, что нет уШаова прорывающихся сквозь смех рыдающих ноток Галича, когда тот провожает взглядом Мадонну, нет яростного правдолюбия Высоцкого, готового навести немедленную справедливость, нет звездной мечтательности Анчарова, взлетающего над перемешанной МАЗами грязью… а есть заразительная веселость «танцующего дервиша».

Еще поминает Шаов, ища свое место среди бардов, – Мирзаяна. И не раз. Вот самохарактеристика, которую тоже надо принимать от противного: «Это я бомбил Балканы, я замучил Корвалана, Александра Мирзаяна я планировал убить».

А Мирзаяна-то за что? Ведь ничего общего. А может, потому и фиксация такая, что – ничего общего: Мирзаян с его сомнамбулической заторможенностью – точное отрицание (и зеркальное дополнение) артистично «невменяемой» расторможенности ртутно-подвижного Шаова.

Не могу не заметить еще одного спарринг-партнера – Евгения Евтушенко. Но не с той знаменитой его максимой, что поэт в России больше, чем поэт (хотяШаов и ее обыгрывает), а с тем, как в Прологе к «Братской ГЭС» ее автор молится всем своим предшественникам в русской классической лирике, находя каждому точное определение и объясняя, кому из них чем обязан. И все это всерьез.

Тимур Шаов выстраивает свой синодик. Гендель – обжора, Гюго грешил инцестом, Достоевский баловал с рулеткой, Ницше свихнулся, Чайковский… «ну, это ладно»… Руссо мизантроп, Есенин хулиган, Байрон бабник, Мусоргский пьяница…

А я? – любопытствует Шаов. – А я не скандалю и почти не пью и цикуты вам в кефир не налью…» (привет от Сократа – Л.А.)… «Ну, да, носки я разбросал, батон цинично обкусал…» (а еще по клумбам гулял – мы все помним! – Л.А.).

Думаешь: неужели сквозь это кефирно-цикутное веселье так и не прорвется стон души? И наш бард, попавший в наш бардак, только тем и жив, что пародирует его «от Бодлера до Борделя»? И нет на земле места, где бы он мог спастись?

Есть. Есть куда уползти с тайным стоном:

Я хочу каждый раз в свои горы, как странник домой, возвращаться
И бродить по камням и по тропам, к лугам золотистым подняться.
Под скалой из ручья зачерпнуть ледяного лекарства хочу я.
Этот дар исцеляет меня, утоляет меня и врачует…

«Посвящение жене» – уникальная у Шаова песня, в которой он не скоморох, а высокий лирик. Звяк бубенцов умолкает перед пронзительной и простой мелодией, берущей за душу.

Я хочу на рассвете под шум водопада счастливым проснуться
И запястий твоих благодарно губами коснуться.
Остывает зола, ночь, бледнея, ползёт к завершенью.
Воздаётся хвала, остаётся любовь в утешенье…

Детство среди гор, полет орла, ощущение свободы – не столько дань высокому стилю, сколько реальность той «малой родины», которая на всю жизнь остается в сердце:

Я хочу вместе с горным орлом к поднебесной подняться свободе,
Ведь душа — это хрупкая птица, живущая только в полёте.
И пускай в мире больше кипящей смолы, чем цветущей сирени,
Я сильнее судьбы — я твои обнимаю колени.
Наступает в горах золотая пора листопада.
Всё меняется вновь, остаётся любовь как награда...

Насколько я знаю, эта пронзительная песнь – единственная, где Тимур изменяет своему «шебутному» стилю. Просыпается в нем потаенная верность родному гнезду, и ощущает он себя не «злым внуком Перестройки», а вечным сыном земли.

Взаимодействие с «малой родиной», с «корнями» и «истоками» у выдающихся бардов не бывает ни простым, ни безоблачным. Так вслушивается Булат Окуджава в грузинские и армянские ноты своего аккорда. Так остро сопрягает Александр Городницкий свою русскость и свое еврейство. Так перекликается Юлий Ким с Востоком, а у Юрия Визбора дремлют, но не умирают латышские и украинские «гены»…

У Тимура Шаова сердце горца с каким-то злым отчаянием «отрезано» от прочей реальности, ожить после которой можно только «под скалой у ручья», а вернуться в которую – только в колпаке скомороха.

Меня мучает мысль: почему мальчик-горец, через русский язык вышедший к вершинам мировой культуры: к Бодлеру и Пастернаку, к Чехову и Блоку, кСэлинджеру и Лао-Цзы, да хоть бы к Коэльо и Мураками, наконец (я по-прежнему беру имена из его песен), – почему выходя на всероссийскую сцену, он испытывает такую безудержную жажду подкола и насмешки, гасить которую приходится безудержным весельем? От кого он заражается этим духом самоедства и презрения к «Расее»?

Да от нас же…

Вроде жареным не пахнет,
Чёрный ворон не кружит,
Олигарх над златом чахнет,
У метро алкаш лежит.

Складно врет номенклатура:
Счастье, мол, не за горой.
А страна сидит, как дура,
И кивает головой.

И кивает, кивает, слушая искрометные песни «тинэйджера», который «плюнул в лужицу и плэер свой включил». А «страна бурлит, колышется, шумит, воюет, пьет, сама с собою мирится, сама в себя плюет…»

Кто первый плюнул?

Уже неважно.

«А я и не злорадствую и славы не пою. Я в этом не участвую. Я просто пиво пью».

Ну уж и «не участвую». Хорошо еще, есть ручей, куда можно отползти, отблеваться от этого пива. И придти в себя. И запеть снова – весело, зло и дерзко.

Дата публикации: 27 октября 2005 года

Дата добавления: 2015-06-28