Часть четвертая 7 страница

Однажды позвонили в дверь. Амалия открыла, а на пороге — дон Фермин. Он опять ее не узнал: Ортенсия меня ждет. Ух, как же он постарел с того раза: и седины прибавилось, и глаза запали. Тут хозяйка послала ее за сигаретами, а когда в воскресенье она спросила Амбросио, зачем приезжал дон Фермин, он скривился: денег привозил, она его держит мертвой хваткой. Чего ты ее так ненавидишь? Что она тебе сделала? Мне‑то ничего, сказал Амбросио, а к дону Фермину присосалась, тянет из него, пользуясь его добротой, другой бы на его месте давно послал ее куда подальше. Амалия вскипела: так чего ты суешься не в свое дело. Бери расчет, упрямо повторял он, брось ее, вместе с голоду подохнете.

Иногда сеньора Ортенсия пропадала дня по два, по три, а возвращаясь, объясняла: я была в поездке, Амалия, в Паркасе, в Куско, в Чимботе. Из окна Амалия смотрела, как она со своим чемоданчиком садится в машину, а за рулем — кавалер. Некоторых она уже узнавала по телефону и пыталась представить, какие они, сколько им лет. На рассвете однажды разбудили голоса, она выглянула и увидела хозяйку с гостем — оба смеялись и пили. Потом хлопнула дверь, она решила — в спальню пошли. Но нет, оказалось, это гость ушел, а хозяйка, когда она пошла спросить, подавать ли уже завтрак, лежала на кровати одетая и так странно глядела. Она и на Амалию так уставилась, беззвучно смеясь, и та спросила: сеньора, вам нехорошо? Она не ответила, лежала как труп, одни глаза жили, блуждали. Амалия побежала звонить, набрала, вся дрожа, номер сеньориты Кеты: сеньорита, она опять что‑то над собой сделала, лежит на кровати, не слышит, не отвечает, а сеньорита ей крикнула: молчи! не бойся, слушай меня! Дай ей кофе покрепче, врача не вызывай, а сама она сейчас приедет. Выпейте, сеньора, вам полегчает, плакала Амалия, сеньорита Кета сейчас приедет. Ничего — глухая, слепая, немая, так что пришлось поднять ей голову, поднести чашку к губам. Послушно стала пить, и две струйки потекли у нее с уголков рта на шею и грудь. Вот, сеньора, вот, вот и хорошо, до конца, до конца — и гладила ее по волосам, и целовала ей руки. А сеньорита Кета ахать над ней не стала, а прямо с порога принялась ругаться. Послала Амалию за спиртом, велела дать еще кофе, стали тереть хозяйке лоб и виски, и все ругала ее полоумной, сумасшедшей, идиоткой, а сеньора Ортенсия между тем приходила в себя. Улыбнулась — это был такой лабиринт, — шевельнулась, а сеньорита ей: с меня хватит! Мне надоели твои фокусы, я тебе не нянька, ты влипнешь по‑настоящему, хочешь умереть — умирай, только сразу, не растягивай удовольствие. В тот вечер хозяйка в «Монмартр» не пошла, но наутро была уже в порядке.

А влипла она еще через день. Амалия как раз возвращалась из лавочки и вдруг увидела у подъезда полицейскую машину, а двое — один в форме, второй — гражданский — о чем‑то спорили с хозяйкой. Дайте мне позвонить, говорила она, но ее схватили за руки и втолкнули в машину, увезли. Амалия до того перепугалась, что постояла еще на улице, собираясь с духом. Первым делом, конечно, стала звонить сеньорите Кете, а там никто не подходит, целый день крутила диск, но так никто и не ответил. А может, сеньориту тоже забрали, а теперь и за ней приедут. Соседская прислуга пришла узнать, что стряслось, за что арестовали сеньориту Ортенсию. Ночью Амалия глаз не сомкнула: вот сейчас явятся, заберут тебя. Наутро появилась сеньорита Кета и, когда Амалия ей все рассказала, прямо переменилась в лице, кинулась к телефону: сеньора Ивонна, помогите, сделайте что‑нибудь, она не виновата, это все Пакета — и сама была заметно напугана и растеряна. Потом дала Амалии пять солей: Ортенсию впутали в мерзкую историю, наверно, сюда нагрянут полиция и журналисты, поживи денька три у родных или кто там у тебя есть. Глаза у нее были полны слез, а Амалия слышала, как она прошептала: несчастная Ортенсия. Куда ж ей идти? К тетке. А тетка в ту пору держала пансиончик на Чакро‑Колорадо. Хозяйка моя уехала, дала мне отпуск. Тетка побранила ее, что столько времени не показывалась, потом стала вглядываться, вглядываться и вдруг — хвать за подбородок: врешь! тебя уволили, потому что ты беременная. Амалия стала возражать — да что вы! да ничего подобного, да не от кого ей беременеть. И тут ее как стукнуло: а может, тетка‑то права? Может, поэтому месячных так долго нет? И хозяйка и полиция вылетели у нее из головы, думала только, как же она скажет Амбросио и что он ей на это скажет. В воскресенье шла к остановке у военного госпиталя, молясь про себя. Про сеньору Ортенсию он уже знал. Она дома, Амалия, дон Фермин замолвил за нее словечко, ее отпустили. А за что брали‑то? Да так, вляпалась в одно дело — и сменил тему: Лудовико им дает комнату на всю ночь. Они с ним теперь редко виделись, и Амбросио сказал, что тот вроде бы собирается жениться и говорил, будто бы покупает домик в Вильякампа, ничего себе, а? Потом пошли в один ресторанчик на Римаке, и там он ее спросил: ты чего не ешь ничего? Не хочется, завтракала недавно. А чего молчит? Она про хозяйку думает, завтра пойдет к ней с утра. Чуть только оказались наедине, она и брякни: тетя говорит, я беременная. Он так и сел. Что ты мне мозги крутишь со своей тетей, схватил ее за руку, сама, что ли, не знаешь?! Ей самой тоже так кажется — и заплакала. А он вместо того, чтобы утешить, смотрел на нее, как будто она проказой покрыта — того и гляди, заразит. Не может быть, все повторял он, не может быть, и голос у него пресекался. Амалию ноги сами вынесли оттуда. Но на улице Амбросио ее догнал. Ну что ты, ну, не плачь, одурело повторял он и проводил до остановки, я просто от неожиданности, я растерялся. На проспекте Бразилии распрощались до воскресенья. Не придет больше, подумала Амалия.

Но сеньора Ортенсия не сердилась на нее: Амалия, здравствуй. Обняла ее: я уж думала, ты побоишься прийти. Да как вы такое могли подумать. Я знаю, знаю, сказала хозяйка, ты мне друг, Амалия, настоящий друг. Ее хотели впутать в дело, к которому она никакого отношения не имела, есть такие люди, которые только и мечтают ножку подставить — вот хоть Пакета, ах, да все люди сволочи. И снова потекли дни за днями — такие, как всегда, только каждый новый день был чуточку хуже вчерашнего: денег становилось все меньше. Однажды в дверь позвонил человек в форме. Вам кого? Но тут выбежала хозяйка — Ричард, привет, — и Амалия его узнала. Это был тот самый гость, что на рассвете ушел, только теперь на нем была фуражка и синяя тужурка с золотыми пуговицами. Сеньор Ричард был пилотом авиакомпании «Панагра», всю жизнь летал, виски седые, на лбу соломенная челка, сам веснушчатый, толстенький, и смешно так говорил по‑испански, вставляя английские слова. Он Амалии понравился. Он первым остался ночевать у них. Прилетал в Лиму по четвергам и прямо из аэропорта приезжал к ним, снимал свою синюю форму, мылся под душем, отдыхал немного, и они с хозяйкой уходили, а возвращались под утро с шумом и громом, спали до полудня. Иногда сеньор Ричард оставался в Лиме еще на день. Ему нравилось возиться на кухне — повязывался Амалиным передником и что‑то стряпал, а они с сеньорой смотрели, смеясь, как он делает омлеты, или лапшу, или пиццу. Был он большой шутник и весельчак, и сеньора Ортенсия отогревалась возле него. Почему бы ей не выйти за него замуж? — он такой славный человек — а она смеялась: у него уже есть жена, Амалия, и четверо детей в придачу.

Однажды, месяца через два, появился он не в четверг, а в среду. Хозяйка была у себя, сидела взаперти, поставив свой коктейль на ночной столик. Сеньор Ричард испугался, позвал Амалию. Та стала его успокаивать: да не бойтесь, это ничего, это бывает, это пройдет. Но сеньор Ричард даже побагровел со страху, залопотал по‑английски, надавал хозяйке пощечин, так что голова у нее замоталась из стороны в сторону, но смотрела на них сеньора Ортенсия, будто не понимала, кто они и зачем. Сеньор Ричард позвонил куда‑то, потом выбежал из дому и вернулся с врачом, который сделал сеньоре укол. Когда врач ушел, сеньор Ричард появился на кухне вне себя от гнева и красный как рак, начинал по‑испански, а переходил на английский. Да что случилось, сеньор, чего вы кричите и ругаетесь? Он размахивал руками, и Амалия подумала: спятил, как бы он меня не пришиб ненароком. Тут на кухню вышла хозяйка: ты по какому праву кричишь на Амалию? Она кричала на него, он — на нее, потом ушли в комнаты и там скандалили, и даже до рук дошло — дерьмо ты американское, сама дерьмо — и Амалия боялась, как бы сеньор Ричард их обеих не убил. Но сеньор Ричард ушел, а хозяйка еще кричала ему вслед всякие обидные слова. И тут Амалия почувствовала, что ей совсем худо, успела поднести ко рту подол передника, но все равно — стошнило ее прямо на пол. Прибежала хозяйка, услышав, как ее выворачивает: иди в ванную, не бойся, ничего‑ничего. Амалия вымыла лицо, вернулась в комнату с мокрой тряпкой и с метелкой, а хозяйка смеется: ничего страшного, мне давно уже хотелось прогнать этого идиота, а Амалия со стыда сгорела. И тут вдруг хозяйка оборвала смех, и на губах у нее появилась улыбка: ну‑ка, ну‑ка — такая, как, бывало, в Сан‑Мигеле, — подойди‑ка сюда, тихоня, ближе, ближе. Амалия почувствовала, что краснеет — да ты уж не в положении ли, — что голова у нее кружится — да что вы, сеньора? Но хозяйка схватила ее за руку: мне можешь не вкручивать, ясно, что да. Она нисколько не рассердилась, а только все удивлялась и смеялась. Что вы, сеньора — а ноги стали как ватные. И заплакала. Ах ты, тихоня, тихоня, сказала ей хозяйка ласково. Принесла стакан воды, усадила: кто бы мог подумать? Наверно, сеньора, я и вправду беременная, все это время мне так нехорошо, и жажда мучит, и тошнит. Тут она совсем расплакалась, а хозяйка стала ее утешать: дурочка, что ж тут плохого, она ее сводит к доктору, почему ж ты мне раньше не сказала? Не надо было столько работать. Но Амалия продолжала плакать: из‑за него, сеньора, он сказал, что вы меня уволите, как узнаете. Первый день со мной знакома? — улыбнулась сеньора Ортенсия. Как тебе такое в голову могло прийти? А Амалия: этот шофер, ну, Амбросио, вы его знаете, он привозил в Сан‑Мигель записочки, вот он не хотел, чтобы кто‑нибудь знал, прямо блажь какая‑то. И все рыдала: он один раз ее уж чуть не погубил, а теперь ведет себя еще хуже, как узнал, что ребенок будет, странный стал, Амалия ему — тошнит меня, а он заводит речь о другом, Амалия ему — уже шевелится, а он: не могу сегодня с тобой остаться, дел очень много. И видятся они теперь совсем редко, и приходит он по воскресеньям как по обязанности, и тут хозяйка широко раскрыла глаза: Амбросио? Да, и больше не водит ее в ту квартирку к своему приятелю, — шофер дона Фермина? — да, пригласил ее пообедать и сразу смылся — и давно ты с ним? И поглядела на нее, качая головой: ну и ну. Он какой‑то ненормальный, сеньора, вечно у него тайны, секреты, он вроде бы как стеснялся, что ее с ним увидят, а теперь, наверно, опять, как в тот раз, ее бросит. А хозяйка все качала головой, все смеялась: ну и ну, кто бы мог подумать? А потом вдруг серьезно: ты его любишь, Амалия? Да, любит, он же ей муж, а теперь как узнает, что я вам все рассказала, — бросит, а может, и убьет. Опять слезы полились в три ручья, а хозяйка подала ей еще воды, обняла: не узнает и не бросит. Так они разговаривали, и хозяйка ее утешала, успокаивала, не бойся, он не узнает. Ты к доктору ходила? Нет. Да разве так можно? Какой срок? Пятый месяц, сеньора. На следующий день хозяйка сама повела ее к врачу, тот осмотрел Амалию и сказал, что беременность протекает очень хорошо. Вечером пришла сеньорита Кета, и хозяйка ей при Амалии: можешь себе представить, она ждет беби. Да? — сказала сеньорита Кета без особенного интереса. Да ты бы знала, от кого, рассмеялась хозяйка, но, заметив, какое лицо сделалось у Амалии, приложила палец к губам, — не имею права сказать, это секрет.

Что же теперь будет? Ничего не будет, ее не рассчитают. Хозяйка возила ее к доктору и следила, чтоб Амалия выполняла все его указания: это не поднимай, полы не натирай, не наклоняйся, тебе вредно. Очень она была к ней добра, и Амалии стало легче — излила душу, выплакалась хоть кому‑то. Ну а если Амбросио все же узнает? Ну, узнает и узнает, теперь уж можно не бояться, все равно бросит. Но он, однако, не бросал — приходил каждое воскресенье. Они шли куда‑нибудь обедать, разговоры разговаривали, а Амалия думала: боже ты мой, о чем мы только говорим, сами перед собой притворяемся. Да, говорили обо всем, кроме главного. К Лудовико в комнату больше не ходили, просто гуляли или в кино шли, а потом Амбросио провожал ее до военного госпиталя. Он, как Амалия замечала, чем‑то был озабочен, взгляд иногда становился невидящим, а она думала: чего ты распереживался‑то так, разве я прошу, чтоб ты женился, или денег? А однажды в воскресенье, когда они выпили вермута, вдруг услышала севший его голос: ты как себя чувствуешь? Да хорошо, ответила она, опустила глаза: это насчет ребенка, что ли? Когда родишь, работать уж нельзя будет, услышала она. Это почему же? а чем же я жить стану? А он: да уж, видно, мне это на себя придется взять. И больше рта не раскрывал до самого госпиталя. На себя взять? — думала она, лежа в темноте, поглаживая живот, — ему? То есть что же: вместе жить? своим домом?

Пятый месяц, шестой. Ей стало трудно двигаться, иногда посреди уборки приходилось все бросать, делать передышку, или когда на кухне стряпала. А однажды хозяйка ей сказала: мы переезжаем. Куда, сеньора? В Хесус‑Мария, эта квартирка нам уже не по карману. Пришло несколько мужчин, посмотрели обстановку, поторговались, пригнали фургон и стали выносить кресла, обеденный стол, ковер, проигрыватель, холодильник, кухню. У Амалии сердце сжалось, когда на следующий день она увидела три чемодана и десяток свертков — все имущество сеньоры Ортенсии в них уместилось. Тебе‑то что, дура? Дура и есть, не могла не горевать. Сеньора, как же это вы так, остались почти что без ничего и нисколечко не грустно? Нет, Амалия, и знаешь, почему? Потому что я скоро вообще уеду из Перу. Хочешь, и тебя с собой возьму, — и засмеялась. Что это с ней? Откуда вдруг хорошее настроение, и планы какие‑то, и былые замашки важной дамы? Амалия похолодела, ступив на порог новой квартиры на улице Генерала Гарсона, и не то, чтоб уж очень маленькая, но до того старая, до того запущенная: столовая крошечная, и спальня тоже, а кухня и ванная — как на карликов рассчитаны. В ее комнате только один матрас и умещался. Мебель тоже была ветхая, обшарпанная. Тут раньше сеньорита Кета жила? Да. А Амалии не верилось: как же, белый автомобиль и сама такая элегантная, не пристало ей такое жилище. А теперь она где? Теперь переехала на Пуэбло‑Либре.

На новом месте хозяйка приободрилась: рано вставала, лучше кушала, большую часть дня дома не бывала и с Амалией разговаривала, не то что раньше. И все про то, как уедет в Мексику: уеду в Мексику, Амалия, и никогда сюда не вернусь больше. Приезжала их проведать сеньорита Кета, и Амалия, задыхаясь в своей тесной кухоньке, слышала их разговоры, все про то же: еду, уеду, не приеду. Значит, правда, подумала Амалия, на самом деле собралась, и стало ей грустно. Это все из‑за тебя, сказала она будущему ребенку, из‑за тебя я стала непонятно что, плачу по пустякам, на ровном месте мне грустно, совсем дурой я с тобою стала. А когда вы едете, сеньора? Скоро, Амалия. Однако сеньорита Кета эти планы всерьез не очень‑то принимала, Амалия слышала, как она говорила: не строй, Ортенсия, воздушные замки, не воображай, что все у тебя пройдет гладко, опасное дело ты затеяла. Что‑то во всем этом было странное, но что? что? Спросила сеньориту Кету, а та сказала: женщины, Амалия, — глупый народ, ведь он ее зовет, потому что ему нужны деньги, а когда идиотка Ортенсия их ему привезет, он ее опять бросит. Кто «он», сеньорита, — Лукас? Ну конечно Лукас, кто ж еще? Амалия совсем оторопела. И она к нему едет? Он ее бросил, обобрал, а она — к нему? Но вскоре ей уже стало не до сеньоры и ни до чего — очень худо делалось. В первые месяцы она так не выматывалась, а теперь еле ноги таскала: утром спала, вечером спала, и, приходя с покупками, тоже полеживала. Готовила теперь сидя: эк тебя разнесло, думала она.

Стояло лето, Амбросио возил дона Фермина с семейством в Анкон, и виделись они с ним редко. А может, и не было никакого Анкона, а просто предлог нашел, чтоб потихоньку от нее улизнуть. Он опять стал каким‑то странным. Как бежала Амалия к нему на свидание, сколько надо было всего рассказать ему, а тут такой ушат холодной воды: а хозяйка хочет ехать в Мексику, представляешь? — угу — к этому проходимцу — ну? — а в нашей теперешней квартирке разве только карлики поместятся, — да? — да ты не слушаешь, — как не слушаю? — о чем ты все думаешь? — да ни о чем я не думаю. Ну и бог с ним, подумала Амалия, я его больше не люблю. Когда хозяйка твоя уедет, приходи сюда, говорила ей тетка, когда останешься на улице, помни — это твой дом, говорила сеньора Росарио, и Хертрудис тоже. Если жалеешь о том, что ты мне предложил, так нечего дуться, а просто забудь, сказала она однажды Амбросио, я у тебя ничего не просила. А он удивленно спросил: а что я тебе предлагал? А потом: спать, начинать все сначала? Однажды она решила подсчитать, сколько слов вымолвит Амбросио за целое воскресенье, — меньше ста. Что ж он, ждал, пока она родит, чтобы уж потом бросить? Нет уж, она его первая бросит. Она найдет себе место, а с ним видеться больше не будет, и как сладко будет, когда он придет прощения просить, сказать ему: уходи, ты мне не нужен, пошел вон!

Живот становился все больше, а хозяйка все чаще говорила об отъезде, да когда же вы собираетесь, сеньора? Точно еще не знает, но скоро. Однажды вечером Амалия слышала, как они с сеньоритой Кетой кричали друг на друга, но ей было до того худо, что не могла даже встать с кровати: я слишком много перестрадала, я от всех натерпелась и сама теперь ни с кем церемониться не стану. Терпеть тебе сейчас придется, отвечала сеньорита, то были цветочки, а теперь будут ягодки. Ты просто рехнулась, Ортенсия. А утром как‑то, идя с рынка, увидела на улице у подъезда машину, а в машине — Амбросио. Решила, что он к ней приехал, а он прижал палец к губам: ш‑ш‑ш, не поднимайся пока, проходи, там дон Фермин. Амалия села в скверике на углу: горбатого могила исправит, чего он, ей‑богу, все время боится? Она его ненавидела, ее от него воротило, Тринидад был в тыщу раз лучше. Когда машина отъехала, поднялась домой, а хозяйка была как тигрица. Ходила по комнате, курила, расшвыривала стулья: что ты уставилась на меня, идиотка, ступай на кухню! Амалия заперлась в своей комнатенке. Она меня никогда еще не обзывала, думала она. Потом уснула. А когда выглянула, хозяйки уже не было. Вернулась вечером, попросила прощенья, что накричала на нее: у меня, Амалия, нервы не в порядке, этот мерзавец довел меня до белого каления. Нет‑нет, ничего готовить не надо, пусть ложится спать.

Ей стало хуже. Целую неделю хозяйка или уходила из дому, или разговаривала сама с собой, и настроение у нее было отвратительное. А в четверг утром Амалия нагнулась и вдруг почувствовала, будто кости ломаются, опрокинулась на пол. Попыталась встать — не смогла. Еле доползла до телефона, сеньорита, сеньорита, это я, сеньоры Ортенсии дома нет, боли страшные, вся мокрая, умираю. Целая вечность, наверно, прошла, когда, как во сне, увидела она перед собой хозяйку и сеньориту Кету. Под руки, чуть не волоком вывели ее по лестнице, посадили в машину, повезли в родильный дом: не бойся, это еще не роды, они ее будут навещать, проведывать, успокойся, Амалия. А боль накатывала волнами, и резко, так что затошнило, запахло скипидаром. Хотела помолиться — не смогла, наверно, смерть пришла. Положили ее на носилки, подняли наверх, и какая‑то старуха с волосами на подбородке стала, ворча, раздевать ее. Она подумала о Тринидаде, чувствуя, как мышцы точно рвутся и нож вонзается в тело, проходит от поясницы к спине.

Когда очнулась, вся горела, в желудке как будто раскаленные уголья. Даже кричать сил не было, вот я и умерла, подумала. В горле стоял ком — ни выплюнуть, ни проглотить. Постепенно стала узнавать заставленную койками комнату, лица женщин, высокий, грязный потолок. Трое суток проспала, сказала ей соседка справа, а та, что слева: кормили тебя через трубку. Чудом жить осталась, сказала сиделка, и дочка твоя тоже. Больше детей не заводите, сказал смотревший ее доктор, и тот‑то ребенок чудо. Потом добрая монашка принесла ей сверточек: девочка была крохотная, лысая, глазки еще не открылись. И жажда прошла, и боль отпустила, она села на кровати, дала ей грудь. Почувствовала — щекотно стало соску, засмеялась как сумасшедшая. У тебя, что ли, нет никого? — спросила соседка слева, а та, что справа: хорошо, что тебя вытащили с того света, тех, у кого никого нет, в братской могиле хоронят. Спросила, не приходил ли кто ее проведать. Нет. Сеньора, белая‑белая такая, волосы черные, глаза большие? Нет. А сеньорита высокая, видная, волосы рыжие? Нет, никого не было. И не звонил никто, не справлялся? Нет. Да как же это? Почему же это они так себя ведут, отвезли и забыли. Но она не рассердилась, не огорчилась. Щекочущее ощущение охватило все тело, а сверточек трудился изо всех сил, хотел еще. Не приходили? — и помирала со смеху: дурочка, куда ж тебе столько молока, ты же насосалась так, что обратно лезет.

На шестой день доктор сказал: все в порядке, я тебя выписываю. Поосторожней, ты после операции ослабела, отдохни по крайней мере месяц. И помни: с детьми — все. Она встала, и голова закружилась. Она похудела, пожелтела, глаза ввалились. Попрощалась с соседками, с матушкой, побрела на улицу, и полицейский у ворот поймал ей такси. У тетки затряслись губы, когда она с ребенком на руках предстала перед ней. Обнялась, заплакали. Что ж твоя хозяйка себе позволяет — не позвонила даже, не пришла проведать, свинство‑то какое? Да‑да, тетушка, а она‑то, дура, все ей помогала, не хотела от нее уходить. А этот твой — тоже не показывался? Нет, тетя. Когда поправишься, сказала тетка, сходим с тобой в полицию, напишем на него бумагу, чтоб признал ребенка и денег давал. В домике было четыре комнаты: в одной сама тетка, а три другие сдавала: жила там чета стариков, целый божий день слушали радио, а готовили себе на примусе, чадившем на всю квартиру: муж служил на почте и только недавно вышел на пенсию. Двое других жильцов были родом из Айакучи — один был портной, другой — мороженщик. У тетки они не столовались, по ночам пели на кечуа. Тетка постелила у себя в комнате матрас, там и стала жить Амалия. Целую неделю она почти не вставала — сразу голова кружилась. Но ничего, не скучала. Играла с Амалитой, разглядывала ее, шептала ей на ухо: вот скоро пойдем к этой гадине за жалованьем и скажем ей: не хотим больше у вас служить, а если этот гад нам на глаза покажется, мы ему скажем, чтоб проваливал, мы в нем не нуждаемся, будь здоров. Я тебя устрою в кафе в Бренье, у меня там друзья, говорила тетка.

Через неделю она оправилась, и тетка дала ей денег на автобус: смотри, вытряси из нее все, что тебе причитается. Увидит меня, ей стыдно станет, думала Амалия, умолять будет, чтоб я вернулась. Но нет, ищите себе другую дуру. С ребенком на руках пришла на улицу Генерала Гарсона и в дверях столкнулась с хромоногой Ритой, прислугой с первого этажа. Улыбнулась ей: здравствуй, Рита. А та раскрыла рот, хотела удирать. Неужто я так изменилась? Ты меня не узнаешь, я — Амалия, засмеялась Амалия, со второго этажа. Тебя выпустили? — сказала Рита. Да кто ее забирал‑то, полиция, что ли? А если меня с тобой увидят, не заберут меня? На нее уже кричали, расспрашивали, выведывали, и не у нее одной, а у всех в доме — и у той, что с третьего этажа, и с четвертого, и грубо так: где, мол, она, куда ушла, где скрывается, куда девалась эта самая Амалия. Очень грубо, с бранью и угрозами: говори, мол, а не то сама сядешь. Как будто мы чего знаем, сказала Рита. Она подошла поближе и понизила голос: где тебя нашли, что тебя спрашивали, ты им сказала, кто ее убил? Но Амалия, привалившись к стене, бормотала только: подержи ее, подержи ее. Рита приняла у нее девочку: что с тобой? что они с тобой сделали? Привела ее к себе на кухню, слава богу, хозяев нет, усадила, дала воды. Убили? — повторяла Амалия, а Рита, держа ребенка, не кричи, ты что, не дрожи ты так. Сеньору Ортенсию убили? Рита выглянула в окошко, заперла дверь на ключ, сунула ей девочку обратно: не кричи, весь дом сбежится. Да где ж она была, да как же она ничего не знает, ведь об этом во всех газетах было, и всюду фотографии сеньоры Ортенсии, разве в роддоме радио нет? А Амалия, стуча зубами, попросила: дай, Рита, чего‑нибудь горячего, чаю или что‑нибудь. Рита налила ей чашку кофе. Да ты, считай, в сорочке родилась, ведь сюда целыми днями ходили, полицейские, репортеры и прочие, один за другим, один за другим, ходят‑ходят, звонят, расспрашивают и все хотят знать, где ты, когда ушла, где скрываешься, слава богу, так и не нашли тебя. Она отхлебывала кофе, говорила «да», «спасибо, Рита», укачивала заплакавшую Амалиту. Да‑да, сейчас уйдет, затаится, сюда больше ни ногой, а Рита: если тебя схватят, так дешево, как мы, не отделаешься, не знаю уж, что с тобой и сделают. Амалия встала — спасибо — и вышла. Думала, сознание потеряет, но все‑таки добралась до угла, и голова перестала кружиться, прибавила шагу, прижимая девочку к груди, чтоб не слышать ее плача. Такси проехало — не остановилось, второе — тоже, и она трусила по улице: вон полицейские, вот сейчас она с ними поравняется, ее и схватят, вот сейчас — и наконец третья машина затормозила. Когда попросила у тетки денег расплатиться с шофером, та разворчалась: могла бы и на автобусе, не велика барыня. Закрылась в комнате. Бил ее такой озноб, что укуталась всеми теткиными одеялами, но к вечеру пришлось сделать вид, что проснулась, отвечать на вопросы: нет, не застала ее, в поездку уехала. Конечно, сходит еще, заберет, что положено, нет, грабить себя не позволит. И думала, что надо позвонить. Открыла теткин кошелек, нашла монетку, пошла в кабачок на углу. Номер не забыла, ясно помнила его. Но детский голос ответил: нет здесь таких, никакая сеньорита Кета здесь не живет. Снова набрала. На этот раз подошел мужчина: нет такой, и не знают, они недавно переехали сюда. Она прислонилась к дереву, чтобы перевести дыхание. Как страшно ей было, весь мир сошел с ума, думала она. Вот почему хозяйка не пришла ее проведать: об этом убийстве по радио передавали, ее, наверно, тоже разыскивают. Арестуют, будут допрашивать, бить, может, и убьют, как Тринидада убили.

Несколько дней не выходила из дому, помогала тетке по хозяйству и с уборкой. Молчала и все думала — ее убили, она умерла. Сердце падало всякий раз, как в дверь звонили. На третий день пошли крестить Амалиту, и когда падре спросил: как наречем младенца? — ответила: Амалия‑Ортенсия. Ночей она теперь не спала, все сидела, обняв девочку, чувствуя страшную пустоту, пустоту и вину: вы уж простите, сеньора, что плохо о вас думала, разве ж она могла такое представить — и думала: а что ж теперь с сеньоритой Кетой? Но скоро оправилась, обругала себя: дура, у страха глаза велики, чего бояться. Пойдет в полицию, скажет — рожала, пусть проверят, убедятся, оставят ее в покое. А они не поверят, начнут оскорблять, допытываться. Тетка послала ее за сахаром, и, когда переходила улицу, чья‑то фигура отделилась от фонарного столба, загородила ей дорогу. Амалия вскрикнула. Я тебя уж сколько часов жду, сказал Амбросио. Он притянул ее к себе, и она прижалась к его груди, глотая слезы и сопли, не в силах говорить, а он ее утешал. Люди смотрели, три недели он ее искал, сын, Амалия? Дочка, зарыдала она, да, здоровенькая родилась. Амбросио вытащил платок, вытер ей лицо, заставил высморкаться, повел в кафе. Сели в глубине. Он обнял ее за плечи, похлопывал, чтоб перестала реветь, ну‑ну, Амалия, ну, хватит, хватит, ну успокойся. По сеньоре Ортенсии плакала она? Да, и еще потому что испугалась. Полиция меня разыскивала, Амбросио, как будто она что знает. И еще потому что подумала, он ее бросил. Да как же я мог тебя навестить, глупенькая, да откуда ж он знал, где она? Он ждал ее на остановке, а ты все не приходила, а когда узнал из газет про сеньору Ортенсию, стал, как безумный, рыскать по всему городу, искать ее. Был и в Суркильо, где раньше твоя тетка жила, а оттуда его послали в Бальконсильо, а оттуда — в Чакра‑Колорадо, но сказали только улицу, а номер дома не знали. Вот он и ходил по улице, расспрашивал всех и каждого, все думал: она выйдет, они встретятся. Вот и встретились. А что насчет полиции? — сказала Амалия. Не ходи, сказал он. Лудовико говорит, все равно посадят не меньше чем на месяц, жилы тянуть будут, допрашивать, проверять. Лудовико говорит, лучше вообще убраться из Лимы на время, пока у нас про нее забудут. Да куда же я поеду, снова заплакала Амалия, как она поедет? Со мной поедешь, сказал он, вместе поедем. Она заглянула ему в глаза: да, Амалия. У него и вправду все вроде бы было решено. Он глядел на нее очень серьезно: да разве могу я допустить, чтоб тебя сграбастали хоть на день? — и голос тоже был серьезный такой — и завтра же они уедут. А как с работой? Да это вообще не в счет, уж как‑нибудь он ее прокормит. Она не сводила с него глаз, пытаясь поверить — и не могла. Жить вместе? Завтра? В горы поедем, сказал Амбросио и придвинулся совсем близко, а когда забудут про тебя, вернемся. Она чувствовала, что все снова запутывается: Лудовико говорил? Но зачем тогда ее разыскивали, что она сделала? что она может знать? Амбросио обнял ее: все будет хорошо, завтра сядут в поезд, потом автобусом. В горах никто ее не найдет. Она крепче прижалась к нему: так это все оттого, что он ее любит? Ну конечно, глупая, а отчего ж еще? Там, в горах, живет один родич Лудовико, он будет работать у него, а тот им поможет. Амалия чувствовала, что совсем ничего не соображает от страха, от неожиданности. Тетке ничего не говори, — не скажу, никто не должен знать, — никто и не узнает. Смотри, как бы не, а она: ну, конечно. Десампарадос знаешь? Знаю. Он довел ее до угла, дал денег на такси: выйдешь из дому за чем‑нибудь. Она шла молча. Всю ночь глаз ее сомкнула, слушала, как дышит тетка, как устало храпят за стенкой старики. Пойду, сказала она наутро тетке, может, хозяйка вернулась. Села в такси, приехала на Десампарадос, а Амбросио едва глянул на Амалиту‑Ортенсию, только спросил: это она? Она. Он привел ее в зал ожидания, посадил на скамью рядом с горцами с тюками. У него было с собой два больших чемодана, а я‑то, подумала Амалия, ушла в чем была. Что‑то нерадостно ей было: не хотелось уезжать и жить с ним не хотелось. Не по себе ей было.

Дата добавления: 2015-06-28