ЗАПИСКИ 2 страница

16-го. Я был позван Алексеем Петровичем на обед, для того, чтобы говорить с англичанином Мартином, который кроме своего и персидского языка никакого не знает.

17-го. Я получил по российской почте посылку: напечатанную вторую часть моего путешествия в Хиву¹. Где ни раскрывал я книгу, находил я множество ошибок, как опечаток, так и в слоге, а что всего обиднее, много ошибок в описании края. Я огорчился, пошел к Верховскому и отдал ему книгу, прося его прочесть ее и сказать мне свое суждение. Он обещался сделать сие, но посоветовал мне отнести к И. А. Вельяминову, который лучше всех в состоянии сказать о ней основательное суждение. Во всяком случае я намерен написать о ней критику и послать ее для напечатания в журнал. Со времени сочинения сей книги, я во многом усовершенствовал свои сведения о Востоке и вижу большие ошибки; но какая книга бывает совершенна, особливо та, которая касается столь нового и никому неизвестного предмета?

19-го. Я провел часть дня у Грибоедова и обедал у него, занимаясь с ним турецким языком. Ввечеру я был у Алексея Петровича, а оттуда зашел к Верховскому, который прочитывал вторую часть моей книги путешествия в Хиву и Туркмению, и нашел ее очень хорошей. Он уверял меня, что я из личного предубеждения против себя находил ее дурною.

..........................

31-го марта провели у меня вечер Грибоедов и Кюхельбекер²; первый был так любезен вчера, что можно бы почти

73

забыть его свойства. Поздно ввечеру я был у Алексея Петровича. Приехал фельд’егерь, который привез известие о разных производствах в корпусе, между прочим, и коменданта Грабарача в подполковники.

..........................

16-го [апреля] я ходил ввечеру в собрание и узнал там от Грибоедова происшествие, недавно случившееся между Кюхельбекером и Похвисневым. На днях они поссорились у Алексея Петровича, и как Похвиснев не соглашался выйти с ним на поединок, то он ему дал две пощечины. Алексей Петрович, узнавши о сем, очень сердился, сказав, что Кюхельбекера непременно отправит отсюда в Россию, а между тем велел, чтобы они подрались. У Похвиснева назначен секундантомПавлов, а Кюхельбекер послал на Гомборы по сему предмету за артиллерийским штабс-капитаном Листом, с которым он очень дружен.

17-го я обедал у Ивана Александровича и ввел его в разговор о разных злоупотреблениях, здесь делающихся. Он бесщадно истреблял Ладинского, называя его почти преступником и удивляясь, что до сих пор еще Алексей Петрович, зная его поступки, терпит его в службе. Я перевел разговор насчет Высоцкого, которого он тоже крепко обвиняет в грабежах. Зная правдивость старого Вельяминова, я начал переменять мысли свои насчет сего человека; но меня еще более уверил в сем следующий случай. Я пошел после обеда к Базилевичу и по дороге зашел кМадатову¹, который с большим беспокойством начал говорить о Высоцком, рассказывал его поступки, оправдывая свои, что мне показалось очень удивительно. Видно, что и он замешан в сем деле. Поговорив, таким образом, с час, он вдруг об’явил мне, что Высоцкий рассказывал, что я ему советовал написать письмо к Алексею Петровичу. Меня очень удивил сей поступок со стороны Высоцкого; он был у меня наедине и, жалуясь на свое положение,

74

просил совета, говоря, что он намерен писать к Алексею Петровичу; я сказал ему, что он, Ермолов, не любит писем, и что если он решится сие сделать, то должен прежде разведать, в чем его обвиняют, а потом писать, если он невинен, и потому если, как он говорил, Иван Александрович к нему хорошо расположен, то он должен сперва у него спросить, в чем его обвиняют. Сие сказать ему был долг мой, а он разгласил сие, сказав, что я ему советовал писать письмо. Я об’яснилМадатову дело и сказал, наконец, что если он не намерен был сему верить, то мне никакого дела до сего не было, потому что я не менее того прав останусь, и ушел к Базилевичу, где провел с большим удовольствием время до вечера. Оттуда я ходил к Алексею Вельяминову, у которого Алексей Петрович приказал мне получить изустное наставление для руководства моего в командовании в Тарках. Главнокомандующий, как я догадывался из слов его, старался уверить меня, что поручение сие гораздо лестнее того, что оно в самом деле есть. Я, кажется, буду просто наблюдать за строениями. Я узнал от него также, что представления мои еще не пошли, а пойдут теперь вскоре, с первым фельд’егерем; что меня еще не представили к званию полкового командира, потому что вакантных полков еще нет и, кажется мне, что сие случится не прежде осени. Впрочем, я буду доволен провести лето в Тарках и начальствовать двумя батальонами, которые там будут находиться.

19-го я обедал у губернатора, где слышал от него самые неприличные отзывы обВельяминове. Ермолов [Петр Николаевич] после обеда приехал ко мне и рассказал мне делоПохвиснева с Кюхельбекером. Грибоедов причиною всего, и Кюхельбекер действовал по его советам. Мне сказал Ермолов, что Алексей Петрович имеет тайное приказание известиКюхельбекера, невзирая на то, кажется, что слабость его допустит последнего до того же состояния, в котором он прежде был принят у него в доме.

Я получил вчера письмо от Юрьева, которым он извещает меня, что два судна были разбиты около Карабузасского залива и были сожжены туркменами, что из захваченных людей Киат выручил трех. Ввечеру приехал сюда брат Ермолова, служащий прапорщиком в гвардейском генеральном штабе.

20-го. Кюхельбекер стрелялся с Похвисневым; один дал промах, у другого пистолет осекся, и тем дело кончилось.

75

29-го ввечеру я был у Алексея Петровича, который об’явил нерадостную весть. Он показал мне письмо от кн. Волконского¹, который ему пишет, что он уже не смел докладывать государю о дании мне полка после того ответа, который он получил от государя насчет Верховского, что его должно сперва перевести к старшему в полк, дабы он обучился фронтовой службе, а после того уже поручить ему полк.

30-го апреля поутру я был у Алексея Петровича и просил его перевести меня в какой-нибудь полк до времени, пока я буду в Тарках, дабы к возвращению моему оттуда получить полк. Он с удовольствием обещался сделать сие.

2-го [мая] Ермолов сбирался выехать, но отложил от’езд свой до 3-го числа. Я ходил к нему спрашивать, в какой он меня полк представил, и он сказал мне, что в Грузинский, откуда я уж буду переведен командиром 7-го карабинерного полка.

3-го. Я получил неудовольствие от Воейкова, которое меня сильно огорчило. Накануне я сторговал за 15 червонцев саблю; на другой день, когда я послал за нее деньги, я узнал, что она уже продана Воейкову за 16 червонцев. Я увиделся с Воейковым. Он купил ее, не знав, что она уже моя была, и я просил уступить ее мне, тем более, что у него их две было, а у меня ни одной не было. Он мне отвечал довольно грубо, что сабля эта его, что он ее купил и что он знать не хочет о том, что я ее сторговал.

4-го в 9 часов утра Ермолов уехал. Грибоедов, проводив его, приехал ко мне обедать².

1826 г.

[Сентябрь]. В Тифлисе было две невесты, на коих все обращали глаза: дочь покойного артиллерии генерал-майора Ахвердова и дочь совестного судьи Перфильева. Первая была скромная и весьма хорошо воспитанная девушка, но жила с мачехою своею,

76

женщиною, которая по правилам своим пользовалась всеобщим уважением, но по смерти мужа своего, управляя оставленным имением сирот, по незнанию своему, почти совсем истребила оное. Как тому более всего способствовал род жизни, который она вела несообразно своему и их состоянию, то и можно почти сказать, что имение сие было промотано, хотя и без всякого дурного умысла со стороны Прасковьи Николаевны Ахвердовой. Она была обижена и обманута теми людьми, коим доверяла управление имением своим в России. Содержась давно уже имением сирот, коих она была попечительницей, она едва уже находила средства к дневному содержанию своему и семейства своего. Но при всем том вечеринки, балы, выезды, наряды шли прежним порядком и умножали долги ее. Красота и воспитание Софьи Ахвердовой привлекали в дом ее множество гостей. Многие в нее влюблялись, но не приступали к женитьбе, опасаясь расстроенного состояния дел ее. Брат Софьи Федоровны¹ был отправлен в Петербург в Пажеский корпус, где о воспитании его имели мало попечения. Прасковья Николаевна имела еще собственную дочь, лет 10-ти, которую она также воспитывала весьма хорошо. В доме жила еще двоюродная сестра нынешней жены моей, Ахвердова. В числе женихов для Сонюшки выбирали разных людей, коих нравственность и правила, по легкомыслию Прасковьи Николаевны, казались удовлетворительными. В таком роде был один грек Севиньи, плут скаредный и обманщик, который говорил хорошо по-французски и обольстил старуху до такой степени, что она обручила за него Сонюшку, когда ей было только 12 лет; но подложные письма его и все поведение были открыты Грибоедовым, который в сем случае поступил по-рыцарски: он изгнал его из круга дома сего². Севиньи скоро уехал в Россию, где обнаружил себя фальшивыми паспортами и кражею³. Имение детей покойного

77

Ахвердова состояло из дома и сада в Тифлисе, которые Прасковья Николаевна стала разыгрывать в лотерею. Собранные до сих пор 44 тыс. рублей были из опеки взяты опекуном князем Чавчавадзевым, который уплатил оными собственные долги, частью передав попечительнице, и не в состоянии был платить исправно проценты. Попечительница продавала вновь билеты, записываемые на приход в капитал, которого давно уже не существует. Приязнь между обоими семействами была причиною, что до сих пор не было никаких исков; их и вперед не будет; они оказались бы тщетными. Не менее того имение сирот исчезло, деньги за билеты взяты, и лотерея уже восемь лет осталась без розыгрыша. Все сии обстоятельства устрашали женихов.

В то время была еще другая невеста в Тифлисе, славившаяся своею красотою, искусством петь и танцевать, недавно прибывшая с отцом своим, полька Александрина Перфильева. Отец ее, прибывший на службу в Грузию с семейством своим, был вскоре по покровительству Ховена назначен совестным судьею. Дом их имел все признаки шляхетского происхождения; но Александрина, вскружившая многим молодым людям голову, не могла никогда занять меня, хотя многие и предназначали мне ее в супруги. Непомерное желание нравиться и слухи об упрямых свойствах ее достаточны были, чтобы совершенно отклонить с моей стороны всякий иск или желание принять ее в жены. Еще перед выездом моим из Тифлиса я предупредил Мазаровича о желании моем и выборе и просил узнать о состоянии дел Ахвердовой и о расположении ее, но с тем, чтобы не об’яснять ничего. В Джелал-Оглу я получил ответ его. Я мог видеть, что она ничего не имела; но я не искал состояния, а жену.

..........................

1827 г.

В начале года я опять приехал из Манглиса¹ в Тифлис, но с твердым намерением не отлагать более избрания себе супруги. Мазарович, коему я в прошлом году перед походом говорил о намерении моем жениться на Ахвердовой, тогда же писал к мачехе ее, и, как я после узнал, избираемая мною невеста не

78

из’явила мачехе¹ своей совершенного согласия быть за мною замужем, о чем, кажется, не было говорено Мазаровичу, который не мог сомневаться в успехе сего дела. Впрочем, я ему не поручал никакого ходатайства, и никому не поручал оного, желая сам все кончить, как сие и случилось без чьей-либо посторонней помощи. Я не колебался в выборе себе невесты и не помышлял избрать Александрину Перфильеву или дочь князя Арсения Бебутова, но устремил мысль на нынешнюю жену свою, хотя и не чувствовал к ней сильной страсти и хотя мне несколько нравилась княжна Нина Чавчавадзе; но ее лета², ум и воспитание далеко отстали от тех же качеств Сонюшки Ахвердовой³. Я совещался с Мазаровичем, дабы узнать в подробности те обстоятельства, которые затрудняли меня в решении, а именно состояние дел ее, сношения с мачехою и тот обширный круг всякого народа, который ежедневно наполнял их и который бы я весьма желал удалить от себя.

Я узнал от Мазаровича, что хотя и нельзя было ожидать приданого (потому что все имение, оставленное ей и брату ее покойным отцом, было запутано, повидимому, беспечностью опекуна князя Чавчавадзе и неумеренностью мачехи ее), но долгов она не имела, и сего мне было достаточно, ибо я не искал богатства, а искал жены. О состоянии мачехи я также узнал, что оно было в самом расстроенном положении, что она была вся в долгах,

79

но что долги сии нисколько не падали на сирот. Насчет шумного круга, посещавшего дом ее, Мазарович уверял меня, что с появлением моим он весь разойдется, и сей последний предмет один только мог меня затруднять. Впрочем, дабы иметь лучшие сведения, я обратился к Грибоедову, коему состояние дел ее было известно¹. Он достал мне какую-то таблицу, по коей видно было, что долги старухи простирались сверх 30.000 руб., что имение падчерицы ее, хотя и полагалось налицо, но что оно было все почти издержано старухою. Оно состояло из дома и сада, которые были заложены и сверх того разыгрывались в лотерею уже 7 лет в 80.000 руб.; деньги, за билеты вырученные, более 40.000 руб., были издержаны; выхлопотанные Алексеем Петровичем в пользу вдовы сей от государя 20.000 руб. были им удержаны в пользу сирот и отданы в Приказ Общественного Призрения, но опекуном взяты. Он по ним обещался платить проценты в пользу сирот, но не делал сего, и проценты добывались старухою, продававшею вновь билеты и записывавшею их на приход в капитал, коего таким образом собралось 44.000. Но между тем опекун был ей порукой в займе у другого лица денег. Довольно ясно было видно, что ни дома, ни имения сего более не существовало, но меня сие не беспокоило. Кроме того, имелся еще дом и пять дворов крестьян, которые давали небольшой доход и коим пользовалась старуха; но и сие не могло остановить меня. Касательно сношений моих со старухою, Грибоедов уверял меня, что он на моем месте всячески старался бы удалить ее в Россию после свадьбы, в чем он был совершенно справедлив. Он сам был весьма рад намерению моему и всячески старался склонить меня в деле, коем не нужно мне было посторонних советов, почему я и не просил его дальнейшего участия. Но тут же, при об’яснениях, сознался я ему, что Нина Чавчавадзе мне более нравилась, а он сознался, что был неравнодушен к Ахвердовой, но не помышлял о женитьбе, потому что не имел состояния.

Я не имел с Грибоедовым никогда дружбы; причины сему были разные. Поединок, который он имел с Якубовичем в 1818 г., на коем я был свидетелем со стороны последнего, склонность сего человека к злословию и неуместным шуткам, иногда даже

80

оскорбительным, самонадеянность и известные мне прежние поступки его совершенно отклонили меня от него, и в сем случае, хотя доверенность, мною ему сделанная, сближала меня с ним некоторым образом, но не склонила меня к нему с лучшим душевным расположением, и я до сих пор остался об нем мыслей весьма невыгодных насчет его нравственности и нрава.

Между тем слух, не знаю на чем основанный (ибо я оному повода не давал), разнесся по городу, что я женюсь на Перфильевой. Так как я не был оному виною, то я и не заботился о прекращении оного, и оставил всех в заблуждении сем, более скрывавшем действия мои для достижения предполагаемой мною цели¹.

..........................

Княжна Нина Чавчавадзе вышла в сем году замуж за Грибоедова². Дело сие сделалось внезапно, пока мы находились под Ахалкалаками. Кажется, что сему способствовала Прасковья Николаевна, коей слишком короткое обхождение с Грибоедовым и даже дружба с ним весьма предосудительны и не могли мне нравиться, когда я весьма далек от того, чтобы иметь хорошее мнение о человеке сем. Мне даже не могло посему быть и приятно, что он был принят, в отсутствие мое, в доме, коего я хозяин, как самый ближайший родственник. Нет сомнения, что Сергей Николаевич Ермолов не мог быть супругом Чавчавадзевой; но, зная его добрый нрав и честные правила, я бы всегда предпочел его в сем случае Грибоедову, на правила коего не мог бы я положиться. В сем случае руководствовали родителями разные виды, кроме доверенности, которую имели к жениху. Он был назначен министром к Персидскому двору, получил непомерно большое содержание, получал от государя по представлениям (Паскевича,

81

коему он вдобавок был по жене двоюродный брат) большие денежные награждения. Все сие способствовало ему, и он получил весьма скоро согласие родителей. Князь Александр [Чавчавадзе] так поторопился в сем случае, что даже не уведомил меня о том предварительно, как мы о том уговорились при прекращении ходатайства моего о Сергее Николаевиче, коему следовало бы сперва отказать.

..........................

Курганов не прекращал своих доносов¹, и я недавно слышал, что Эристов и Мухранский, до смены Алексея Петровича, ходили по ночам, переодетые в бурках и грузинских шапках, к Паскевичу, показывая через сие опасность, в которой находились, если бы были открыты. Обстоятельство сие истинное и дает понятие как о предосудительном расположении друг к другу начальников, так и о глупости доносчиков.

Не подвержено почти сомнению и то, что Грибоедов в сем случае принял на себя обязанности несогласные с тем, чего от него ожидали его знакомые². Казалось бы, что и самые связи родства, в коих он находился с Паскевичем, не должны были его склонить к принятию постыдного звания доносчика³.

..........................

Нас обвенчали 22 апреля 1827 г. Мы выехали из церкви вместе и приехали в дом к Прасковье Николаевне, где она уже ожидала нас с Алексеем Петровичем, Мадатовою⁴ и

82

Чавчавадзе¹. За ужином присутствовали только вышеозначенные лица и приглашенные еще Мазарович с женою. Грибоедов приехал без приглашения. Вечер был скучный. Алексей Петрович засел играть в вист; жена моя была в большом замешательстве от столь быстрого переворота в жизни ее. В первом часу ночи раз’ехались, и я пошел с женою наверх в приготовленные для меня комнаты...

..........................

Накануне выезда своего Алексей Петрович², прощаясь со мною в квартире младшего Вельяминова, отвел меня в сторону и предупредил меня, чтобы, невзирая на доверенность, которую ко мне оказывали, я никому из вновь прибывших не верил и, обращаясь со всеми по долгу службы, лично вел бы себя осторожно: ибо они показывали мне доверенность свою только по необходимости, которую во мне имели. Он предупредил меня, чтобы я не полагался на получение скоро места начальника штаба, которое мне обещали³, потому что Паскевич для сего выписывал одного генерала из России, который должен приехать, и прибавил, чтобы я наблюдал за сим и вел бы себя согласно с сим и что я неминуемо сам замечу намерения их. Я благодарил его за совет, но не мог ничего заметить до самого приезда графа Сухтелена⁴, о коем я узнал в Аббас-Абаде за несколько дней до приезда его в армию.

Я, помнится мне, тогда же сообщил слова Алексея Петровича Грибоедову, спрося его, справедливо ли сие; но он мне отвечал таким голосом, будто Паскевич не имеет сего в виду, что я более не мог бы усумниться в искренности намерений Паскевича относительно меня, если бы совершенно верил Грибоедову, который о сем, кажется, давно уже знал.

..........................

[Май]. Часто повторявшееся состояние исступления, в которое приходил Паскевич без всякой причины, возродило в нем,

83

наконец, желчную болезнь, с коею он через несколько дней своего пребывания в Шулаверах и выехал в Джелал-Оглу.

По прибытии в лагерь за Бабьим Мостом болезнь его усилилась до такой степени, что к ночи, казалось, уже было мало надежды к его выздоровлению. Видя, сколько потеря его могла произвести беспорядка и помня обещание, данное мною Дибичу¹, не оставлять его и быть терпеливым, притом же руководимый человеколюбием, я принял личное участие в его болезни и вместе с Грибоедовым, который ему был родственником, не оставлял его и служил как ближнему, стараясь сколь возможно его успокоить и помочь ему, о чем он и отозвался однажды благодарностью.

..........................

[Июнь]. Однажды, потребовав меня к себе, Паскевич вспомнил о давнишнем намерении правительства нашего завоевать Астрабад и приказал в ту же минуту написать о сем предположение, которое он хотел послать к Дибичу. Я отвечал ему, что сие должно было основать на подробных сведениях о морских и провиантских средствах наших в Астрахани и Баку, что мне было неизвестно, и потому я не мог взять на себя положения сего, особливо в столь короткое время, как он сего требовал. Он отнес ответ сей к недоброй воле моей и приказал непременно сделать, говоря, что я там был и должен все знать. Видя, что нечего делать, я занялся сим делом и через несколько часов представил ему записку, в которой были самые неосновательные предположения по сему предмету, что оговорено было и в самом рапорте, изготовленном мною отПаскевича к Дибичу. Записка сия, которая ровно не могла ни к чему служить, сначала ему понравилась, и он принял меня ласково; но, по прочтении рапорта, ему показалось что-то в ней несогласного с его образом мыслей, и потому он начал перемарывать оную и поправлять.Паскевич читал и перечитывал рапорт сей, но сам не постигал его; наконец, по обыкновению своему, рассердился и, сказав, что он неверно списан, приказал к себе принести черновой, нашел его во всем сходным с подлинником, наставил еще точек и запятых, так что смысл оного совершенно уже затмил, и отдавая мне оный для отправления: «Voila, monsieur», — сказал он, — «comme il

84

faut strictement observer la ponctuation; tout dépend de là». Я не мог смеяться; но вышел из комнаты, встретил Грибоедова, которому и об’яснил, сколько я затруднялся послать сию бумагу к Дибичу, прося его совета, как поступить в сем случае. Он мне сказал, что делать было нечего и что рапорт надобно было так отправить, что я и сделал; но, кажется, на оный и ответа не было, по крайней мере, ответ сей мне в руки не попадался. Я старался достать список впоследствии времени с сего донесения, дабы поместить оный, как редкость, в сии записки, которые я предполагал всегда продолжать; но не нашел к тому средств и оставил дело сие, которое могло подвергнуть меня большим неудовольствиям.

..........................

[Июль]. Я продолжал заниматься еще своею обязанностью и в ту же ночь пришел еще к нему [Паскевичу] с докладом. Он тогда был занят реляциею о победе над Аббас-Мирзою, которая никак не клеилась по его желанию. Писал ее Вальховский, писал Грибоедов¹, и все не выходило того, что ему хотелось. Просмотрев со мною принесенные бумаги, он обратился ко мне с дружеским видом: «Mon cher général», — сказал он, — «faites moi l’amitié d’écrire de ma part un mot au général Sipiaguine, pour le prévénir de la victoire, en lui disant que les dètails ulterieurs viendront à la suite». Возвратясь в свою палатку часу во втором после полночи, я продиктовал Ахвердову², при мне находившемуся в должности ад’ютанта, письмо от Паскевича к Сипягину³, в коем пояснено было вкратце все дело, не упустив ничего того, что могло служить к представлению дела сего в настоящем виде, т. е. победы, означив число пленных, знамен и проч. Но как я удивился, когда, по прочитании письма сего Паскевичу, я увидел, что он выходил из себя. «Кто это писал?» — закричал он. — «Я писал». — «Кто писал?» — возразил он снова. — «Писал Ахвердов по моей диктовке». — «Àrrêtez moi cet homme, — закричал он, — c’est un petit coquin». Я, разумеется, не арестовал его, а спросил Паскевича, чем Ахвердов провинился. «Вы, сударь, — отвечал он мне в пылу, — не поместили всего в реляции». — «Это не реляция, — сказал я, — а краткое письмо в

85

предупреждение генерала Сипягина до отправления настоящей реляции, которую вы мне не приказывали написать». — «Вы, сударь, скрыли число пленных ханов: их взято семь, а не три, как вы записали». — «Их взято только три». — «Неправда, сударь, семь взято; сочтите их в палатке». В палатке точно сидело семь человек пленных с ханами, но в том числе были и прислужники их, что я ему и об’яснил; но он не хотел принять сего. «Вы написали мало пленных, — продолжал он. —Алексею Петровичу Ермолову написали бы вы 30 ханов и 30.000 неприятельского урона, а мне вы не хотите написать семи ханов. Когда Суворов имел дело с войском сильнее 30.000, то у него менее 80.000 неприятеля в реляциях не значилось. Вы знаете, как он всегда увеличивал урон неприятеля, а мне вы сего сделать не хотите; но я знаю, что это все последствия интриг ваших сЕрмоловым: вы хотите затмить мои подвиги и не щадите для достижения цели вашей славы российского оружия, которую вы также затемнить хотите, дабы мне вредить»¹. Слова сии были столь обидны, что я не мог выдержать оных. «Ваше высокопревосходительство обвиняете меня, стало быть, в измене, — отвечал я. — Обвинение сие касается уже до чести моей, и после оного я не могу в войске более оставаться. Прошу вас отпустить меня теперь в Тифлис». — «Как вы смеете проситься?» — сказал он. — «Я доведен до крайности». — «Но вы знаете, что теперь ни отпусков, ни отставок нет». — «Знаю, а потому и уверяю вас, что моя главная цель состоит единственно в том, чтобы не служить под начальством вашим; каким же образом достигну до оной, до того мне дела нет. Вы меня до того довели, что я буду счастлив удалиться отсюда, под каким вам угодно будет предлогом. Угодно вам, отпустите меня; угодно, командируйте по службе; угодно, ушлите, удалите со взысканием, как человека неспособного, провинившегося, с пятном на всю мою службу. Я уверяю вас, что всем останусь довольным, лишь бы не при вас служить». — «Хорошо, — сказал он с видом гораздо спокойнее, — я ваше дело решу ужо, а теперь прошу вас до того времени продолжать занятия ваши

86

попрежнему». Я пошел к Грибоедову, рассказал ему все происшествие и об’яснил, что более в войске не остаюсь. Сколь ни было прискорбно Грибоедову, по родству его с Паскевичем, видеть ссору сию, но он не мог не оправдать поведения моего в сем случае¹.

..........................

1828 г.

25-го [июля] ввечеру я виделся на весьма короткое время с Грибоедовым, который, от’езжая в Персию в звании генерального консула, заехал повидаться с Паскевичем и принять от него приказания². Но сему посещению была еще следующая причина. Грибоедов с’ездил курьером к государю с донесением о заключении мира с Персиею, получил вдруг чин статского советника, Анну с бриллиантами на шею и 4.000 червонцев. Человек сей, за несколько времени перед сим едва только выпутавшийся из неволи, в которую он был взят по делу заговорщиков 14 декабря и в чем он, кажется, имел участие (за что и был отвезен с фельд’егерем в Петербург к допросу)³, достижением столь блистательных выгод показал редкое умение свое. Сего было мало: он получил еще в Петербурге место генерального консула в Персии с 7.000 червонцев жалованья, присвоенными к сему месту. Грибоедов, таким образом, вмиг сделался и знатен, и богат. Правда, что на сие место государь не мог сделать лучшего назначения; ибо Грибоедов, живши долгое время в Персии, знал и хорошо обучился персидскому языку, был боек, умен, ловок и смел, как должно, в обхождении с азиатцами. Притом же, по редким способностям и уму, он пользовался всеобщим уважением и лучше кого-либо умел поддерживать в настоящей славе звание сие как между персиянами, так и между англичанами, имевшими сильное влияние на политические дела Персии и пребывающими постоянно в Тавризе, под предлогом учителей или образователей регулярного войска.

Я, кажется, выше упоминал, в каких личных сношениях я находился с Грибоедовым. Я был весьма далек от того, чтобы к нему иметь дружбу и (как некоторые имели) уважение к его

87

добродетелям, коих я в общем смысле совсем не признавал в нем, а потому и не буду повторять сего. Но как я сам удалялся от него, то и всякое сближение его с семейством моим было для меня неприятно. Мне всегда было досадно видеть, сколько Прасковья Николаевна [Ахвердова] имела к нему доверенности, и тем неприятнее было узнать о сильном участии, которое она приняла в помолвке Грибоедова на Нине Чавчавадзе, ибо он к нам под Ахалкалаки приехал, к удивлению всех, уже женихом ее¹.

Грибоедов имел много странностей, а часто и старался прослыть странным, для чего говорил вещи странные и удивлял других неожиданностью своих поступков. Нина прежде еще его несколько занимала, и как он извлекал изо всего пользу для своей забавы, то пользовался пущенным о том слухом, дабы выводить из себя ее страстного обожателя Сережу Ермолова. За это однажды у них дошло было почти до поединка, что и прекратило насмешки Грибоедова. Приехавши из Петербурга со всею пышностью посланника при Азиатском дворе, с почестями, деньгами и доверенностью главнокомандующего, коего он был родственник, Грибоедов расчел, что ему недоставало жены для полного наслаждения своим счастьем. Но, помышляя о жене, он, кажется, не имел в виду приобретение друга, в коем мог бы уважать и ум, и достоинства, и привязанность. Казалось мне, что он только желал иметь красивое и невинное создание подле себя для умножения своих наслаждений. Нина была отменно хороших правил, добра сердцем, прекрасна собой, веселого нрава, кроткая, послушная, но не имела того образования, которое могло бы занять Грибоедова, хотя и в обществе она умела себя вести. Не имея никого другого в виду, Грибоедов думал о Нине, и с сими думами отправился в Гумры, дабы оттуда приехать в Карс к Паскевичу, но дорогою вздумал жениться и внезапно возвратился в Тифлис, приехал ко мне в дом и открыл свое намерение Прасковье Николаевне, которая от сего была в восхищении. Кроме того, что она надеялась видеть их счастливыми, потому что заблуждалась насчет Грибоедова, ей льстил выбор Грибоедова, ибо Нина была ею воспитана. Она, может быть, вспомнила вскоре после первой радости своей, что сие

Дата добавления: 2015-06-29