Модернизация: код, нарратив и объяснение 2 страница

глава 8

столь важное для мобилизации общества, сменя­ется «амбивалентностью» и «сложностью», тер­минами, которым благоволят представители «но­вой критики», такие как Уильям Эмпсон (1935) и в особенности Лайонел Триллинг (1950), а также «скептицизмом», позицией, пример которой мож­но найти в трудах Райнхольда Нибура (например, Niebuhr, 1952). Убежденность в «рождении зано­во» - на этот раз ради социального сакрального, -которая порождает утопический энтузиазм, сме­няется «рожденной трижды», усмиренной душой, которую описывает Дэниэл Белл (1962), и пронзи­тельным ощущением того, что социальный Бог не справился со своей задачей (Grossman, 1950). По сути, этот новый реализм многих убедил в том, что сам нарратив - история - пришел в полное запу­стение, что привело к появлению репрезентаций этого свежеиспеченного «современного» общества в качестве «конца идеологии» (Bell, 1962) и к изо­бражению послевоенного мира как «индустриаль­ного» (Агоп, 1962; Lipset & Bendix, 1960), а не ка­питалистического.

Однако хотя реализм и был характерным умо­настроением послевоенного периода, он не стал господствующей нарративной схемой, с помощью которой послевоенные интеллектуалы-специали­сты в области социальных наук анализировали свое время. Такой схемой стал романтизм²¹. Буду­чи более прозаическим по сравнению с героизмом,

²¹ Термин «романтизм» используется здесь в техническом жан­ровом смысле, предложенном Фраем (1971 [1957]), а не в том широком историческом смысле, который подразумевал бы постклассическую музыку, живопись и литературу; в исполь­зуемых в данном очерке терминах этот последний тип роман­тизма был скорее «героическим» в своем нарративном воздей­ствии.

34'

ГЛАВА 8

романтизм рассказывает историю, более позитив­но оценивающую мир в том виде, в каком он суще­ствует сегодня. В послевоенный период романтизм позволил интеллектуалам и их слушателям верить в то, что прогресс будет происходить более или менее непрерывно, что вероятны улучшения. Эта благодать тем не менее скорее относилась к отдель­ным людям, а не к группам, и к постепенным, а не к революционным изменениям. В новом мире, воз­никавшем на пепелище войны, наконец-то появи­лась возможность возделывать свой собственный сад. Таким возделыванием должен был стать про­свещенный, современный труд, который будет ре­гулироваться культурными схемами достижения и нейтральности (Parsons & Shils, 1951) и достигать высшей точки в «активном» (Etzioni, 1968) и «де­лающем успехи» (McClelland, 1953) обществе.

Иными словами, романтизм позволил после­военным американским интеллектуалам-специ­алистам в области социальных наук даже в период относительного снижения нарратива продолжать говорить на языке прогресса и универсализма. В Соединенных Штатах Америки романтический нарратив отличается от героического тем, что со­средоточивается на «Я» и частной жизни. В со­циальных нарративах Америки герои эпохальны; они ведут к спасению целые народы, как следует из коллективных представлений, таких как Аме­риканская революция и движение за гражданские права. Напротив, романтическая эволюция не кол­лективна, это история Тома Сойера и Гека Финна (Fiedler, 1955), фермера-йомена (Smith, 1950) и Горацио Элджера. Таким образом, американские интеллектуалы видели модернизацию как про-

ГЛАВА 8

цесс, который освобождает «я» и делает подсисте­мы общества чуткими к его потребностям. В этом смысле теория модернизации была бихевиорист­ской и прагматической; она сосредоточивалась на настоящих людях, а не на коллективном истори­ческом субъекте - народе, этнической группе или классе.

В основе романтической американской идео­логии «модернизма» лежал экзистенциализм. В сущности, американские интеллектуалы приняли своеобразное, оптимистическое прочтение Сартра. В обстановке, насыщенной экзистенциализмом, «аутентичность» стала определяющим критерием оценки поведения отдельного человека; это было главным пунктом модернистской литературной критики Триллинга (1955), но также проникло и в социальную теорию, которая подчеркнуто не про­пагандировала модернизацию, например, в ми­кросоциологию Ирвинга Гофмана (1956) с ее при­равниванием свободы к ролевой дистанции и ее концепцией «на сцене vs. за кулисами»²², а также в панегириках Рисмена личности, направляемой изнутри (inner-directed man).

Эти индивидуалистические романтические нар-ративы подчеркивали, как сложно быть современ­ным, и дополнялись акцентом на иронии, наррати-ве, который Фрай определяет как снижающий по отношению к романтическому, но не откровенно отрицательный в своем воздействии. В пятидеся­тые годы и в начале шестидесятых модернистская эстетика в Великобритании и Америке подчеркива­ла значение иронии, интроспекции и амбивалент-

²² Живший в девятнадцатом веке популярный автор детских книг. - Примеч. пер.

ГЛАВА 8

ности. Господствующая литературная теория, так называемая «новая критика», хотя и возводила свои истоки к книге Эмпсона «Семь типов амби­валентности» (1935), полностью вступила в свои права только после героической и носящей гораздо более исторический характер критики тридцатых годов. Ключевой современной фигурой в амери­канской литературной публицистике стал Лайонел Триллинг, который определял психологическую и эстетическую цель современности как экспансию комплексности и терпимость к амбивалентности. Психоанализ стал важнейшим критическим подхо­дом и понимался как упражнение в интроспекции и нравственном контроле (Rieff, 1959). В визуальных видах искусства «современное» приравнивалось к абстракции, к бунту против украшения и к мини­мализму, и все это, как объяснялось, уводит внима­ние прочь от поверхности и предоставляет возмож­ность заглянуть внутрь себя.

Очевидно, что на таком расстоянии современ­ным интеллектуалам, постмодернистам и пост­постмодернистам, трудно осознать насыщенные и, в сущности, зачастую облагораживающие оттенки этого интеллектуального и эстетического модер­низма, - почти так же трудно, как представителям современности - увидеть красоту и страсть модер­нистской архитектуры, которую так убедительно передал Николаус Певзнер (1949) в своей опре­деляющей эпоху книге «Пионеры современного дизайна». Описания интеллектуально-эстетиче­ского модернизма, предлагаемые современными постмодернистами - от Зигмунта Баумана (1989), Стивена Сейдмана (1991а) и Скотта Лэша (1985) до Дэвида Харви (1989) и Фредрика Джеймисона

ГЛАВА 8

(1988), - дают принципиально неверное прочте­ние. Конструирование этими исследователями модернизма как дегуманизирующей абстракции, механизма, фрагментации, линеарности и господ­ства, как утверждается ниже, гораздо больше го­ворит об идеологических потребностях, которые эти и другие современные интеллектуалы испы­тывают сегодня, чем о самом модернизме. В куль­туре, теории и искусстве модернизм представлял собой воплощение умеренности, которая обесце­нивала искусственность не только как украшение, но и как претенциозность и осуждала утопизм как коллективное заблуждение, сходное с индивиду­альным неврозом (Fromm, 1956). Именно эти за­мечательные качества Белл (1976) обозначил как раннюю или «классическую современность» в сво­ей критике шестидесятых годов в «Культурных противоречиях капитализма».

Разумеется, эта картина не была полностью одно­родной. На правом фланге вовлеченность в «холод­ную войну» обеспечивала некоторым интеллекту­алам новое поле для коллективного героизма, хотя самые влиятельные модернистские мыслители Аме­рики, как правило, не были ярко выраженными сто­ронниками «холодной войны». На левом фланге как внутри, так и вне Соединенных Штатов Америки су­ществовали важные островки социальной критики, сознательно отказавшейся от романтизма как соци­ально-демократического, так и индивидуально-иро­нического типа²³. Интеллектуалы, испытавшие на

²³ Когда я прибыл в Калифорнийский университет в Беркли изу­чать социологию в качестве аспиранта в 1969 году, некоторые из социологов - представителей этнографической школы факуль­тета, - находившиеся под влиянием Гофмана и Сартра, устрои­ли неформальный семинар для преподавателей и студентов по «аутентичности». Это было вдохновленной экзистенциализмом

ГЛАВА 8

себе воздействие Франкфуртской школы, такие как Миллс и Рисмен, и другие критики, такие как Ханна Арендт, отказывались признать законным гуманизм такого индивидуалистического толка и критиковали то, что они называли новым массовым обществом, за то, что оно вынуждает людей жить безнравственно и эгоистично. Они переворачивали бинарный код теории модернизации, рассматривая американскую рациональность как инструментальную, а не как нравственную и экспрессивную, а большую науку -как технократическую силу, а не как источник изо­бретений. Они видели конформизм, а не независи­мость; властные элиты, а не демократию и обман и разочарование, а не аутентичность, ответственность и романтику.

В пятидесятые годы и в начале шестидесятых эти социальные критики не приобрели большого влия­ния. Чтобы это произошло, им нужно было предста­вить убедительную альтернативу, новый героиче­ский нарратив, описывающий, как можно преобра­зовать это больное общество и как можно привести ему на смену здоровое общество²⁴. Это невозможно

реакцией на сосредоточенность на отчуждении шестидесятых годов. В этом качестве семинар был вне своего исторического времени. Желающих участвовать не оказалось.

²⁴ Иными словами, в настоящем описании не подразумевается пол­ного интеллектуального единодушия на протяжении рассматри­ваемых периодов. Существовали и противоположные тенденции, которые следует отметить. Существует также и весьма реальная возможность (см. прим. № 27) того, что у интеллектуалов и их слушателей был доступ более чем к одному коду/нарративу в любой отдельно взятый момент исторического времени, доступ, который теория постмодерна называет дискурсивной гибридно-стью. Мое описание тем не менее все же предполагает, что каж­дая из этих стадий характеризовалась верховенством одной ин­теллектуальной схемы над другими и, по сути, отчасти на нем и строилась. Нарративы конструируются на основе бинарных кодов, и именно полярность бинарных оппозиций позволяет занимающимся историческим осмыслением интеллектуалам разобраться в своем времени. «Бинарность» есть не столько по­нятный лишь посвященным теоретический конструкт, сколько экзистенциальный жизненный факт.

ГЛАВА 8

было сделать в период «снижения». «Искусство лю­бить» Эриха Фромма (1956) последовало за осужда­ющими заявлениями, сделанными им в «Здоровом обществе» (1955); в пятидесятые годы решения для общества часто заключались в индивидуальных вы­ражениях любви в частной жизни. Никакой соци­альной программы не было предложено Теодором Адорно, Эльзой Френкель-Брюнсвик, Даниэлем Ле-винсоном или Робертом Сэнфордом в «Авторитар­ной личности» (1950). Ч. Райт Миллс в целом ряде исследований (см. № 32) не только не предложил какие-либо жизнеспособные социальные альтерна­тивы, но и приложил все усилия к тому, чтобы осу­дить лидеров общественных движений тридцатых и сороковых годов как «новых людей у власти» (Mills, 1948). После почти двадцати лет порождающих на­силие утопических надежд коллективные героиче­ские поэмы утратили свое очарование. Популизм правого толка Джо Маккарти усилил уход от соци­альной жизни. Однако со временем американцы и западные европейцы все же обрели второе дыхание, что привело к результатам, которые вновь необхо­димо рассматривать по отношению как к истории, так и к социальной теории.

Теория антимодернизации: героическое возрождение

Где-то в шестидесятые годы, между убийством президента Кеннеди и «летом любви» в Сан-Франциско в 1967 году, теория модернизации умерла. Она умерла, потому что появлявшееся молодое поколение интеллектуалов не могло пове­рить в ее истинность.

ГЛАВА 8

Даже если рассматривать социальную теорию как семиотический код, а не как прагматически выведенное обобщение, она являет собой знаковую систему, означаемые которой суть эмпирическая реальность в довольно строгом дисциплинарном смысле. Вот почему важно понимать, что в тече­ние этого второго послевоенного периода серьез­ные «проблемы реальности» начали решительно вмешиваться в теорию модернизации. Несмотря на существование капиталистических рынков, в за­падных странах упорно не искоренялась бедность (Harrington, 1962), а в странах третьего мира она, возможно, даже усугублялась. За пределами Ев­ропы и Северной Америки постоянно гремели ре­волюции и войны, (Johnson, 1983), и иногда каза­лось, что они порождаются самой модернизацией. По всему остальному миру распространялась дик­татура, а не демократия (Moore, 1966); чтобы быть современными, причем не только в отношении эко­номики и государственности, но и в других сферах, освободившимся от колониального режима стра­нам, казалось, нужно авторитарное государство (Huntington, 1968) и командно-административная экономика. В западных странах и развивающем­ся мире появились новые религиозные движения (Bellah & Glock, 1976), и сакрализация и идеология стали набирать больший вес, чем секуляризация, наука и технократия. Эти факторы вызывали со­мнение в основных положениях теории модерниза­ции, хотя и не обязательно опровергали ее²⁵.

²⁵ В книге «Семена шестидесятых» (Seeds of the Sixties) (1994), проницательном описании интеллектуалов-критиков пятиде­сятых годов, Эндрю Джэмиссон и Рон Айерман утверждают, что эти интеллектуалы не сумели распространить свое влияние в тот период главным образом из-за консерватизма господству­ющего общества. По-видимому, важно добавить, что частично

ГЛАВА 8

Однако одних только фактических проблем не­достаточно для того, чтобы породить научные ре­волюции. Теории общего характера могут обезо­пасить себя, определив и защитив набор основных положений и отбросив целые сегменты связанных с ними точек зрения в качестве имеющих лишь пе­риферийную важность. Действительно, если при­смотреться к теории модернизации в середине и конце шестидесятых годов и даже в начале семиде­сятых, можно заметить ее усиливающееся услож­нение с целью дать отпор критикам и осмыслить проблемы реальности того дня. Дуалистические упрощения относительно традиции и современно­сти дополнились - но не сменились - представле­ниями, которые описывали континуум развития, как в поздних неоэволюционных теориях Парсон-са (1964,1966,1971), Беллы (1970) и Эйзенштадта (1964). Конвергенцию вновь переосмыслили, про­ведя параллельные, но независимые пути к совре­менности, одни (например, Shils, 1972) - в связи с Индией, Эйзенштадт (1963) - в связи с империя­ми, Рейнхард Бендикс (1964) - в связи с граждан­ственностью. Для осмысления процесса модерни­зации в незападных странах с менее этноцентри­ческой точки зрения были предложены такие по-

дело было в их собственной идеологии, поскольку она была не­достаточно историчной в ориентированном на будущее, нарра­тивном смысле. Более того, поскольку Джэмиссон и Айерман принимают «массовое общество» как фактическое эмпириче­ское описание как социально-структурной, так и культурной модернизации пятидесятых годов, постольку они путают ин­теллектуальное описание с социальной реальностью. Эти от­блески реалистической эпистемологии в исследовании, которое в прочих отношениях являет собой остро культурный и кон­структивистский подход, мешают оценить убедительный гума­низм, ощущавшийся в столь большом числе трудов тех самых интеллектуалов пятидесятых, на которых часто нападали эти критики.

ГЛАВА 8

нятия, как диффузия и функциональные замены (Bellah, 1957; Cole, 1979). Постулат о тесных свя­зях подсистем сменился понятием опережения и отставания (Smelser, 1963). В противовес метаязы­ку эволюции были предложены понятия девелоп-ментализма (Schluchter & Roth, 1979) и глобализ­ма (Nettl & Robertson, 1968). Светскость уступила место идеям гражданской религии (Bellah, 1970) и отсылкам к «традиции современного» (Gusfield, 1966).

В противовес этому пересмотру теории изнутри появились антагонистические по отношению к ней теории антимодернизации, которые, как ут­верждалось, были более близкими к истине объ­яснениями возникающих в реальности проблем. Баррингтон Мур (1966) заменил модернизацию и эволюцию революцией и контрреволюцией. Эд­вард Томпсон (1963) заменил отвлеченные пред­ставления о развивающихся моделях индустри­альных отношений историей классов и развития классового сознания снизу вверх. Дискурс экс­плуатации и неравенства (например, Goldthorpe, Lockwood, Beckhofer, & Platt, 1969; Mann, 1973) оспорил и постепенно вытеснил рассуждения о стратификации и мобильности. Теории конфлик­та (Coser, 1956; Dahrendorf, 1959; Rex, 1961) заме­нили функциональные теории; политические тео­рии, ставившие во главу угла государство (Bendix, 1968; Collins, 1976; Evans, Rueschemeyer, & Skocpol, 1985; Skocpol, 1979), заменили подходы, ставившие во главу угла ценности, и многомерные подходы; а представления о жестко связывающих социальных структурах были поставлены под со­мнение микросоциологнями, подчеркивающими

ГЛАВА 8

текучий, несформированный, договорной харак­тер повседневной жизни.

Однако решающий удар по теории модерниза­ции был нанесен не этими научными альтернати­вами как таковыми. В сущности, как уже было сказано, те, кто пересматривал прежнюю теорию, сами начали предлагать связные, в той же мере объясняющие теории для многих из перечислен­ных явлений. Решающим фактом для поражения теории модернизации скорее стало разрушение ее идеологического, дискурсивного и мифологиче­ского ядра. Вызов, с которым теория модерниза­ции в конце концов не смогла справиться, носил экзистенциальный характер. Он появился вместе с новыми общественными движениями, все боль­ше рассматривавшимися в терминах коллектив­ной эмансипации, - крестьянские революции по всему миру, движения чернокожих и чикано вну­три страны, восстания аборигенов, молодежная культура, хиппи, рок-музыка и эмансипация жен­щин. Так как эти движения (например, Weiner, 1984) основополагающим образом изменили дух времени - переживаемый ритм времени, - они за­хватили идеологическое воображение восходящих интеллектуальных кадров.

Чтобы представить это изменяющееся эмпи­рическое и экзистенциальное окружение, интел­лектуалы разработали новую объясняющую его теорию. Не менее важно было и то, что они пере­вернули бинарный код модернизации и по-новому «превратили в нарратив социальное» (Sherwood, 1994). С точки зрения кода, «современность» и «модернизация» двигались от сакральной к про-фанной стороне исторического времени, причем

ГЛАВА 8

современность приобрела при этом многие из тех важнейших характеристик, которые ранее ассо­циировались с традиционализмом и отсталостью. Современный период модерна был представлен как воплощение бюрократизма и репрессивности, а не демократии и индивидуализации. Современ­ная Америка стала не свободным рынком и не обществом на договорной основе, а «капиталисти­ческой», уже не рациональной, независимой, со­временной и дающей освобождение, но отсталой, алчной, анархической и нищающей страной.

Перестановка знака и символов, которые ранее связывались с современностью, осквернила дви­жение, ассоциировавшееся с ее названием. Было объявлено о смерти либерализма (Lowi, 1969), и его реформистское происхождение начала двад­цатого века было осуждено в качестве маскировки усиления корпоративного контроля (Kolko, 1967; Weinstein, 1968). Терпимость стала ассоцииро­ваться со взбалмошностью, безнравственностью и подавлением (Wolff, Marcuse, & Moore, 1965). Аскетизм западной религии критиковали за его подавляющую современность, и вместо него са-крализовались восточные и мистические религии (Brown, 1966; см. Brown, 1959). Современность приравнивалась к механизму машины (Roszak, 1969). В отношении третьего мира демократия определялась как роскошь, а сильное государство — как необходимость. Рынки стали не роскошью, а врагами, так как капитализм представлялся как гарантия недоразвития и отсталости. Такая пере­становка экономических идеалов распространи­лась и на развитые страны. Гуманистический социализм заменил капитализм государства все-

ГЛАВА 8

общего благосостояния в качестве высшего сим­вола блага. Считалось, что капиталистические экономики порождают только огромную бедность и огромное богатство (Kolko, 1962) и что капита­листические общества суть источники этнических конфликтов (Bonacich, 1972), фрагментации и от­чуждения (Oilman, 1971). Не рыночное общество, но социализм должен был обеспечить богатство, равенство и восстановление сообщества.

Эти явления сопровождались фундаменталь­ными изменениями в социальных нарративах. На поверхность всплыли интеллектуальные мифы и превратились в истории коллективного триумфа и героических преобразований. Настоящее было переосмыслено не как исход долгой борьбы, а как путь к другому, лучшему миру²⁶. В рамках этого

²⁶ Книга под редакцией Дэвида Аптера «Идеология и недоволь­ство» (Ideology and Discontent) — это публикация, которая при взгляде на нее сегодня выглядит как репрезентирующий и ре-презентационный водораздел между данными историческими стадиями, а также между теорией модернизации и тем, что за ней последовало. Среди авторов были ведущие социологи-специ­алисты по модернизации, старавшиеся справиться со все более заметными аномалиями этой теории, в частности, с сохраняю­щейся значимостью утопической и революционной идеологии в странах третьего мира, которая вдохновляла революции, и с провалом «прогрессивного» модернизирующего развития в целом. «Идеология как культурная система» Клиффорда Гирца (в: Geertz, 1973 [1964]), столь важная для идей развития в пост­модернистских теориях, впервые появилась в этом сборнике. Как оказалось, сам Аптер прошел через личную теоретическую эволюцию, соответствующую описанным здесь более широким изменениям, и сместился от восторженного принятия и объяс­нения модернизации третьего мира, сосредоточенного на уни­версальных категориях культуры и социальной структуры (см., например, Apter, 1963), к постмодернистскому скептицизму относительно «несущих освобождение» перемен и к сосредото­ченности на культурном партикуляризме. Данная позиция про­является в осознанно антимодернистских и антиреволюционных мотивах в рамках поразительной деконструкции маоизма, кото­рую Аптер опубликовал в конце восьмидесятых годов (1987). В интеллектуальных карьерах Роберта Беллы и Майкла Уолцера обнаруживаются сходные, хотя и не идентичные очертания. Эти и другие примеры (см. примеч. № 8 и 20) наводят на интри­гующий вопрос, который Миллс описал как отношение между

ГЛАВА 8

героического мифа акторы и группы в обществе настоящего воспринимались как находящиеся «в состоянии борьбы» за построение будущего. Ин­дивидуализированный, интроспективный нар-ратив романтического модернизма исчез, а с ним и неопределенность и ирония в качестве предпо­читаемых социальных ценностей (Gitlin, 1987: 377-406). Теперь этические границы проводились резко, а политические императивы оттискивались черным по белому. В литературоведении «новая критика» уступила место новому историзму (на­пример, Veeser, 1989). В психологии морализа­тора Фрейда теперь считали антиподавляющим, эротичным и даже полиморфно извращенным (Brown, 1966). Новый Маркс иногда оказывался адептом ленинизма, а иногда радикальным ком-мунитаристом; его лишь изредка изображали как социал-демократа или гуманиста в прежнем, мо­дернистском смысле²⁷.

Небольшая история, с которой открывается этот очерк, иллюстрирует данное изменение в идейной чуткости. В ходе спора с Инкелесом Валлерстайн зловеще заявил, что «пришло время отложить детские игрушки и посмотреть в лицо реальности» (1979; 133). В этой ситуации он выступал не как реалист, а скорее как человек, примеривший на

историей и биографией. Как интеллектуалы справлялись с исторической сменой схем кодов/нарративов, толкавшей их в самую толщу сплетений «нового мира нашего времени»? Неко­торые из них сохранили верность прежним схемам и в резуль­тате либо на время, либо навсегда «устарели». Другие выбрали другую схему и стали современными, не обязательно из приспо­собленческих соображений, но в силу личного переживания бо­лезненного исторического опыта, который порою позволял им остро ценить «новое».

²⁷ См., например, исполненный ощущения конца света тон совре­менных статей, опубликованных в сборнике Smiling through the Apocalypse: Esquire's History of the Sixties (Esquire, 1987).

ГЛАВА 8

себя образ героя. Ведь нарративное красноречие того периода опиралось на темы освобождения и революции, а не (как мог бы сказать Вебер) на трудную, унылую задачу справляться с будничны­ми потребностями. Валлерстайн утверждал, что быть реалистом - значит осознавать, что «мы жи­вем в эпоху перехода» к «социалистическому ме­тоду производства, нашему будущему мировому правительству» (136). Экзистенциальный вопрос, который он предложил своим слушателям, зву­чал так: «Как мы относимся к этому?» Он предпо­ложил, что есть только две альтернативы: можно отнестись к неотвратимой революции «как раци­ональные бойцы, вносящие в нее свой вклад, или как ее умные противники (неважно, злонамерен­ные или циничные)». Риторическое построение этих альтернатив показывает, как здесь соедини­лись перестановка бинарного кодирования (чет­кая граница между хорошим и плохим, при этом современность оскверняется) и создание нового ге­роического нарратива (воинственно проникнутая ощущением конца света ориентация на будущее спасение)²⁸. Напомним, что Валлерстайн изложил свои замечания в ходе научного выступления, позднее опубликованного под названием «Теория

²⁸ Чтобы предупредить непонимание относительно тех аргумен­тов, которые здесь излагаются, мне следует подчеркнуть, что это и другие сходства, которые я провожу между кодом, нар-ративом и теорией, составляют то, что Вебер, с опорой на Гете, называл «избирательным сродством», а не историческими, социологическими и семиотическими причинными связями. Приверженность этим теориям могла бы, в принципе, быть вы­звана иными видами идеологических формулировок и могла бы существовать в более ранние времена и в других национальных окружениях. Эти конкретные версии кода и нарратива необя­зательно всегда сочетаются. Тем не менее в рассматриваемых здесь исторических периодах эти позиции действительно сме­шивались взаимодополняющим образом.

35 Культурсоциология

ГЛАВА 8

модернизации: да упокоится с миром». Он был од­ним из самых влиятельных и оригинальных спе­циалистов по социальной теории периода теории антимодернизации.

Социальные теории, предложенные этим новым поколением радикальных интеллектуалов, могут и должны рассматриваться в научных терминах (см. Alexander, 1987; van den Berg, 1980). По сути, их идеи приобрели господствующее влияние в се­мидесятые годы и сохраняли верховенство в со­временной социальной науке еще долго после ис­чезновения идеологических общностей, в которых они были изначально укоренены²⁹. Однако я вновь

²⁹ Это краткое упоминание об «отставании» в смене поколений важно подчеркнуть. В основном именно новые поколения, при­ходящие в политическое и культурное самосознание, создают новые интеллектуальные идеологии и теории, и, как впервые подчеркнул Карл Мангейм, идентичность поколения обычно остается постоянной, несмотря на изменения в историческом времени. В результате в любой отдельный момент времени «ин­теллектуальная среда», которая считается целостной, обычно содержит ряд соперничающих идеологических формулировок, предлагаемых исторически порожденными археологическими формациями. Более того, поскольку внутри каждого поколе­ния сохраняются личности, обладающие интеллектуальным авторитетом, постольку прежние интеллектуальные идеологии продолжают социализировать некоторых членов последующих поколений. Иными словами, социализация через влияние авто­ритетов усиливает эффект отставания, который еще дополни­тельно усугубляется тем фактом, что доступ к организацион­ным инфраструктурам социализации, например, контроль над программами обучения аспирантов в важнейших университе­тах и редакцией ведущих журналов, могут получить влиятель­ные представители поколений, чья идеология/теория может уже быть «отвергнутой» теми изменениями, которые происхо­дят в среде молодого поколения. Эти соображения создают мно­гослойный эффект, из-за которого трудно распознать цепочку интеллектуальной преемственности до тех пор, пока идеи не за­крепятся в окончательной форме.

Такие инерционные эффекты формирования поколений подра­зумевают, что новые идеологии/теории могут быть вынуждены реагировать не только на непосредственно предшествующую им формацию, которая является для них первичной точкой от­сылки, но и вторичным образом они могут быть реакцией на все формации, которые сохраняются в социальной среде в момент их складывания. Например, в то время как постмодернизм в данном очерке представлен в основном как ответная реакция

ГЛАВА 8

настаиваю на том, что для того, чтобы изучить про­цесс упадка некоего типа знания, необходимо при­нимать во внимание и более широкие, вненаучные соображения. Теории создаются интеллектуалами в процессе поиска смысла. В ответ на непрерывные социальные изменения в процессе смены поколе­ний происходят сдвиги, из-за которых научные и идеологические достижения предшествующих по­колений интеллектуалов могут казаться не только эмпирически неубедительными, но и психологи­чески поверхностными, политически неуместны­ми и морально устаревшими.

К концу семидесятых годов энергия радикаль­ных общественных движений предшествующего периода угасла. Некоторые из требований, вы­двигавшихся этими движениями, были инсти­туционализированы; другие требования были заблокированы масштабными движениями, вы­званными реакцией возмущения (massive backlash movements), которые породили консервативные группы общественности и привели к власти прави­тельства правого толка. Культурно-политический сдвиг был столь быстрым, что снова казалось, что он представляет собой своего рода исторический и эпистемологический перелом³⁰. В среде полити-

Дата добавления: 2017-01-14